На распутье - [64]

— Каким ты был не от мира сего, таким и остался.

Его слова снова вызвали рой воспоминаний: Гизи, хохот Тилла и его дружков, голосование, гнусный мальчишник. Тилл только что снял с себя костюм и стоял передо мной в одних трусах, с голыми волосатыми ногами. Мускулистый, сильный, атлетически сложенный, как дискобол. Мне хотелось дать ему пинка, схватить за горло, расквасить физиономию. Но спокойное выражение его чуть озабоченного лица обезоруживало, и ярость моя сразу улетучилась. Промелькнула еще одна мысль: ни вчера, ни сегодня он ни разу не спросил о Гизи. Это тоже настораживало. А в чем тут было дело, я не знал.

После обеда Горилла становится более разговорчивым, так как узнал от Бороша, что я тоже пришел «сверху». Сначала он тактично избегал разговора на эту тему, ожидая, пока я сам заговорю. Но такая тонкая тактика пришлась ему явно не по душе. И без дальнейших церемоний он прямо спрашивает:

— Слышал я, вы образованный человек. Институт окончили? — И пускается в пространные рассуждения (не торопясь, тщательно обдумывая каждую фразу) насчет того, как он любит беседовать с образованными людьми. А здесь, мол, одни неучи, чьи интересы не простираются дальше той корчмы, что на углу, футбольного поля и постели сомнительной чистоты, которую они время от времени разделяют с женщинами весьма сомнительного поведения. Он говорит с такой гадливостью, что я не удерживаюсь и спрашиваю:

— Неужто все такие? Так уж ни у кого и нет никаких других интересов?

Он отмахивается своей длиннющей рукой («Горилла мух ловит») и кривится в гримасе.

Мы работали на внутренних бетонных работах, на самом верху, на седьмом этаже. Лифт (и кран Тилла, если был не очень загружен) подавал свежий бетон, а мы в маленьких вагонетках доставляли его на место.

Вдруг без всякого перехода, Горилла спрашивает:

— Вы слышали когда-нибудь о Шамфорте?

Он старательно выговаривает каждую букву, добиваясь правильного произношения с риском сломать язык. Произнося букву «ш», от усердия он даже брызжет слюной.

— Назовите, пожалуйста, по буквам.

Он не отказывается. Я не могу удержаться и смеюсь. Произношу так, как нужно.

— Думаете, — ворчит он, — достаточно уметь правильно выговаривать его имя? Надо понимать его мысли.

— Прошу прощения.

— Этот Шамфорт, — продолжает он с тем же ференцварошским произношением, — где-то написал самые мудрые слова, какие я когда-либо слышал. «Счастье — мудреная штука, его и в самом себе обрести нелегко, а найти где бы то ни было — и подавно».

— Как же вы понимаете это?

— Ищу, — после довольно-таки продолжительной паузы произносит он. Затем начинает расспрашивать о музыке, о поэзии и особенно о восточной философии. По его мнению, буддизм — это самое совершенное мировоззрение, какое когда-либо создало человечество. В данный момент его интересует японский синтоизм, он где-то раздобыл книжку о нем и читает по вечерам.

— Из-за этого и техникум бросили? — спрашиваю я с удивлением.

— Да, — отвечает он в свою очередь тоже с оттенком удивления. — Вам, право же, следовало бы понять, почему я не стремлюсь подняться ни на ступеньку выше. Каждый шаг по пути преуспеяния отдаляет человека от его сущности. Жажда власти делает его лицемерным, эгоистичным, беспощадным, жестоким, подлым…

В конце перерыва к нам подходит Борош и, подбоченясь, злорадно усмехается.

— Ну, Горилла, — говорит он Надору, — как твой помощник? Вырабатывает норму? Если нет, выгоним. Котел у нас общий, паразитов в своей компании не потерпим.

Надор, как и подобает тугодуму, обмозговывает ответ, но Борош давно уже не обращает на него внимания, подает мне знак, подзывает к себе и шепчет на ухо:

— Слушай, старина. Мы приняли тебя в бригаду, и в таких случаях полагается вспрыснуть. Так уж заведено.

— Раз заведено, значит, заведено, — соглашаюсь я.

— Тогда отметим в «Золотом веке». Да не бойся, поужинаем, выпьем немного вина, и все. Если нет денег, не беда — сложимся, в получку отдашь.

Горилла стоит в стороне, прислушивается.

— Ему не говори, — еще тише шепчет Борош. — Он прижимистый, если узнает, чего доброго, придет, а коли выпьет рюмку-другую, начнет плакаться, мол, у меня семья, жена, дети и тому подобное. Иногда можно и взять его для потехи, но на сей раз лучше обойтись без него.

— Понятно.

— Значит, говорю остальным? Я имею в виду Силади и Барона. Одним словом, вчетвером.

— Да, да, конечно.

Когда он уходит, Горилла мрачно спрашивает:

— Что обо мне трепал этот кретин?

Я лепечу что-то бессвязное. Чувствую, он догадывается обо всем и уже до самого конца работы угрюмо молчит.

2

Мы входим в ресторан «Золотой век». Тилл широкими шагами идет впереди, засунув руки в карманы и расправив плечи — так он выглядит еще внушительнее, — вертит головой, замечает официантку, идет прямо к ней, спрашивает, какие столики она обслуживает, и садится там, куда показала Илонка.

Борош задерживается в дверях, таращит на девушку глаза, ждет, когда Илонка поравняется с ним. Улучив момент, внезапно хватает ее за руку, поворачивает оторопевшую девушку к себе и пристально смотрит ей в глаза.

— Послушай, детка, — говорит он ей вполне серьезно, — ты меня ищешь, а?