На семи ветрах - [56]

— Ничего я не знаю! Отстаньте! Пустите меня!

Наконец он исчез за дверью.

— Нет у тебя, Фонарёв, больше свидетелей! — крикнули из задних рядов. — Смотались они, как чёрт от ладана.

— Ты бы бросал в прятки играть. Заврался, так уж не петляй, признавайся по совести!

— Но это, граждане, не всё, — выждав, когда затихнет шум, продолжал Григорий Иванович. — Наша комиссия ещё одно неприятное дело обнаружила. Почище, чем с удобрениями. Но об этом пусть другие расскажут… — И он кивнул инструктору райкома партии и Прохору Стрешневу.

Те посмотрели друг на друга, словно спрашивая, кто из них первый должен выступить.

— Чего уж там, докладывайте, — вполголоса сказал Прохор Михайлович. — Вы же всё своими глазами видели, своими ногами поля исходили.

Поднявшись из-за стола, инструктор рассказал, как в райком партии поступил сигнал от родниковских коммунистов о том, что в их колхозе умышленно запускали пахотные земли.

— Мне пришлось выехать в ваш колхоз. С членами вашей комиссии мы обошли все поля, перерыли в бухгалтерии документы, опросили людей. И вот что мы обнаружили. По нерадению хозяев запустили не только Ерёмину пустошь, но оказались заброшенными ещё двести гектаров хорошей пахотной земли. Со временем они превратились в пустыри и были списаны из планов посевных площадей. Не так ли, товарищ Фонарёв?

— Всякое за эти годы бывало… — глядя в сторону, вполголоса отозвался Фонарёв. — Всего не упомнишь.

— Слышь, граждане! — раздались насмешливые голоса. — Память у него отшибло!

— Да как же можно про сотни гектаров забыть!

— И про то, как все травы перепахал, скот без кормов оставил, землю удобрений лишил!

— Не хозяин он на земле, а так… житель случайный. Ему бы только перед начальством отчитаться.

Припомнили председателю и другое. Райком партии уже не раз предлагал колхозам в Родниках и «Коммунару» объединиться в одно хозяйство. Но Фонарёв всячески сопротивлялся этому. Желая сохранить за собой председательский пост, он пускал пыль в глаза районному начальству, хвалился мнимыми успехами, администрировал, колхозниками командовал, не считался с опытом и умением самих хлеборобов.

Фонарёв слушал всё это и только глубже втягивал голову в плечи.

— Что ж теперь с землёй-то будет? — спросил кто-то из колхозников. — И с теми, кто её под спудом держал?

— Об этом пусть общее собрание решает, — сказал инструктор. — И как ваша хлеборобская совесть подскажет.

— Школьная бригада берётся раскорчевать Ерёмину пустошь, — подала голос Варвара Степановна. — Думаем её под хлеб занять, под картошку, под опытные посевы.

— Неплохо бы и остальные пустыри под раскорчёвку пустить, — заметил Прохор Михайлович.

Члены правления посовещались между собой и пришли к согласию, что о всех делах надо доложить общему собранию колхозников.

— И ещё одно надо решить, — заговорил Григорий Иванович. — О Варваре Степановне, об учительнице. Сами знаете, что с ней произошло… По письму группы родителей её переводят из нашей школы.

— А за что, спрашивается? — поднялась Евдокия Стрешнева. — За то, что она совесть наша, ребятишек правде учит да супротив Фонарёва и Звягинцева не побоялась голос подать.

— Верно! — кивнул ей Григорий Иванович. — Теперь-то нам известно, что это была за «группа родителей». Она из тех людей, что раньше Фонарёва во всём поддерживали. Но сейчас всё по-другому повернулось… Поведение Варвары Степановны само за себя говорит.

— Могу и о ваших школьных делах сообщить, — сказал инструктор. — Роно не разобралось в письме группы родителей, не проверило его и явно поторопилось со своими выводами насчёт Варвары Степановны. Немалую и далеко не благовидную роль во всей этой истории сыграл товарищ Звягинцев, который вообще действовал в школе, как Фонарёв. Сейчас, после вмешательства райкома партии и облоно, приказ о переводе Ведерниковой в другую школу отменён, а о пребывании Звягинцева на посту директора школы поставлен вопрос. Так что Варвара Степановна может спокойно продолжать работу на старом месте.

— Спокойно, скажем, у неё не получится… — заметил Григорий Иванович. — Не тот характер.

Глава 31

Весна делала своё дело. Утром, когда Федя выглянул на улицу, его, словно автоматная очередь, пронзила шальная весенняя капель. Холодные частые капли обожгли щёки, подбородок, затекли за воротник. Вздрогнув, Федя отпрянул в сторону, поднял лопату и протарахтел ею по частоколу алмазных, сверкающих на солнце сосулек, свисающих с крыши. Ледяные искристые обломки, словно стёкла, со звоном полетели к его ногам. Но капель не унялась. Теперь уже не отдельные капли, а сплошные струйки потекли с крыши из-под рыхлого слоя снега. А потом со снегом что-то случилось: он вдруг словно ожил, пришёл в движение и с шумом падающего дерева сполз с крыши.

Федя еле успел отскочить и невольно улыбнулся.

Совсем недавно ещё пуржило, потом взыграл мороз, так что в колодцах прихватило насосы и их пришлось оттаивать, а вот сегодня солнце припекает вовсю, капель барабанит как сумасшедшая и снег уже не держится на крышах.

Федя поглядел на сползший снег — тот лежал бесформенной грудой, завалил ступеньки крыльца и дорожку вдоль стены. Федя взялся за лопату.