На распутье - [45]

— Готовьте для выступления рать, — сказал Шуйский, кивнув брату: — Ты будешь первым воеводой. Другие ему в помощь, к вам подойдет князь Куракин, а также татарская конница. Без промедленья ведите рать к Болохову, — вы обязаны истребить вора-иуду, который порочит святое имя Димитрия! Мы упоились победою над ставленником ляхов Ивашкой и зря распустили дворянских детей по домам. Вор не истреблен, а ваша обязанность — покончить с сатаною!

— Ты знаешь, государь, как мы тебе преданны, — ответил Голицын, почтительно поклонившись.

Дмитрий Шуйский поклялся:

— Не быть на мне честного имени, если я не привезу в железах нового самозванца!

— От нас не уйдет, — заверил и Голицын.

— С Богом, господа воеводы! — напутствовал их царь Василий.

Начальник канцелярии сообщил, что приема у царя просит шведский чиновник Петрей^{24}, имеющий намерение сделать важное предложение.

— Зови шведа, — кивнул Шуйский, как только воеводы покинули палату.

Скандинав был худым, желчного вида человеком, длинноволосый и длинноносый, в ботфортах и узком кафтане мышиного цвета. Петрей хорошо знал русский язык. Он учтиво поклонился московскому царю. Василий властно спросил:

— С чем, господин швед, пожаловал?

— Государь! — сказал швед, поклонившись. — Польский король, лживый Сигизмунд, — это второй Баторий и не менее коварен, чем он, а также Папа Римский подсылают самозванцев, чтобы изгубить Россию. Московиты и ты, государь, могут найти поддержку у короля шведов Карла IX, заключив с ним союз.

— Мне в помощь волен прийти лишь один Бог, — лицемерил Шуйский.

— Но король Карл — щедрый король, и от союза с ним Московия только выиграет.

— Русь никогда и никому не кланялась.

— Ваш враг — Речь Посполитая, государь, а она сильна!^{25}

— Милостью Божией у нас хватит сил сбить спесь с ляхов.

— Я хотел от имени короля Карла предложить Московскому государству помощь, но уговаривать вас не стану. Скоро вы, государь, убедитесь в своей неправоте. — Швед откланялся.

Царь сошел к вечерне, все тяжелее стало ходить ему в храм. В нем будто лопнула пуповина, крепко державшая его на родной земле. Глухое роптание разнеслось по храму, едва увидели в дверях его безобразно голое лицо. Василий Иванович, пока шел к царскому месту, приглядывался к родовитым, краем глаза видел, как жалась около клироса Мария Буйносова. «Ай боится?» Боялась, то правда. Петр Иванович Буйносов испугался за дочь: не ровен час упадет, бедная! Об царе же подумал: «Сумятится, видно, волки, копают?» Служил протопоп Терентий — высохший старец, словно сошедший с иконы суздальского письма. Приятно ласкало душу ладанное облако. Закон службы блюлся исстари, со дня Крещения, но здесь царь увидел, что Терентий, изменив обычаю, не подошел к царскому месту, где он сидел. Возвращаясь, из угла старец метнул на него свирепый взгляд. Василий Иванович это запомнил.

По посадам же говорили:

— Шутка видеть этакую страмоту! Отцы наши в гробах, чай, переворачиваются!

— У царя нонешнего морда что гладкая тарель — антихрист. Сластолюбец! Древний обряд царь поменял на бабьи ляжки!

IV

Мнишеки, отец с дщерью, сидели в Ярославле, выглядывая в мир, аки волки из логова. Ни воевода пан Мнишек, ни Марина — «царица» ни в чем не раскаивались и не шибко рвались в милую Польшу теперь, когда разнесся слух, что царь Димитрий жив и находится не то в Орле, не то в Болохове… Возвращаться домой в Польшу с пустыми руками было не по нутру Юрия Мнишека. Такое дивное богатство, каким он владел еще столь недавно, по-прежнему кружило сему пану голову. Зятек оказался прощелыгой — это пан Мнишек хорошо понимал. Прослышав о другом самозванце, сандомирский шляхтич воспрянул духом. Он даже прослезился, прося Матку Бозку, чтобы она оказала свое вспоможение.

— Снова к нам поворачивается фортуна! — сказал он, потирая узкопалые руки, войдя на «половину» дочери — в узкую, как шкаф, комнату с единственным окошком, затянутым пыльным бычьим пузырем.

Но «царица» известие о воскресшем Димитрии восприняла с осторожностью. Она уже отошла от страха, от тех ужасов, когда ворвавшиеся во дворец бояре прикончили ее лапушку. Когда отец сказал ей о воскрешении Димитрия, ее мужа, Марина подняла свои тоненькие брови на низенький лобик и с насмешкой спросила его:

— Он вернулся с того света?

— Вот оно, наше счастье, про что я тебе говорил! Слушай: царь Божиею милостию, великий князь Московский, Дмитровский, Углицкий, Городецкий и других многих земель, пишет:

«Любезному отцу нашему! Да будет также вам известно, что Его Величество, Король Сигизмунд, наш приятель, и вся Речь Посполитая усердно содействуют мне в отыскании наследственной Державы…»[37]

— Боже, да неужели… неужели муж спасся?! — прошептала Марина: у нее, как и у отца, засверкали в глазах алчные огоньки.

— Спасся или нет, до того нам нет дела… все же складывается так, что мы должны воскликнуть: «Да здравствует Димитрий!»

Грамота самозванца подняла в Марине ту спесь и то горделивое, как она считала, царственное чувство, которое было угасло в ее мелкой, меркантильной душе.

— Я не отдам ни одной из этих грязных русских дур своего венца! — воскликнула она. — Пока жива!