На распутье - [59]

— Барон выбыл из строя, у него нашли чуть ли не рак желудка или что-то в этом роде, не знаю, как там по-научному; что поделаешь — угасает человек. Этого парня прислали вместо него. — Он кивает в мою сторону, глазами приказывая мне молчать, и обрушивает на прораба новый поток слов: — С виду вроде бы порядочный человек. Мы обрадовались ему, ведь, того и гляди, развалится бригада. Он уже работал на кране, только не на таком, другой конструкции. Поэтому, папаша, объясни ему покороче.

Невысокий человек с кривыми ногами только слушает, не возражает, покорно идет под руку с Борошем, изредка даже кивает головой.

Рыжий стоит в стороне — его зовут Геза Силади, — кривит губы, отворачивается, не в силах сдержать смех.

Прораб бормочет, что сейчас ему некогда, обещает скоро вернуться и исчезает. Когда мы остаемся одни, Силади говорит Борошу:

— Ты когда-нибудь нарвешься, такого пинка получишь, что…

Борош не слушает его и обращается ко мне:

— Как тебя зовут?

— Янош Мате.

— Ты и в самом деле крановщик?

— Был когда-то.

— А последняя должность у тебя какая?

— Директор, — застенчиво отвечаю я.

— Вот, полюбуйтесь! — восклицает рыжий. — Еще один гусь. — И он громко смеется.

Я вижу, что Борош недоволен, он в нерешительности смотрит на меня.

— Но ты не забыл это дело? Ведь не в бирюльки играем.

— Говорю тебе, не забыл. Много лет проработал на кране.

Сквозь смех Силади спрашивает:

— Значит, ты сначала был крановщиком, а потом уже директором? Что ж, ты, видать, умнее своего дружка.

— А, была не была, — перебивает его Борош и торопливо продолжает, так как из-за кирпичной кладки показывается кривоногий прораб. — Продержись до вечера. Внимательно слушай старика, если что не поймешь, спрашивай, не стесняйся. Это тебе не в бирюльки играть! Выручай своего дружка, не подведи.

Рыжий успевает шепнуть мне:

— А может, тебе лучше отказаться? Пока не поздно. Скажи, что тебя понос прохватил или еще что-нибудь. А не то, смотри, свалишь нам на голову эту махину…

Мы поднимаемся по трапу вверх. Прораб объясняет, нажимает кнопки, рычаги, подает их то вперед, то назад. Кран поворачивается, поднимает, кладет, передвигается, стыкуется. Все операции выполняются с точностью до сантиметра, даже миллиметра. Невзрачный человечек входит в раж, бормочет себе под нос:

— Вот так… а теперь вниз… еще чуть выше… продвинемся тихонько вперед… — Изредка он посматривает на меня, чтобы убедиться, оценил ли я по достоинству его виртуозное мастерство крановщика, то, что он кончиками пальцев чувствует эту громадину, устремленную в небо чудо-конструкцию.

— Хватит, папаша! — кричит снизу Борош. — Нечего рассусоливать, и так ничего не заработаем сегодня!

Окрик возвращает не в меру увлекшегося прораба к действительности, он спохватывается и даже, пожалуй, сконфужен. Мы меняемся местами, я собираюсь сдавать экзамен, но Борош опять кричит:

— Быстрее вниз, папаша, вас разыскивает представитель ООН.

Память быстро восстанавливает приобретенные когда-то навыки и через час-другой я уже так управляю краном, словно всю жизнь только этим и занимался.

Два десятилетия прошло с тех пор, как я работал на стройке. Мы носили тогда материалы на этажи в ящиках. Казалось, будто я перечеркнул прямой линией долгий извилистый путь из прошлого в настоящее, соединил их кратчайшей прямой. Пролетели два десятилетия, и вот я снова на стройке.

Я легко управляю краном, он послушен мне, повинуется малейшему движению моих пальцев. Я уже почти не слежу за ним, иногда устремляю взгляд куда-то вдаль. Напротив старинное здание научно-исследовательского института. За огромными окнами вижу кабинеты, письменные столы, чертежные доски, лаборатории, белые и голубые пятна — это люди в белых и голубых халатах, — очки, безмолвно шевелящиеся губы, двигающиеся руки. Здесь рождается будущее, мое, твое, наше… Смотрю вниз на улицу; там снуют люди, они куда-то спешат, останавливаются, одни стараются держаться в тени, другие, наоборот, тянутся к солнцу, идут по солнечной стороне, одни выходят из трамвая, другие садятся в него, и трамвай со звоном и грохотом мчит их к главному проспекту, где они растекаются по переулкам… Вечное кипение жизни, сложный лабиринт, в котором переплетаются миллионы личных судеб с интересами общества… И я — деталь в этом огромном механизме. Деталь с изъяном в ответственном месте. Обанкротившийся руководитель. Но не теряю надежды остаться человеком.

— Уверен, что остался человеком, — произношу я вслух и шире раздвигаю вентиляционное окно. Ветер швыряет мне в лицо раскаленный, дымный, сухой воздух, его выдохнул город.

Слышу, кто-то кричит внизу:

— Эй, Апостол, как тебя там!

Я выглядываю из кабины. Вижу только плечи и светлую курчавую голову. «Разум венчает все это, подобно монаршей короне»…

— Чего тебе? — спрашиваю я.

— Наконец-то! Ты что же обедать не слезаешь? Или свежим воздухом питаешься?

Я спускаюсь вниз.

5

Вечером в рабочем общежитии меня дожидается Митю Тилл, бодрый, свежий, отдохнувший, побритый. Он не такой толстый, как в пятьдесят шестом году, и выглядел бы, пожалуй, моложе, если бы не две глубокие складки над черными бровями.

Возбужденный, радостный, он тащит меня в ближайший ресторан ужинать, говорит, что сегодня он мой должник, ведь как-никак я целый день работал за него.