На руинах нового - [74]

Джон Рёскин восхищался юными девочками чисто эстетически – но не стоит забывать, что эстетическое для него есть наивысшая форма этического. Он видел в них идеальную природную форму – и идеальное самостоятельное сознание, не испорченное еще обществом. Под «обществом» в данном случае понимались не только обычные социальные обязательства, но и брак, включая, конечно, секс. Известно, чем был секс в викторианском обществе: в жизни среднего класса его в лучшем случае загоняли в строжайшие рамки, а порой просто изгоняли; зато аристократия и пролетариат творили что хотели. Впрочем, и здесь существовали свои рамки; список возможностей был ограничен социальными нормами и барьерами, а также влиянием Церкви, пусть и не столь сильным, как в случае среднего класса. Рёскин вырос в довольно строгой протестантской семье, разгул аристократических товарищей по Оксфорду его не привлекал, эстетическое чутье совершенно справедливо отвращало от обычной семейной жизни. В каком-то смысле его восхищение Эффи и Розой (я бы назвал это именно «восхищением») было следствием его воззрений на искусство, экономику и геологию. Будучи человеком порядочным, он, следуя правилам окружающего его общества, сделал формальные предложения обеим девочкам, когда они выросли. Брак с Эффи Грей стал трагедией: как известно, в первую же брачную ночь Рёскин был так потрясен видом обнаженного тела жены, что ни о каком сексе и речи быть не могло – ни тогда, ни во все последующие годы его женитьбы. Многие биографы утверждают, что Рёскина отвратил вид волос на лобке или даже менструальной крови, – ведь до того он видел женское тело в форме совершенных античных статуй. Не думаю, что последнее соображение верно: Рёскин, как известно, не был поклонником античности, да и вообще дело не в статуях. Он любил одно существо, а тут должен был овладеть телом совсем другого. В 1861 году Рёскин признался в письме: «Я не увижу ее (Розу. – К. К.) целую вечность – думаю, до зимы – и она станет совсем другой – дети похожи на облака в лучах восходящего солнца – их золото уходит – всегда уходит – я был ужасно грустен этим утром».

Не забудем, что в те времена девочек в тринадцать лет нередко уже выдавали замуж – не говоря о том, что в этом же возрасте многие из них были вынуждены, увы, продавать себя на улицах Лондона, Манчестера, Ливерпуля. Но это, конечно, в совсем другом социальном классе. В жизни викторианской буржуазии разыгрывались иные драмы; драма Рёскина не была единственной в таком роде: вспомним хотя бы оксфордского математика, фотографа-любителя и изобретателя Чарльза Джоджсона. Вообще, рассуждая на эту тему, надо иметь в виду три обстоятельства. Первое: перед нами истории совсем других людей, очень мало на нас похожих, которые жили в совсем другое время, с его собственными представлениями и правилами. Второе: эти люди сполна заплатили за всё – и наше осуждение или восхищение им абсолютно ни к чему, особенно если мы не хотим понять, что они – совсем другие (см. пункт первый). Третье: не будь на свете несчастного наркомана и алкоголика, или беспощадного домашнего тирана и коварного изменника, или тайного обожателя невинности, или джингоиста-спирита, или чахоточного шотландского пьяницы и фантазера, или, наконец, одержимого идеей Красоты и Справедливости энергического чудака – мы не были бы собой. Впрочем, говоря от первого лица, следует избегать множественного числа. Тогда так: автор этих строк уж точно не был бы тем, кто он есть. Важность последнего заявления можно (и нужно) поставить под сомнение – но автор «Этики пыли» со мной уж точно согласился бы. Песчинки, песчинки, песчинки.

Кошмар Стивенсона

В начале 1886 года одновременно в двух странах два издательства – британское Longman и американское Scribner’s – подсчитывали прибыль от одной и той же книги. Успех был невероятным – к тому времени продали около двадцати тысяч экземпляров по обе стороны Атлантики. Владельцы Longman радовались мудрому решению издать повесть сразу и в обложке – всего по шиллингу за штуку. Владельцы Scribner’s, последовав этому примеру, тоже не оказались внакладе. К июлю 1886-го стало ясно, что триумф книги сокрушительный: ушли сорок тысяч экземпляров, театры наперебой покупали права на постановку, а цитаты из этого сочинения использовали даже в кальвинистских проповедях. Вскоре после публикации бестселлера автор покинул свою страну и переселился в Америку. Умер он на Самоа в 1894 году. Его звали Роберт Луис Стивенсон, а повесть, наделавшая столько шума, – «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».

Кажется, единственным из больших русских писателей, который считал Стивенсона высоким мастером, а историю про Джекила и Хайда – абсолютным шедевром, был Владимир Набоков. Да, высказывались кое-какие мнения, ставились спектакли и даже сняли фильм со Смоктуновским в главной роли, но в русской культуре Стивенсона считали и считают писателем для детей и подростков. Мол, есть Настоящие Титаны, в поте лица своего извлекающие магическую руду Истины из шлака повседневности, а есть вот такие милые рассказчики, развлекатели, умелые литераторы, которых стоит прочесть в 15 лет, а потом обратиться к чему-то Серьезному. Меж тем авторы, которых прописали по департаменту невзрослой литературы, – Рабле, Сервантес, Свифт, Дюма, Кэролл, Стивенсон, Конан Дойл и другие – на самом деле сказали о человеческом существовании и о том, как устроен мир, гораздо точнее любого многотомного бородатого романиста с благими намерениями и большими идеями. Собственно, это и имел в виду молодой Мандельштам: «Только детские книги читать, / Только детские думы лелеять, / Все большое далеко развеять, / Из глубокой печали восстать». Эти прекрасные книги объявила «детскими» культура, подозрительная к радости, легкости, ясности и даже, как ни странно, к недвусмысленному моральному суждению. В мире Достоевского нет места для Алисы и Атоса.