На широкий простор - [26]

Учитель произносит слово по частям:

— А-к-с-е-н.

Несколько раз называя каждую букву, он показывает их Аксену и складывает в один ряд.

Слова написанные и слова, сложенные из печатных букв, Лобанович кладет перед своим случайным учеником. Он сам увлекается и расшевеливает наконец Аксена, который начинает с большим интересом смотреть на слова, на слоги и на отдельные значки — буквы.

Научившись отличать значки один от другого и сложив несколько раз свое имя и фамилию, Аксен приступает к письму. Загрубелые и неловкие пальцы его с трудом держат ручку, стискивая ее, как клещами. Порой он приходит к убеждению, что ничего из этого не выйдет, что не одолеет он премудрости держать как следует ручку, но всякий раз на помощь приходит учитель, разгоняя страхи и укрепляя его веру в то, что это только на первых порах, а потом пойдет глаже.

Обучение окончилось. Учитель дал Аксену карандаш и бумагу, чтобы он время от времени упражнялся дома.

— Вечерком, в свободную минуту, приходите ко мне: понемногу, незаметно вы научитесь и читать и писать.

Аксен крепко пожал руку учителю и пошел домой, дав обещание учиться.

Провожая Аксена, Лобанович вышел во двор. Было уже часов десять вечера. Аксен зашагал по темной улице и скоро исчез во мраке, а Лобанович стоял на крыльце, прислушиваясь к тишине холодного осеннего вечера. В конце дощатой ограды, возле клена, зашуршала под чьими-то ногами сухая листва, и чья-то фигура крадучись, осторожно двинулась в сторону реки. Как видно, кто-то стоял под окном и, наверное, смотрел в его комнату.

Порой в окна заглядывали деревенские хлопцы либо даже молодицы, проходя возле школы, — просто интересно было посмотреть на квартиру учителя, когда там горит яркая лампа под светлым абажуром, а может быть, и на него самого. Лобанович не обращал на это никакого внимания. Теперь же какое-то тревожное чувство шевельнулось в душе, и те волнующие мысли, которые недавно целиком захватили его, снова вспомнились ему вместе с тем источником, откуда и выплыли они.

Два дня назад нашел Лобанович на крылечке школы странную вещь. Завернутая в газетную бумагу, на скамейке возле стены лежала маленькая книжечка. Учитель вошел в квартиру и начал читать.

Слова и буквы замелькали, запрыгали в его глазах, словно в каком-то танце, и вначале он не мог следить за мыслями автора, хотя они были очень простые и ясные, до того необычным казалось содержание книжечки.

Все те представления о царе как о помазаннике божием, как о персоне справедливой, беспристрастной, для которой интересы самого последнего бедняка и интересы вельможи совершенно одинаковы, одним словом, вся та мишура, которой окружалась личность царя, якобы воплощавшего в себе все лучшее, что только может быть в человеке, — все это развеивалось здесь самым безжалостным образом, развеивалось в прах. Автор метко бил в этот казенный щит, выставленный перед царской особой, и, изрешетив его, стягивал с царя все покровы, показывал его в настоящем, неприкрашенном, грубом виде человека-паука, самого большого кровососа на теле народа.

Все мысли автора направлены были к одному, били в одну цель: разрушить веру в царя, показать его действительную сущность. В книжечке изображались так называемые царские реформы в совершенно новом для Лобановича освещении. Здесь же высмеивались царские приказы и мероприятия, направленные будто бы на благо народа, как, например, установление института земских начальников и другие. На деле же получались совсем иные результаты, чем те, о которых твердила казенная царская печать, и все это показывалось на простых примерах. Наряду с этим в брошюре раскрывалась действительная роль политических организаций, на чьих знаменах была написана безжалостная, беспощадная борьба с царизмом за освобождение народа из-под ярма самодержавия, тех организаций, которые вынуждены были скрываться в тайных углах и которые шельмовались и клеймились страшными словами: выродки, преступники, крамольники. «Помни, Николай Кровавый: теперь тебе масленица, но придут и постные дни», — так заканчивалась брошюрка.

Первое, что ощутил Лобанович, прочитав книжечку, был страх, словно под ногами заколебалась почва и перед ним раскрылась какая-то бездна. Эта бездна и пугала и притягивала к себе с такой силой, что от нее нельзя было отойти. Первый страх, как спутник крушения определенного, хотя еще и не совсем оформившегося и утвердившегося строя внутренней жизни, в свою очередь, вызывал другой страх: а что, если бы эту книжечку нашли у него и донесли начальству?.. Зачем ее подбросили ему? Кто подбросил? Какая мысль руководила тем, кто подбрасывал ему эту опасную книжечку?

Мысли как-то путались, перебивали одна другую, и одно чувство сменялось другим, порождая в душе сумятицу, тревогу. Вместе с тем фигура царя представала в воображении в своей страшной двойственности: царь ласковый, портретный царь, и царь, показанный в книжечке, — хищный царь-обманщик, со злобно оскаленными зубами, готовыми грызть человеческое тело. Эта двойственность не давала покоя, требовала сделать выбор, признать какой-нибудь один из этих обликов.