На распутье - [55]

— Единственное? — спросил он, перестав крутить ключ.

На вопрос его глухо отозвалось эхо в комнатушке, затем звук растворился в гнетущей тишине, продолжая отзываться только во мне.

— Да! — решительно ответил я.

— Тогда я подумаю, — сказал он, вставая и подозрительно глядя на меня.

На следующий день, уже под вечер, он зашел ко мне, остановился на пороге и, не выпуская ручку двери, словно собираясь что-то сказать и тут же уйти, сразу же перешел в наступление:

— Вчера ты солгал мне.

Я встал.

— Но Пали…

— Перестань, — оборвал он меня. — Солгал или нет?

— Дай объяснить.

— Не нужно. Подробности не меняют дела. Я все знаю и все понимаю. Твое положение тоже понимаю. Доказательством этого может служить то, что я скажу тебе сейчас. Я возвращаюсь в цех.

— Опять начинаешь играть на эмоциях?

— Брось, Яни, — махнул он рукой. — Давай говорить без обиняков и покончим с этим делом. У меня есть свое собственное мнение… обо всем, и я знаю, как мне следует поступить. Теперь я не останусь, даже если бы ты… Словом, ни за что на свете. А тебе советую кое-что по-дружески. Помни: между принципами и поступками иногда может возникнуть брешь, но пропасти не должно быть никогда. Неплохо, если бы ты почаще думал и не забывал об этом и свои поступки время от времени соизмерял с принципами.

— Ладно, буду соизмерять, — ответил я, все больше раздражаясь.

— И пусть тебя в отличие от многих других никогда не вводит в заблуждение иллюзия, будто пришло время рвачества.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он спокойно, более того, с оттенком пренебрежения ответил:

— То, что ты слышишь и сам знаешь, и ничего больше. Интересно только, кто из них окажется рядом со мной на баррикадах, в случае если…

— Полно, Пали, — с негодованием оборвал я его, — ты и сам знаешь, что баррикад уже нет и не будет. Зачем эти пустые разговоры. Что же касается моей лжи, то ты должен понять меня — я не мог иначе. Предпочел красивую ложь. Полагал…

— Красивая ложь! Здорово сказано, ну и ну! Но ты забываешь, что, как руководитель, ты выступаешь проводником принципов. Неужели ты собираешься претворять их в жизнь вот так, все строить на лжи? Сначала красивая ложь, а затем беспардонная. Если у тебя не хватает смелости честно и открыто называть собственные поступки своим именем, тогда считай, что ты погиб. Этому учит нас горький опыт прошлого. Если же почувствуешь, что нет иного выхода, кроме лжи, подавай в отставку. Директорское кресло не будет пустовать, сразу найдется десяток охочих. И может быть, среди них окажется один, способный лучше делать свое дело. Или хотя бы попытается. Упрямо цепляться за высокий пост в данном случае — поверь мне! — это значит надругаться над идеей.

— Что-о?!

— Вижу, дошло до тебя, — продолжал он с леденящим спокойствием.

— Что ты сказал? Говори яснее! — огрызнулся я.

— А то, — взорвался он вдруг, — что от красивой лжи прямой путь к предательству, к надменности, к корыстолюбию, к жажде власти, особенно если путь этот устлан деньгами.

Теряя власть над собой, я крикнул:

— Попрошу без оскорблений!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Я ощущаю на своей голове руку Эржи. Рука медленно скользит по моим волосам, опускается на шею. Я подымаюсь.

— Неужели я стал предателем? Эржи, посмотрите на меня. Я предатель? Ничтожество, тряпка?.. Это правда?

— Что вы, Яни, полноте, — успокаивает меня Эржи все слабеющим голосом. Чувствуется, что она бодрится, но ей дается это с трудом.

Она кладет руку мне на плечо, силой заставляет сесть.

— Вы оба пострадавшие, — говорит она тихо. — Вы сами хотели подняться туда. А поднялся он. Такой уж он был человек. Точь-в-точь такой же, как и вы. — Постепенно глаза ее заволакивают слезы, и она, всхлипывая, продолжает: — Все меньше старых товарищей, настоящих, убежденных коммунистов, незаметно все охладевают, стареют, умирают. — Она молитвенно складывает руки и в отчаянии спрашивает: — К чему это приведет, Яни, скажите? Разве ради этого вы приносили столько жертв, без всякой корысти, искренне веря?..

Нет, больше не могу! Я вскакиваю, распахиваю дверь. Мчусь по темным улицам, убежать от всего как можно дальше — на дно шахты, на самую верхушку колокольни, на край света, на необитаемый остров…

Дома все по-прежнему, на столе — та же самая записка: «Если захочешь увидеть меня, я у мамы».

Торопливо бросаю в большую сумку кое-какие вещи и устремляюсь к двери. Но возвращаюсь, сажусь к столу, мучительно думаю, что написать, наконец получилось вот что:

«Нервы совсем расшатались. Прости. Не знаю, смогу ли уже стать человеком. Не пытайся искать меня. Будь добра, дай знать на завод».

Добираюсь на такси до Келенфёльдского вокзала. Поезда еще ходят. Сажусь в вагон.

Дует сухой, вызывающий головную боль ветер, треплет придорожные деревья, со свистом врывается в узкие щели окон: у-у-у… у-у-у… Рядом с поездом по откосу бежит светлый шлейф, на редких остановках пассажиры выходят и входят, а ветер все гудит: у-у-у… у-у-у…

На станции выхожу из вагона один. Накидываю плащ, закатываю брюки, сумку прячу под полу.

— У-у-у! — кричу в ответ ветру. Он дует со стороны озера, бьет по щекам, по глазам мелкими, частыми каплями дождя. Иду минут пять, и вот уже последний фонарь. Впереди темень, хоть глаз выколи. Ревут волны, впереди молния распарывает небо, вместе с высокими волнами на берег накатывается гром и расстилается у меня под ногами. Нащупываю руками ограду. Ищу калитку. Дождь льет как из ведра, сверкают молнии. Вот наконец и калитка. Снимаю щеколду. Заржавевшее железо скрипит. Ветки хлещут меня по лицу, спотыкаясь, бреду по тропинке, добираюсь до домика. Достаю ключ, отпираю замок, чиркаю спичкой, зажигаю керосиновую лампу. Темнота отступает, я вижу железную кровать, соломенный матрац, плетеный стул, столик, гвозди в стене, где висит какая-то одежда, старые газеты, книги, лопату, мотыгу, топор, сплющенный резиновый мяч.