На распутье - [78]

Он умолк, невнятно хмыкнул себе под нос и так же серьезно продолжал:

— Для чего я вам рассказываю это? Для аналогии. Этот наивный человек хотел в одиночестве вступить в единоборство с тем, что является недугом нашего времени или, как я уже упомянул, проявлением борьбы между принципами и фактами. Прекрасная, наивная глупость, которой он причиняет вред самому себе, своей семье, но никому не приносит пользы. Внимательно слушайте меня. Женщины, как вам известно, реально смотрят на вещи. Когда врач умер, я спросил свою жену, у кого мы будем теперь лечить нашего сына. Она ответила, мол, не беспокойся, у того же, у кого и до сих пор. Оказывается, она тайком от меня ходила с мальчиком к другому врачу, который изрядно наживался на нас. Жена рассуждала так: с дешевого мяса плохой навар, а что, если этот врач ничего не берет потому, что мало смыслит в своем деле. Она бы совсем перестала ходить к нему, но боялась, как бы я не узнал об этом. Видите, где собака зарыта. Вы что, воображаете кого-нибудь удивить своим поступком, обратить на себя внимание? Поверьте, никого не волнуют ваши душевные переживания. Это ваше личное дело. Тот наивный врач не снискал себе почета в обществе, наоборот, коллеги называли его позером, отвернулись от него. Большинство неизбежно объединяется против меньшинства. Не забывайте, самый опасный противник всегда тот, кто лучше нас. Подлец не противник, он всего-навсего чучело-силомер, даже желательно, чтобы он встречался на нашем пути. Но такой? Против такого надо объединиться, чтобы столкнуть его в общее русло. — Он смотрит мне в глаза, во взгляде его сквозит насмешка. — Скажите, неужели вы воображаете, что вам поставят памятник на заводском дворе? Мраморный бюст с гордо, — он показывает, позируя, — поднятой головой? Чтобы совсем разочаровать вас, могу привести еще несколько примеров. Но как только выйдете отсюда, сразу же забудьте о них. С помощью нашего управления высокопоставленный профсоюзный руководитель строил себе на Розовом холме шестикомнатную двухэтажную виллу. Конечно, за свой счет. Смету составили чуть ли не на восемьсот тысяч форинтов. Недавно мы строили виллу для одного государственного деятеля. Стоила она полтора миллиона, причем денежки платило государство. И чтобы вы не подумали, что это единичные случаи, скажу, что за три года моей работы здесь мы построили частные виллы для семидесяти высокопоставленных лиц. Понимаете теперь? Некоторые из них, конечно, могли накопить эти несколько сот тысяч, откладывая из своего жалованья. А кое-кто выстроился на «левые», чаще всего получая подешевле от государства строительный материал. Подписывали друг другу разрешения. — Он вскакивает. Ирония, цинизм так и прут из него, он хватает меня за лацкан пиджака и бросает прямо в лицо: — Вы наивный, глупый, несчастный человек, думаете, что одной порядочностью можете остановить этот поток.

Я закрываю глаза, на мою голову обрушивается кирпич, цемент с моего балатонского домика.

Управляющий резко отворачивается, торопливо подходит к окну, переплетает за спиной пальцы рук. После долгой паузы произносит очень спокойным тоном:

— Возвращайтесь на завод и плывите по течению. Это самое умное, что вы можете сделать. А если станет тошно, запритесь в уборной и суньте три пальца в рот. Субъективно я понимаю вас, но объективно — нет. Кому какая польза от того, что вместо одной жертвы станет две?

2

Я отсчитываю шаги по ференцварошским тротуарам, асфальтированным и вымощенным плитами. Отсчет веду по-венгерски, по-немецки, по-английски до тысячи. С нетерпением жду, когда дойдет очередь считать на английском языке, на нем я еще не могу считать механически, приходится сосредоточиваться, и в это время уже не думаю ни о чем другом. К вечеру выхожу на набережную Дуная, ноги подкашиваются, обессиленный, опускаюсь на ступеньки. Напротив уже зажглись фонари, гордо возвышается гостиница «Геллерт», рядом с ней громоздятся мрачные здания квартала Политехнического института.

Мы с Гизи часто любовались открывающейся отсюда панорамой, здесь назначали первое свидание, здесь я зубрил, готовясь к первому семинару, здесь загорал потом, довольный или расстроенный, здесь готовился к последнему экзамену… А теперь к чему готовлюсь? К тому, чтобы убежать от всего. Обратно на завод не пойду, я недостаточно сильный для этого и не настолько слабый. Я слеп и глух, беспомощный бродяга. Упал и не могу встать на ноги. Смотрю, как передо мной катит свои воды странница река, лижет берег. А вместо нее вижу Кёрёш, спускающийся к самой воде сад, примыкающий к дому парк, усаженный кустами, огородные грядки, Гизиного деда. Он курит трубку, ворчит, косо посматривает на шелковицу, костит город. «Здесь бы вы могли спокойно жить, пока не надоест», — говорит он.

Я вскакиваю со ступенек, охваченный какой-то смутной тревогой, нетерпением. Бежать! Бежать без оглядки, спасаться, не медля ни минуты… Стряхиваю с себя холодное прикосновение камня и направляюсь домой, в сторону нашей квартиры. Трамвай мчится, скрежещет тормозами, дребезжит, трезвонит, выбрасывает меня в темноту. Я стою около районного парка, передо мной освещенные коробки домов.