На распутье - [69]

Худой, как кол, дьяк, вынув свиток — челобитную в Москву, медленно отчеканивая каждое слово, начал читать:

— «У нас у всякого инока, и служилых, и ратных людей дан обет во храме Пречистые Богородицы, чтобы всем нам помереть за истинную православную веру и за святые Божии церкви, и за землю Русскую, лечь костьми, но не пустить в город польских и литовских зловредных людей!»

— Не быть королю властным над Смоленском! — в едином порыве выдохнул стоявший на площади народ.

XXVI

Двадцать первого сентября 1610 года король Сигизмунд III подошел к Смоленску. Выехав из соснового Красного бора, король оглядывал чуждые его глазу окрестности. Чадная марь застилала горизонт. Сквозь смрад громадного пожарища догорал посад, на горах блестели золотые купола церквей. Вместо оживленного посада вдоль Днепра чернела груда головешек, кое-где дотлевали постройки. Сигизмунд покачал головой, и на его длинном лице изобразилась досада.

— Русских, ваше величество, понять невозможно, — сказал пан Бекеш, сильно проголодавшийся и рассчитывавший в посаде, где был богатый рынок, найти славную пищу, — такой народ: жгут собственные дома. Непостижимо!

— Грубый народ! — промолвил король. — Их следует обмануть. Мы сюда идем не ради войны, а ради мира. Нужно, Панове, чтобы они в это поверили. Их престол захвачен людьми не царского рода.

— Если у русских есть ум — они отдадут престол вашему величеству, — сказал пан Ян Жемоцкий.

— Не мне, а сыну, — снова поправил король.

Но вместо хлеба-соли посланные главным воеводою люди привезли королю в его ставку, которую он разбил в двух верстах от города, ответ: у них, у смолян, положен обет у Пречистой Богородицы: за святые церкви и Русскую землю умереть, а королю и его магнатам-панам не поклониться. Там говорилось: «Мы в храме Богоматери дали обет не изменять Государю нашему, Василию Иоанновичу, а тебе. Литовскому Королю, и твоим панам не раболепствовать во веки».

— Так я взорву этот город и всех перевешаю! — пригрозил Сигизмунд, но тут же добавил: — Чего я, однако, не желаю и надеюсь на благоразумие русских воевод. Мы, великий государь христианский и ближайший сосед Русского государства, вспомнили родство и братство, в котором находились от прадедов наших с великими государями московскими. И готовы принять в подданство всех по случаю прекращения царского рода российских государей, тем самым даровать тишину и спокойствие всей земле Русской. Скажите это Шеину, он получит от меня милостей гораздо больше, чем от дурного царя Шуйского.

Выслушав послов, Шеин сказал:

— Лисица хитрая, да и мы не лыком шиты. Ни единому слову короля мы не должны верить. Лезет католик к трону, а говорит, что идет охранять нашу веру. Надо быть настороже! Завтра, чай, они полезут. Королю и его магнатам-гетманам ответ один: вон из нашей земли! Другого слова мы им не дадим и приговорим, как изменника, всякого, кто обольстится на их коварные речи!

На рассвете двести пушек осаждающих открыли по детинцу бешеный огонь.

До конца сентября рыцарство не раз шло на приступ крепости, но откатывалось обратно, оставив у стен сотни убитых.

Как-то, узнав от лазутчиков, что назавтра, 12 октября, Сигизмунд двинет на приступ все свои силы, расположенные по берегу Днепра между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским, воевода Шеин изготовился их встретить. Ночью он не слезал с седла, объезжая крепость. Вся рать, защищающая детинец, находилась на ногах. Отсветы костров освещали суровые лица, латы, кольчуги, пики, бердыши, жерла орудий на стенах. Воевода старался вселить уверенность и бодрость в защитников. Лицо Шеина было приветливо и одновременно сурово, в жестких складках около твердо сжатых губ угадывалась воля и упорство полководца.

— Постоим, сынки, за Русь! — говорил он. — Покажем спесивому королю, где зимуют раки! Он, видно, еще не знает русских!

Ратники, когда он проезжал, говорили с лаской:

— За Михайлой Борисычем как за каменной стеной.

Особо заботили воеводу подкопы, и он еще с вечера распорядился поставить в лазах под стенами подслушивальщиков. В бледном свете утренней зари проглянула многогранная Громовая башня, на четырех ярусах которой было поставлено, по его указу, восемнадцать орудий. Воевода, отрядив сюда лучших пушкарей и пищальщиков, был спокоен за эту башню.

— Молодцами, ребята, с Богом! — проговорил Шеин, выслушав начальника обороны башни. — Повороти три пушки чуток левее — на дорогу.

Не особо беспокоился он и за Большую, и за Малую Бублейку с фланкирующим огнем, но его заботила Копытенская башня, и он велел поставить сюда самых опытных ратников.

— Добро! — сказал он на доклад начальника башни. — На случай, ежели ворвутся в ворота, выдвинь сюда отряд Семеновых молодцов, — приказал воевода Горчакову. Глаза его остановились на кучке стрельцов, насыпавших из мешка в кожаные подсумки порох — то был Фирька со своими подельниками. Воевода подъехал к ним, — спокойствие, исходившее от этих закаленных в битвах ратников, обрадовало Шеина.

— Где довелось бить рыцарство? — спросил он у Мухина, почувствовав, что перед ним стоит бывалый воин.

— Во Пскове били самого Батория, — вытянулся перед воеводою Мухин.