На распутье - [84]

С царем наконец-то было покончено, — так пала под силою злого умысла ложная добродетель человека, от которого отступился Господь. Истинно пшеничное зерно, дающее много плода, но тленно ложное. «Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души… Идущий прямым путем боится Господа; но чьи пути кривы, тот небрежет о нем».

Патриарх, как ни домогались, пострижения, учиненного против воли Шуйского, не признал: он говорил, что иноком стал тот, кто за него связал себя обетами монашества, Гермоген в храмах молился за царя Василия.

Часть третья Семибоярщина

I

Двадцатого июля 1610 года из Москвы в города пошла окружная грамота, именем всех сословий Московского государства в ней извещали о перемене правления и о том, в каком бедственном, безвыходном положении очутилось государство: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а вор в Коломенском, литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою, латинскую, ввести… Кровь христианская междоусобная льется многое время».

Князь Федор Иванович Мстиславский, узнав о пострижении Шуйского, немедля послал своего лазутчика к гетману Жолкевскому, бывшему уже в семи верстах от Москвы на Хорошевских лугах, — просил его опередить самозванца, идти сей же час, не мешкая в столицу. Князь не принял совета Гермогена избрать царя из бояр: ни Василий Голицын, ни тем более юный Михаил Романов^{34}, сын Филаретов, не находили поддержки у князя Федора Мстиславского. Сам же он не давал согласия принять венца, боялся междоусобицы и зависти между боярскими родами. «Кто тут из наших годен учинить порядок? — думал, тяжело вздыхая, князь. — Видит Бог, хочу Русской земле добра. Но вывести ее из тьмы, видно, волен не наш доморощенный…» Душа князя Федора Ивановича Мстиславского, отпрыска Гедиминовичей, тянулась к костельному звону и к островерхим замкам литвинов, где все было размеренно, успокоенно и расчетливо. Шла долгая тяжба за то, чтобы королевич Владислав принял православную веру, и смягчить упрямство патриарха не удавалось.

Самозванец из Коломны наконец двинулся на Москву, но рать Ивана Салтыкова, находившаяся под началом Жолкевского, отбила его приступ. Царишка и Марина уползли в Угрешскую обитель — за старые монастырские стены, под охрану перекинувшихся на сторону вора казаков Ивана Заруцкого. Самозванец был взбешен: власть из рук вырывал подлый Сигизмунд со своим щенком!

— Надо послать к Жолкевскому Сапегу, посули им золота, — посоветовала «царица».

Сапега тут же был вызван в «ставку». Вор скрипел пером, когда знатный шляхтич с надменным видом вошел в горницу.

— Вот грамота, которую ты свезешь к Жолкевскому, пускай Сигизмунд подавится моим золотом.

Вор обещал королю чистоганом триста тысяч да еще десять лет в казну Польши каждый год поставлять по три тысячи злотых и его сынку — по сто тысяч! К ногам короля вор обещался бросить Ливонию, а также и саму Швецию.

Через день явились послы, от имени короля объявили, что, если самозванец будет смирным, отдать в удел лишь Самбор или Гродно с дозволения Речи Посполитой, а о России он должен забыть, бо она уже царство Владислава.

— Так скажите псюхе Жолкевскому, — гневно выкрикнул, хватаясь за пистоль, самозванец, — что я не побрезгую жить в мужицкой избе, но не попрошу милости у Сигизмунда!

Разъяренной тигрицей в горницу влетела Марина. Сунула крепко сжатый кулачонко под нос гетмановскому послу:

— Вот вам ответ! Пусть Сигизмунд отдаст царю Димитрию Краков, и то еще мы посмотрим!

Шляхтичи вернулись к гетману ни с чем.

…Пятого августа 1610 года состоялась встреча близ Новодевичьего Мстиславского с гетманом. Князь, снарядив богатый стол в доме надежного купца, встретил Жолкевского как желанного спасителя. Федор Иванович даже прослезился, гетман, со своей стороны, тоже выказал большую радость.

— Тебя, князь, наияснейший король и рыцарство чтут больше всех: ты за свою к нам дружбу и раденье получишь много милостей, — заверил гетман.

— Я рад служить великому королю. Вся проволока, пан гетман, из-за патриарха. Старик зело неумолим! Он согласится венчать на царство королевского сына, если тот примет греческую веру и женится на россиянке.

Жолкевский сказал:

— Если королевич будет царем и по совести будет иметь желание и польза государства того потребует, то он может переменить веру, иначе нельзя насиловать совесть!

— Тогда Гермоген согласия не даст.

— Не проще ли, боярин, удавить старика?

— За Гермогеном — все земство. Такое подымется, не приведи Господь!..

Патриарх, а за ним духовные, упорно требовал: «Если королевич крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю, если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской веры, и да не будет на вас нашего благословения».

Доселе брала верх сторона Ляпуновых и Василия Голицына, не желавших видеть на троне ни Шуйского, ни самозванца, ни ляхов: они хотели своего царя.

Дума послала грамоты от имени бояр, стольников, людей приказных и воинских, стряпчих, дворян, боярских детей, купечества, где заявляла, что-де Шуйский ушел с трона по доброй воле, сложив с себя царство, дабы не изгубить государство, а Москва целовала крест на том, чтоб не подпасть ни под королевского сына, ни под вора, а всей землей избрать на царство русского самодержца.