На распутье - [58]

— Прошу опуститься на колени!

Ноги, постукивая каблуками, удаляются.

Перебираю ключи: эти два от квартиры («Ты опять пьян», — укоризненно сетует Гизи), от ящика моего письменного стола («Доброе утро, товарищ директор»), от замка балатонского домика («Бу-у-у…» — осклабившись, вторит мне мальчик, стоя на одной ноге, как аист), от автомашины («На кой черт он нужен? — это я говорю себе. — Зачем я храню его?» — «Не выбрасывай, — просит Гизи, — пусть останется на память, пока мы не купим другую машину»). Снимаю этот последний ключ, плюю на него, заношу высоко над головой и бросаю.

Тут только я с удивлением осматриваюсь. Неужели вся эта эчерская барахолка в миниатюре принадлежит мне? Быстро укладываю все вещи в сумку, встаю и иду прочь.

Захожу в какой-то бар. Пива нет. Зато есть абрикосовая палинка и вишневый сок. Сливаю то и другое в один стакан.

Певицу в блестящем длинном платье награждают бурными аплодисментами.

Все столики заняты. Официант подводит ко мне троих мужчин, спрашивает, можно ли им подсесть ко мне, и, не дожидаясь ответа, подставляет стулья. Мужчины садятся.

С любопытством смотрю на них. Особенно на высокого, широкоплечего, чернявого, с костлявым лицом в морщинках. Я его знаю. Но уже не полагаюсь на себя, жду, чтоб и он узнал меня. Чернявый тоже пристально смотрит на меня водянистыми, пьяными глазами, затем переводит взгляд на певицу. Когда она заканчивает номер, он, подняв высоко руки, громко аплодирует ей.

«Митю Тилл!»

Взяв в руки рюмку с ромом, он пьет, вытирает губы и, показывая пустую рюмку, говорит сидящему справа блондину в свитере:

— Малютка! За тебя, в твой день рождения.

Блондин тотчас подзывает официанта, заказывает еще по одной. Третий пьет молча, волосы у него рыжие, лицо конопатое.

Я встаю.

— Если не ошибаюсь, Митю Тилл?

Он вскакивает и с криком «Яни!» перегибается через стол, хватает меня за руку, изо всей силы тянет к себе, но блондин в свитере оттаскивает Тилла, я валюсь на стол, стол вот-вот опрокинется, но рыжий подхватывает его…

Форменный скандал! Официант выпроваживает нас и грубо бросает вслед, мол, к вашему счастью, полицейского не оказалось рядом.

4

— Эй, Барон, очнись, черт тебя подери!

Я открываю глаза; прямо надо мной белый потолок.

— Дрыхнет как убитый, — слышу я снизу тот же самый голос.

Я лежу в какой-то комнатушке на двухъярусной койке. Рядом еще одна, напротив дверь, а между ними небольшое окошко. Перевожу взгляд вниз. Курчавый блондин кого-то тормошит на койке подо мной. Рядом с ним стоит парень с рыжими волосами и красным, как медный таз, лицом.

— Папаша, хватит симулировать, — урезонивает блондин лежащего на нижней койке. — Думаешь, и на этот раз проведешь нас?

Но тот недвижим. Тогда блондин набрасывается на рыжего.

— Черт возьми, сколько раз я тебе говорил, чтобы ты кончил эти проклятые курсы.

— Очень надо, — равнодушно отвечает рыжий.

— Позарез надо! — горячится блондин. — Тебе раз плюнуть выучиться на крановщика, а ты отмахиваешься.

— Ладно, ладно, не трепи языком, — ворчит рыжий, громко зевает, отворачивается, садится на край койки. Замечает, что я смотрю на них, еще раз зевает и произносит: — Хорошо, хоть ты-то проснулся. А то мы уж думали, дня три не очнешься.

Блондин тоже поднимает глаза, взгляд у него злой. Видимо, он хочет что-то сказать, но, передумав, пожимает плечами и снова смотрит на Тилла — подо мной на нижней койке лежит именно он, — затем начинает изо всех сил трясти его.

— Оставь, черт с ним, — ворчит рыжий, зашнуровывая ботинок. — Сам-то собирайся.

— Опять целый день потеряем, — сокрушается блондин и с досадой машет рукой.

— Так ведь это твой день виноват, — подтрунивает рыжий над именинником.

— Пусть пьет, да знает меру. Ишь дорвался на даровщинку. Ко всем чертям таких директоров.

— Он такой же неудачник, старик, как и ты.

— И к тому же симулянт порядочный. Ему, видите ли, на кран подниматься не хочется. Конечно, лучше весь день проваляться в постели.

— На кран? — спрашиваю я и не узнаю собственного голоса.

Оба смотрят на меня.

— На кран, — отвечает блондин. — А что?

— Я работал на кране.

— Башенный кран, — объясняет он, оживившись, и, прищурив глаза, пронизывает меня взглядом. — С длинной стрелой.

— Можно попробовать.

После минутного раздумья блондин говорит:

— Ладно, старик, только ты поживей, дело не терпит.

Я слезаю с койки, голова идет кругом, в животе бурчит, в глазах чертики мелькают.

До стройки минут десять-пятнадцать ходу. Корпус дома возвышается на фоне чистого утреннего неба, пока только семь этажей, но должно быть одиннадцать. Кран, как рычаг колодезного журавля, высоко вздымается вверх, огромная стрела вытянута в сторону, трос свободно свисает над бетонной конструкцией. Стойка выкрашена в желтые и черные полосы, наверху, у кабины управления, расширяется. В лучах солнца полосы кажутся ярко-желтыми и иссиня-черными. Я смотрю на основание, в глазах рябит; мне кажется, что вот сейчас из металлической конструкции вырвется пламя и ракета устремится ввысь.

Курчавый блондин — его зовут Фери Борош, он бригадир — возвращается с прорабом, ведет его под руку и, энергично жестикулируя, объясняет: