На расстоянии крика - [9]

Уходя на задание и после, ведя разведку в тылу врага, когда приходилось особенно тяжело, Седой всегда вызывал в памяти картину атаки. Он ясно видел, как по команде ротного солдаты встают и бегут вперед, навстречу рвущим воздух осколкам и пулям, забывая о смерти и всегда помня, во имя чего принимают ее.

* * *

– У майора фон Рорбаха было много друзей. Он учился с ними в академии, соревновался на ипподроме и просто рос под скупым солнцем Восточной Пруссии. – Рорбах лениво взглянул на плывущих навстречу катеру лебедей. – Вы должны меня понять, потому что ваш отец владел имением и стрелял диких голубей ради забавы в собственных лесах. Гауптштурмфюрер Каргер не учился в академии и не знает, что Киото – древняя столица Японии, как не знает того, что "Мозельвейн" двадцатого года нельзя запивать белым баварским пивом. Он учился делать колбасу, когда обожаемый фюрер взял власть...

– Американцы взяли Зальцбург, – сказал Седой.

– Вы хотите сказать, что аудиенция у Кальтенбруннера не состоится?

– Я не хочу сдаваться американцам...

– Вы знаете содержание письма, которое вручили Айгруберу?

– Нет. Но догадываюсь, о чем мог просить отец...

– Он просит переправить вас в Испанию... – Рорбах смотрел в упор. Седой не отвел взгляда. – Вы пойдете с нами, Удо. Война должна родить войну. Может быть, не так скоро, как бы нам хотелось, но это произойдет. Пока существует большевизм, мы дорого стоим, барон. Я думаю, что, пригласив меня на прогулку, вы хотели услышать именно это, Удо.

– Благодарю за доверие, – кивнул Седой.

Они сошли с катера и пошли по набережной в направлении старой, белой от времени церквушки, и по дороге Седой купил у женщины с зонтом букет роскошных махровых хризантем.

– Даме сердца? – улыбнулся Рорбах.

– Фрау Хольценбайн, – ответил с улыбкой Андрей.

– Хризантемы заставили меня вспомнить Японию. Жестокость и нежность – такова эта нация. Вот послушайте, Удо, о чем писал японский поэт Фудзивара Киесиэ в семнадцатом веке:

О, этот мир, печальный мир и бренный!

И все, что видишь в нем и слышишь, – суета.

Что эта жизнь?

Дымок в небесной бездне,

Готовый каждый миг исчезнуть без следа.

– Вы много повидали... – грустно заметил Седой.

– Не прибедняйтесь, Удо. Вы тоже. Африка, Франция, Греция и, наконец, Россия. Вермахт шагал широко. Вы даже стали седым...

– В Белоруссии, Зигфрид, можно было стать и зеленым.

"Он знает обо мне, то бишь об Удо фон Плаффене, много, но не все. И он еще не видел фотографии настоящего отпрыска рода фон Плаффена. В письме генерала СС не упоминались ни Франция, ни Греция – значит, началась проверка. Они не хотят идти в Швейцарию с неизвестным. Вот только успеют ли? Если успеют... пуля – это самое легкое, на что можно рассчитывать".

Седой знал, что его могут фиксировать на игру вазомоторов, нервную реакцию. Органолептику они проходили во втором классе разведшколы. Но как раз здесь-то они не добьются ничего. Вживаться в роль Седой умел. Играть же немецкого офицера ему приходилось не раз, правда в несколько иных обстоятельствах. И его не нужно было учить азам офицерского этикета и сдержанного чинопочитания.

Вернувшись в пансионат и вручив фрау Хольценбайн хризантемы, разведчик поднялся к себе, пообещав Рорбаху быть к обеду. Подошел к окну. Осторожно выглянул из-за шторы. Так и есть. Фигура в штатском маячила на углу улицы, там, где к зданию пансионата примыкал аккуратный домик под черепичной крышей. Человек, не таясь, прохаживался вдоль ограды. Седой заметил его еще вчера днем, но не придал этому значения. Вспомнилась и другая фигура в штатском. Она вела его с Рорбахом с самого начала прогулки: шпик словно бы нарочно обращал на себя внимание, Седому стоило большого труда не оборачиваться.

"Вот почему Аякс приказал сжечь письмо из Центра – они фиксируют каждый мой шаг".

Седой достал из внутреннего, вшитого под подкладку мундира кармана крошечный конверт. Отошел в глубь комнаты, захватив со стола пепельницу, зажег спичку...

* * *

Ночью большая часть обитателей Аусзее перебралась в Кремсмюнстер. Эмигранты всех мастей спешили навстречу приближающимся американцам, предпочитая унижение плена возможной гибели от рук людей Кальтена и Скорцени. К тому же ни для кого не было секретом, что копи, расположенные близ Альтаусзее, будут рано или поздно взорваны.

Группа Рорбаха собралась на одной из тайных квартир гестапо. Каждый получил меховую одежду, горные ботинки, ледоруб. И три альпинистские палатки на шестерых. При распределении палаток произошла заминка. Мужчины решили предоставить Лотте Кестнер право выбора напарника по ночлегу. Лотта усмехнулась и показала рукой на спальный мешок:

– Я буду спать на воздухе.

Рорбах кивнул, соглашаясь. Забинтованный сапер махнул Седому рукой. У Андрея дрогнуло сердце. С той минуты, как разведчик сжег записку, он не переставал приглядываться к своим будущим спутникам. Жест, реплика – все для него было полно особого смысла. Корн вызывал в Седом чувство симпатии. Он любил людей насмешливых, ироничных. Рорбах рассказывал, что в руках сапера взорвался детонатор, ему обожгло лицо и разбило челюсть. С таким ранением не до смеха – Корн смеялся. Рослый, с широкими покатыми плечами, он таил в себе огромную физическую силу.