На росстанях - [11]

"Крепкий народ, хоть и живет в болотах", — подумал Лобанович.

— Значит, учить будете?

— Да, староста, надо начинать.

— Ну, а я уже наказал, чтобы посылали хлопцев в школу.

— Почему же только хлопцев? Надо, чтоб и девчатки ходили.

— Разве они пойдут? — махнул рукой староста. — Скажи им про школу, так будут смеяться, очень чудным это покажется им. Хотя бы хлопчики все пошли…

Лобанович, как только мог, объяснил старосте, что и девчаткам тоже надо учиться, и доказывал, почему это нужно.

Староста слушал, прижмурив глаза, и только поддакивал:

— Это так, паничок…

— Это вы справедливо говорите.

— Известно, так.

— Что правда, то правда.

Но учитель видел по лицу старосты, что никакие аргументы не могли убедить его в том, что девчатам нужна наука. Что наука нужна мужчинам (а науку староста понимал как умение читать, писание же — лихо его бери, без него легче обойтись!), староста не спорил. Служебные Дела вынуждали его ходить в волость, а там напихают ему в сумку целую кучу бумаг и приказов. То повестки на суд нужно доставить по принадлежности, то недоимку взыскать с кого-нибудь, то письма передать.

В этих случаях у старосты был свой особый порядок. Он клал повестки с повестками, письма с письмами, недоимки с недоимками. И здесь голове его приходилось поработать немало. Он расспрашивал в волости, кому повестки, и здесь же складывал их в таком порядке, в каком их следовало передать, в зависимости от того, кто где живет. Скажем, повестка для Микиты Телушки, который жил в этом конце улицы, клалась первою, за ней шла другая, третья и т. д. После этого староста запоминал тех лиц, кому повестки предназначались. Таким же образом поступал он и с недоимками. Для писем был у него другой порядок. Прежде всего их было немного, и конверты были разные и по цвету и по величине. Вот это, в синем конверте, надо отдать Гавриле Железному, в белом — Язепу Нырку, а это, помятое и засаленное, — вдове Текле. Ну, а если и перепутаешь их, не велика беда — сами разберутся, когда будут читать поклоны. Это уж лучше сумеют сделать бабы.

Забрав все бумаги, староста несколько минут стоял и размышлял, словно сам себе сдавал экзамен. Можно было сорок раз окликнуть его или выстрелить в нескольких тагах от него — все равно ничего не слыхал тогда староста. Сдав экзамен, Роман сразу делался веселее, с лица сходила напряженность, в которой часто чувствовалось страдание, и уже обыкновенным человеком шел он, куда ему нужно было. А если в его памяти утрачивалась какая-нибудь деталь, староста внезапно останавливался посреди улицы, смотрел на бумаги, смотрел долго и напряженно. При этом он покачивал головой и часто терял надежду отыскать эту пропавшую деталь. Тогда он снова брел в волость и нес на своем лице явственную печаль.

Детские голоса все звонче и сильнее доносились в квартиру учителя. Лобанович ощущал легкое волнение: в этот день лицом к лицу встретится он с теми детьми, которые поручаются ему и моральную ответственность за которых он должен взять на себя. Разные мысли о школе занимали Лобановича и прежде, теперь они захватили его еще с большой силой. Простое выполнение школьной программы не могло удовлетворить его, и свое главное назначение как учителя Лобанович определял так: пробудить в своих учениках и вызвать к деятельности критическую мысль, чтобы к каждому явлению и факту она подходили с вопросами — как возникли они, в чем их причины. И вообще, чтобы ко всему подходили сознательно. В этом пробуждении критической мысли Лобанович видел зачатки великого социального сдвига, залог того, что народ сумеет проложить себе просторную дорогу к новым формам жизни. Если человек начнет размышлять, доискиваться причин положения, в котором он находится, то, вероятно, не примирится со своей судьбой и будет стараться отвоевать себе лучшее место на свете. И если у человека откроются глаза, он сам себе выберет дорогу и сам за себя будет держать ответ. Навязывать же людям свою волю, требовать от них, чтобы они поступали именно так, а не иначе, мы не имеем права: кто может поручиться за то, что мы не ошибаемся? Не случайно разные главари, вожаки масс, которые увлекали силой и жаром своей убежденности человеческую толпу и вели ее за собой, — вели только до того рубежа, за которым начинались серьезные препятствия. Толпа не понимала этих препятствий, преодолевать их у нее не было охоты. Руководитель-пророк с горечью в сердце восклицал: "О слепая, ничтожная толпа, стадо скота!" А толпа кричала: "Ты обманщик! Побить тебя камнями!"

Уже несколько раз посматривал учитель на часы: не пора ли ему в класс?

Правда, сегодня только начало, только сбор детворы; он пока что познакомится с ребятами и запишет их в журнал. Все же на сердце станет спокойнее: сделаны определенные, хоть и первые, шаги.

А дети, немного освоившись с обстановкой, начинали гудеть смелее и веселее. Порой слышались их смех и крики, беготня по скамейкам. Некоторые тихонько подходили к двери, ведущей в квартиру учителя, и с величайшим любопытством заглядывали в щели. Время от времени забегали они и в кухню, будто бы напиться воды. Робко топтались, озирались, а некоторые тихонько спрашивали у сторожихи: