На радость и горе - [2]

— Как увидит, жена с соской к люльке идет, так сразу бросается поперек, не подпускает к парню!

Он посмеялся. Ковбойка распахнута на груди, и рукава закатаны, и даже от негромкого смеха мышцы — желваки, жгуты — перекатывались, каждая по отдельности. Экземпляр!

А месяц назад он отпустил Саньку в лес; ест она сама, а вот пить из ручья никак не научится, прибегает сюда.

Я спросил, не слишком ли она доверчива к людям, — этак набежит у какой-нибудь ближней деревеньки на бесшабашный выстрел.

— Что ты! Она ни у кого больше, даже у жены бутылку не берет! Только у меня! И другого дома не знает, — сказал он с гордостью.

И тут меня опять толкнуло в сердце то, прежнее. Вдруг я почувствовал, точно почувствовал: у меня косуля соску возьмет. Я встал, молча взял у него бутылку, прошел в темные сени. Там стояла бочка, а в ней зацепленный ручкой за борт плавал эмалированный ковшик. Торопясь, пока не ушла уверенность, я налил воду — больше на пол плескал, чем в бутылку, — и, стараясь быть спокойным, вернулся, сел на свою кучу щепы, тихонько позвал:

— Саня, иди. Ну же… Пей.

Косуля, — когда я вставал, она опять отбежала к изгороди, — ни секунды не раздумывая, все так же играя копытцами-башмачками, подошла, взяла соску сперва недоверчиво, но тут же сильно втянула ее, и заходил, запрыгал по горлу ее, под палевой шерсткой жадный комок.

— Это что же это?.. Ну, парень! — воскликнул Николай удивленно и ревниво, руки его упали расслабленно с крыльца к земле.

Я подождал, пока она выпьет все, и спрятал бутылку в карман. Косуля, сделав несколько шажков, остановилась ровно между ним и мной и поглядывала то на одного, то на другого. И взгляд ее круглых блестящих глаз не менялся: одинаково благодарный к обоим, какой-то сияющий изнутри взгляд, глаза как чаши, налитые всклень, — у людей не бывает таких.

— Ты в цирке не работал? — уже недовольно буркнул Николай.

— Нет. И не охотник. И даже в зоопарк в Москве только в детстве ходил… А ты?

— Что?

— Ты давно в тайге?

— С сорок первого года. Как приехал мальцом сюда, так и…

И тут я начал догадываться.

— В сорок первом?.. А откуда?

Он назвал прибалтийский город.

Точно! Он!

Но я еще не верил себе.

Николай рассказывал, как жили здесь во время войны, как в четырнадцать лет завербовался в охотники-промысловики, как потом, позже, попал проводником в научную экспедицию… Но я ведь и фамилии его не знал. До сих пор слышал только: есть старший егерь, звать его Николай — и все тут. Откуда же во мне родилась тогда уверенность, что это именно тот Николай, которого я знал в детстве?

Странная штука — подсознание.

Но пока я ему этого не говорил. А только исподволь, будто невзначай (зачем мне нужна была эта хитрость?..) выпытывал: фамилия — Куренцов, и есть младшая сестренка — Надя, отчество — Иванович, а отец погиб в море на десятый день, как приехал на Дальний Восток, еще до начала войны.

Спрашивал, заранее зная эти ответы. А думал только об одном: чтоб Николай ни о чем не догадался.

И когда спрашивать стало нечего, когда ошибка была исключена начисто, вдруг так тоскливо стало мне, что я на середине какой-то фразы его встал и пошел прочь.

— Ты что? — удивленно спросил Николай.

Я остановился. Мне еще об одном спросить захотелось. Теперь мне вдвойне неприятны показались давешние слова Николая о Дантисте — не из-за Дантиста, из-за самого Николая.

— Ты за что Дантиста так не любишь?

Он заговорил с горячностью, которая, видно, давно накипела в нем:

— Так они все тут, егеря, как на подбор, — куркули, санаторники! Ты думаешь, им лес нужен? Их пять человек, а спроси, где опытные участки в заповеднике, — никто не знает! А ведь там по два раза в год надо и подрост замерять, насколько вырос, и где какой обвал — мало ли! Даже по карте их не найдут! И карту читать не умеют! Лес нужен?.. В прошлом году осенью я так же, как эту косулю, семь щенят-енотов подобрал: мать убили. Принес в контору. Что делать? Так думаешь, кто взял их? Черта с два! У меня жена рожать должна, так мы с ней на кухне поместились, а щенятам комнату отдали, чтоб попросторней, и всю зиму молоком выпаивали. А каким молоком-то? У этих же егерей купленным, полтинничек — литр! У них тут у всех свои коровы. Сидоркин так семь голов скота держал! Сдал нынче — тысячу пятьсот рублей в карман! На дармовых-то травах. А полтинничек за литр дай все равно! Так скажи, есть ему время со своим скотом, огородом за лесом смотреть?

— Но ведь Дантист-то скота не держит, я знаю.

— А! — и тут лицо Николая перекосилось от злости. — Он хуже них! Он родную мать убьет, понял?

— Да почему же?

— Ну, если не убьет, так будет смотреть, как убивают. Не хочу о нем говорить!

И Николай, раздосадованный, замахал руками на косулю, она еще стояла у изгороди.

— Беги, Санька! Беги отсюда! — словно не от себя, а от людей, вообще от всех людей ее гнал.

Косуля легко перепрыгнула через жердину, мелькнула палевая спина в высокой траве, и огород Николая, склон ближней сопки — все стало зеленым. Зелень множества оттенков: от светлой, почти прозрачной в воздухе, до темной, чуть ли не черной, как провал замшелого колодца. Только вершинки клена, «бородато-нервного», выглядывали из зарослей бурыми пятнами — их осень ожелтила прежде всего.