На радость и горе - [4]

Надоели?.. Но вчера вечером он показывал мне свои киноленты: набитые кетой, идущей на нерест, речушки Камчатки, немногие, до которых не добрались еще промысловики; голые скалы Чукотки; затерянные в сихотэ-алиньской тайге развалины бохайской крепости восьмого века… И все это снято во время отпусков. Да-да, каждый год — каждый! — вдвоем с женой или еще с какими-нибудь одержимыми в сиротский вольный свой месяц он с рюкзаком за спиной отправляется из своей дыры в глухомань такую, где до него, может быть, вообще никто не ходил да и ходить не будет.

А ему — уже шестьдесят.

Одержимый?

Я спросил:

— Александр Михайлович, почему вы в тайге всегда без ружья ходите? Все-таки здесь и тигры у вас, и леопарды, и рысь…

— А зачем ружье? — он еще сыпал зерно и стоял спиной ко мне, сутулый. — Они первые не нападут.

— Такие добрые?

— Что значит — добрые?.. Я так смотрю: конечно, есть звери, которые мне навредить могут. Так что же, мне им вредить за это? А выйти с ружьем — уже вред. Просто надо быть повнимательней, не раздражать их.

— Но ведь хищники!

— Чудак вы… Хищники… В природе все сбалансировано, — он мне объяснял это тихо, без интонаций, как школьнику. — На Таймыре, например, сохранилось лишь одно крупное стадо диких оленей, несколько тысяч голов. Так раньше, когда волков там не перебили, встретить больного оленя — редкость, ну, такая же, как у нас — тигра. Еще реже. А в прошлом году я таких больных-то за одну вылазку шесть увидел.

Он бросил прямо в траву пустой тазик, отряхнул руки и присел рядом со мной на крылечке. Улыбка у него была робкая, будто извинялся передо мной. И таким же извиняющимся тоном добавил:

— Там ненцы так говорят: олени кормят волка, а волк делает оленя сильным.

Я вспомнил Дантиста.

— Выходит, это вас лес научил быть добрым?

Опять эта улыбка. Или он меня вообще в грош не ставит?

— Добро, зло, хм… Знаете, в природе этого нет, это уж мы в нее свои чувства привносим. Владимир Владимирович Сахаров — генетик, помните? — на лекциях любил говорить: «Природа — дура! Ума в ней нет!» Вот так.

— А за что Николай ваш Дантиста не любит?

И тут лицо его, и без того в частых морщинках, совсем скукожилось болезненно, руки засуетились на коленях, он встал.

— Не знаю. Кажется, что-то там с леопардом было… Не знаю. Увольте меня от этого! — попросил он вымученно, будто сам виноват был в чем-то. В чем же?..

— Простите, я не думал…

Но он уже успокоился.

— Это вы меня простите. Нервы…

Пожалуй, не робкая, а усталая у него улыбка.

— Но Николай-то хороший человек?

— Отличный. И работник отличный, — сказал он, вздохнув, и ушел.

Одержимый?.. Или рак-отшельник?.. И что он будто себя самого все время стесняется? А еще директор. Это же власть!

Пояс брюк полурасстегнут, жалкие щиколотки, и очки — вместо одной дужки проволочка.

Странно, я, кажется, ни разу не видел его глаз. Он все время прячет взгляд.

Усталый — это верно. Или слишком уж добрый?.. Но он своих подопытных птиц и грызунов столько поубивал! Стольким брюхо вспорол!.. Но что ж из того? Это — его работа. Или не может остаться добрым патологоанатом, полжизни которого проходит в мертвецкой? Но тут лес, не мертвецкая. Ну да, с одной стороны, — люди, с другой — «природа-дура». Добро и зло приемля равнодушно? Это равнодушие?

Так что же, прав Дантист: лечить боль — уже участвовать в насилии? Ну нет. Такое — похуже толстовства.

Впрочем, Дантист-то говорил только о личном своем ощущении, а не давал рекомендаций для всех. Может же быть у человека какая-то идиосинкразия. Не выносит, например, клубники — есть у меня такой знакомый. Стоит ему проглотить пару ягод, и по всему телу — сыпь, кожа зудит. Так что же, заставлять его все-таки есть клубнику только потому, что все человечество считает ее вкусной, полезной?

Но почему одно лишь упоминание о Дантисте смутило Лунина? Или действительно в чем-то виноват перед ним директор?.. Черт их здесь разберет!

Добро, зло, насилие… Все это слишком абстрактно. А чем измерить элементарную человеческую доброту? Чем?

Дней десять я никак не мог увидеть Николая, на рассвете он уходил в тайгу и возвращался запоздно. Не будоражить же среди ночи!

А хотелось. Все не шла из ума картина: мальчонка, один, в тайге, никого рядом, а зимой тайга немая… Говорят, охотники так вот помаются месяц-другой в одиночестве и бегут за тридцать, пятьдесят верст к зимовью соседа, вместе чайком побаловаться, поговорить хоть ночку одну — дольше нельзя: капканы, ловушки на тропах расставлены, проверять надо…

Человек, проживший мою судьбу.

Но дело не в том даже — смог бы я? Важно понять, какой он теперь. Возможно, ответив на этот вопрос, я узнаю: какой я.

Стороной — от егерей и немного от Лунина — кое-что мне удалось выведать.

Во-первых, эту историю с леопардом.

В заповеднике живет лишь одно семейство: леопард, леопардиха и трое детенышей. Причем дети-то появились, кажется, первый раз за последние несколько лет. И приехал какой-то фотокорреспондент — снять святую семейку. Затея, конечно, нелепая: мать, защищая зверенышей, может пойти на все. Но Николай — без ведома Лунина — согласился: ему льстит всякое внимание к заповеднику. Не знаю, на что он рассчитывал.