На рыбной ловле - [2]

Иван Степанович шибко засопел трубочкой, прижал пальцами золу. Как щелки стали у него зеленые глаза. И опять потянул сизый дымок. 

— Это я все узнал впоследствии. А тогда еще засветло пришел домой, похлебал щей. Э-хе-хе! В прежнее-то время — вот бывали — щи, а теперь все — с оглядкой. Я, конечно, признаю завоевание революции, так-то оно так, но уже и капуста не та, знаете, и мясо — не тот навар, с кислотцой… Ну, хорошо. Лег спать. Утром гляжу — у портного ставни заперты, на крыльце — чужие куры ходят. Вечером гляжу опять ставни заперты, на крыльце — куры. Пропал портной. Дня через три, однако, он явился: стучится ко мне в окошко. Голова всклокоченная, лицо в ссадинах, но веселое, в глазах — смех, и глаза дикие. — Дай, пожалуйста, — говорит, — Иван Степанович, мази мне какой-нибудь от комаров. — И сам смеется. — Не для себя прошу, для женщины. Я подивился, однако дал ему гвоздичного масла. Он хохотнул, ушел. Опять дня через три, смотрю, — портной покупает на базаре шаль московской работы и валеные калоши. Вещи взял и рысью ушел за речку. Некоторое время прошло — глядим: портной на базаре дьякону продает горсть бурмисских зерен. «Где жемчуг украл?» спрашивает его дьякон. «Нашел в ручье», — отвечает портной дерзко. Чаю, сахару купил, ушел за речку. Духовенство начало шуршать по городу, что непременно портной где-нибудь церковь обчистил. Донесли исправнику. Ах, царствие ему небесное, хорош был исправник. Конечно — крут: кулак у него с кочан капусты. Но, бывало, позовет на именины, на блины: «Иван Степанович, еще рюмочку, Иван Степанович, еще блинков со снетком». И сам сидит, занимает половину стола, усы в сметане, так весь в дыму, в чаду и плавает. Навертит на вилку блинов и — в рот, запивает квасом с хреном. Закармливал гостей до полного несварения желудка. Когда началось трясение государства, велел он портрет государя императора убрать и на стену повесил свой портрет с надписью: — «временно». Сами понимаете. Петербургского комиссара, — слышали наверное — приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, — все требовал, чтобы воевали до победного конца, этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться — но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки… Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища: монумент. Мужики, мещанки торгуют весело, вежливо, в порядке, — только оттого, что он стоит, глядит на пожарную каланчу, хотя все видит, все знает, что у него на возу и под возом…

Иван Степанович покрутил носом. Набил новую трубочку и некоторое время укоризненно глядел на поплавок. 

— Портного он самолично арестовал на базаре, а к вечеру, глядим, портной опять идет за речку. Откупился. Издали погрозил кулаком. С тех пор его не видали до самой осени. Раз, как-то, вечером, уже в ноябре, возвращаюсь я домой, несу паек: дюжину костяных пуговиц и воблу. Ветер бьет с ног, тьма, гололедица. За рекой в лесах, — бух, бух, — пушки стреляют. Жуть. Гляжу, — у портного сквозь ставни брезжит свет. Дай, думаю, керосинчику попрошу. Вхожу в сени. Вдруг Федор Константинович, как зверь, выскакивает из двери босиком, зубы все видны, волосы дыбом, в руке топор. «Уходи!» «Батюшка, — говорю, — Федор Константинович, ведь это — я!» «Уходи, — отвечает мне тихо, — уходи, зашибу до смерти». Я ушел. Время такое, что никому не пожалуешься. В эту зиму Федор Константинович брал кое-какую работишку, но в избу, боже сохрани, никого не пускал. Сидел запершись. По вечерам, иногда, слыхали в избенке его — топот и смех. Кто-то там плясал, бил в ладоши и смеялся так, — мороз продирал по коже. Под самый сочельник подходит ко мне на улице дьякон с салазками, — тот дьякон, который впоследствии в леса ушел, главным образом, от принудительных работ: выгоняли его по ночам пороховые склады караулить. Дьякон мне говорит: «идем в исполком, донесем на портного», и рассказал, какие чудеса у него видел в щель, сквозь ставни. Мы пошли в исполком. Изба натоплена. В красном углу под Марксом сидит матрос, секретарь, и пишет, — всю голову себе своротил, — пишет. Поглядел он на нас подозрительно: — Вы по какому делу, граждане? — Заговор открыли, — говорит дьякон. Секретарь сейчас же перо положил и баночку с чернилами заткнул, прищурился: — Вот как? — интересно! — Портной, Федор Константинович, живет с гидрой, — говорит ему дьякон. — Как с гидрой живет? — А так и живет. Хорошо вы блюдете рабоче-крестьянскую власть. — Тут дьякон сел на лавку, стал обирать сосульки с бороды. — Так-то вы блюдете… У вас под носом человек содержит гидру, питает ее, по ночам они пируют, пляшут, хохот такой — на улицу страшно высунуться. — Да какая гидра, гражданин? Не может быть у нас гидры, не полагается, это суеверие. — А такая она гидра, — отвечает дьякон, — мордастая, сытая, ходит в валеных калошах, в платке с розами. Гидра обыкновенная. Наделает она вам бедов. Секретарь крикнул: «Товарищ дежурный»… В дверь влетело морозное облако и появился высокий человек, солдат головой под самые полати, в ватной шапке, весь обмотанный попонами, ружье на плече дулом вниз. Секретарь приказал ему арестовать портного и того, кто у него находится в избе. Солдат этот пошевелил замороженными валенками, посмотрел на секретаря, взял ладонью нос, поправил как-то его в сторону: «Ладно, говорит, арестуем». И ушел. А время было, — ночь. Луна яркая, снега невиданные завалили город по самые окна, бело и сине. Мы ждем. Вдруг — выстрел. Секретарь вскочил, помянул некоторые слова особого содержания и с револьвером кинулся на улицу. Я и дьякон — за ним. Вязнем в снегу по пояс, подбегаем к портновой избе. Окошко раскрыто настежь, напротив стоит высокий солдат в попонах, шапка у него упала, губы трясутся. Мы кинулись в избу, — на столе горит жестяная лампа, на кровати, на печке, на лавках — тряпье, сухие какие-то шкурки, балалайка валяется, пахнет душно, сладко, болотом и печеным хлебом. Около кровати ввернута в стену железная цепь. Обитателей нет. Солдат оправился и говорит: — «Выходить они добром не хотели, я в ставню и пуганул из винтовки, тут же окно раскрылось и в него вылетела голая женщина, и — прямо на меня, схватила за плечи, в лицо, — ха, ха, ха, — засмеялась и побежала вдоль по улице, по сугробам. Красивая баба, сытая, белая, на морозе так и горит. А за ней выбежал мужик, портной, кричит: „Машка, Машка, ты куда?“ — а она уж около горелых амбаров опять — ха-ха-ха, на всю улицу. Мы побежали по следам, заворачиваем к речке и видим: по льду к Черному Яру летит белая фигура, подпрыгивает, руками плещет. Луна высоко, видно ясно. За ней бежит портной с топором. И мы слышим: „Машка, Машка“… А она — ха-ха-ха… „Машка, остановись, гадина“… Она — хохочет, как жеребенок. И — вдруг пропала, точно под лед ушла. Портной остановился, бросил топор. Мы подбегаем. Он обернулся к нам и полез вперед ногами в прорубь. Секретарь — вот-вот за волосы его схватил. Портной только зубами скрипнул, ушел под воду. А хороший был портной…» Вот какая у нас произошла история, а никто не верит, кричат — дурак, дурак.