На распутье - [58]

«Вы, беззаконники, Василию Шуйскому доброхотствуете, учите воинство и народ весь стоять против государя Димитрия Ивановича. Сдайте нам град Троицкий. Зело пожалованы будете от государя царя Димитрия Ивановича… Аще же ли и сему не покориться, милости нашей и ласки, и не сдадите нам града, а даст Бог возьмем его, то ни един от вас во граде вашем милости от нас узрит, но вси умрут зле…»

— Сладко гетманы сказки бают! — усмехнулся Долгорукий.

— «Милуючи и жалуючи» насилуют баб, бьют и жгут наших братьев. — Иосаф швырнул гетманскую грамоту под лавку. — Святые храмы испоганили, дороги кровью измыли. А не поймаете, хитрые лисы, нас лестью!

— Садись и пиши гетманам, — кивнул монаху Долгорукий.

На другое утро те получили ответ. Читал, шевеля серыми губами, Лисовский:

«Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Что нам за приобретение — покориться ложному врагу и вам, иноверной латине?..»

— Это ты, отец Иосаф, славно написал! — похвалил Долгорукий; он обернулся на стук шагов в сенях. В келью вошел стрелец — весь в грязи и с перевязанной холстиной головою.

Он с двумя товарищами отправился на вылазку в лагерь Сапеги добывать «языков».

— Приволокли, княже, литовского ротмистра Брушевского. Он баит, что ляхи подкоп ведут.

— Где?

— Под Красные ворота.

— Хитры гетманы, но и мы не лыком шиты. Надо вызнать повернее. У нас есть добрый мастер лазить под землею, искусный в ремесле горном, — Корсаков. Пущай немедля роет слухи[45].

Корсаков действительно оказался отменным мастером: через день донес, что слышал подкопы.

— Господь помог нам! — перекрестился Иосаф. — Надо взорвать сей тайный ход.

— Нынешней же ночью! Бери десятерых стрельцов, дело про твою голову! — приказал Долгорукий Корсакову.

— Устроим гетманам пир! — хохотнул тот.

В следующую вылазку ратные высыпали из монастыря, и им удалось добраться до подкопа, два смельчака заложили пороховой заряд — рванули так, что весь подкоп завалило.

— Славное дело! — сказал Долгорукий, входя в келью архимандрита Иосафа. Там уже сидел воевода Голохвастов. Старец, занемогший, только что встал с постели, кашлял и крестился, выглядел слабым.

— Не торопливо ли учинили? — заметил с осторожностью Голохвастов.

— А ты, воевода, куда гнешь? — тихо спросил Долгорукий.

— Я лишь о том, что, может, спугнули гетманов…

— Не дали им войти в монастырь? Так разумеешь?

Голохвастов, побагровев, встал, и теперь воеводы стояли друг против друга. Какой-то жидкий, неуловимый свет скользил в небольших коричневых глазах Голохвастова. Однако Долгорукий не хотел верить слухам об измене.

Вошел черный от копоти лазутчик, ходивший в стан поляков, с хорошей вестью: главную литовскую пушку «трещеру», садившую многопудовыми ядрами по крепости и причинявшую много бед, вчера меткою стрельбою настенных орудий удалось разбить.

Через два дня пробили лаз и первой же ночью порядочно покололи сапежинцев в ближних окопах, сожгли две деревни, где они расположились. Шляхтичи — кто жарился в огне, кто в исподнем вырвался из объятых пламенем хат.

Пан Будзило, приехавший из Тушина в стан Сапеги в это утро, посоветовал:

— Вернее всего, чем их можно одолеть без потерь, — это голодным измором. Панове, разве вы не видите, как мало припасов у монастырских? Как вы о сем не подумали! Никого не выпускать из крепости. Долго они там не усидят. Уморим голодом. За зиму передохнут.

Сапега приказал:

— Забрать весь скот и все припасы в округе. Жечь окрестные жилища и леса — оставим им пепел да смрад!

— Будем уповать на то, что перегрызутся они там с голоду, — сказал старый иезуит, находившийся при Сапеге. — Задушим их ихними же руками.

— К Рождеству сдадутся, — сказал с уверенностью Лисовский, но иезуит покачал головой:

— Ты их плохо знаешь! Это такое живучее племя!

…Не ошибался воевода Долгорукий — нюхом почуял измену. Грызня меж воеводами усиливалась, ничего не мог сделать Иосаф, грозивший именем святого Сергия у его праха великими карами.

— Вы пошто не боитеся греха и суда Господнего пред святым алтарем? — кричал он воеводам исступленно. — На вас ляжет такая вина, что ввек не смыть позору!

— Я не об себе, отче, хлопочу, — оправдывался Долгорукий, — но откуда шляхта знает, что у нас деется? Откуда гетманы имеют доводы[46]? Вчера поймали их лазутчика, когда, он выходил от казначея Девочкина, и за казначея заступился Голохвастов. Тут все покрыто мраком… Не открыли б ночью Красные вороты!

— Да я голову срублю всякому, кто похилится на измену! — заявил Иосафу Голохвастов. Воевода, видно, не хитрил и к шляхтичам не прямил, но не терпел делить с кем-то власть; на том и шли стычки.

…Авраамий Палицын, келарь (ведал припасами Троицкого монастыря), в это время находился в Москве — жил при Троицком подворье, в Богоявленском монастыре. В середине зимы до него дошли страшные слухи об открывшейся в Троице измене, а также о грызне между воеводами, ратными людьми и монахами. Ни одна посланная в Москву грамота воеводы Долгорукого, где он писал: «Пожалуй, Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь, в осаде, ссору делает большую Алексей Голохвастов, и про него велел бы сыскать, и велел бы его к Москве взять», — не дошла. Но слух, однако, дошел — и про распрю Долгорукого с Голохвастовым, и про измену казначея Иосифа Девочкина, и про грызню ратников с монахами.