На пути в Итаку - [46]

Без пяти девять он шел через площадь к месту его встречи с Таней.

Прогулка почти закончена.

Но он еще здесь, хотя смотрит вокруг уже как бы со стороны. Город вокруг прекрасен. Фасады домов говорят с ним, но он не знает языка. Он удручен своей беспомощностью. Это, конечно, благородно — не трогать словами переживаемое, не деформировать, вбивая его в некие формулировки, а ждать, когда пережитое само оформится в слово. Только вот беда — без каких-либо опор, даже самых зыбких, восприятие твое как дырявое ведро, ему нечем держать впечатление.

Отойдя от Суконных рядов, он поднял голову и, неожиданно для себя, увидел нечто ясное, простое, не требующее напряжения: над городом в черной промоине меж темно-сизых, подсвеченных снизу городом облаков, как в полынье, несколько ярких колючих звезд и там, среди звезд, — шпиль костела Девы Марии. Эти неподвижные высокие звезды и шпиль не принадлежит сейчас ни городу, ни ему, гуляющему по городу, — и на него, и на город они смотрят сверху. И даже не смотрят, они просто — там. В холодном черном небе. Он почувствовал это спокойно, как некую данность, и это странное бессмысленное переживание вдруг отозвалось радостным холодком. Никого пафоса. Там, наверху, спокойно. Там — ни «сейчас» и ни «вчера». Там — всегда. Ну вот и хватит, подумал он. Хватит. Остановись на этих словосочетаниях и не смущайся их бессвязностью.

Интернат

Он проснулся на рассвете по звонку привезенного из Москвы будильника. Окна были еще темно-синими, почти ночными, но пока он принимал душ, брился, кипятил в чайнике воду и пил растворимый кофе с бутербродами, купленными вчера в экспрессе Варшава — Краков, почти рассвело. Он подошел с пепельницей к окну, приоткрыл его, вдохнул морозный, с легкой примесью городского смога воздух. Внизу двор с кирпичным сарайчиком и каменной стеной, в доме напротив окна еще светились утренним электричеством. Справа же за короткой широкой улочкой открывалась предрассветная Висла с пологими пустыми берегами.

Гостиничный номер был обустроен в школе-интернате для слабовидящих детей. То есть вместо полагающегося проезжему человеку космополитического уюта в отеле — ресепшен, ключи, лифт, номер, неотличимый от вчерашнего и позавчерашнего и с теми же музыкальными заставками Си-эн-эн из телевизора, под которые он будет приходить в себя после впечатлений от чужого города в чужой стране — «приходить в себя» — это буквально, потому как о стране, в которой он находится, будет напоминать только сюжет гравюры на стене, но сюжет этот — в рамке и под стеклом, — вот вместо этой экстерриториальности туриста он неожиданно обнаруживает себя внутри чужой жизни.

Насколько «внутри», он почувствовал в первые же минуты, когда его завезли на несколько минут оставить вещи и он вдруг обнаружил себя стоящим в обычном школьном коридоре с домашними запахами из столовой, мимо проносились громогласные, как им и полагается, когда они дома, дети. Не слишком заметно, что дети слабовидящие, то есть большинство из них практически слепы. Он стоял, озираясь, и на него вдруг — всем телом — налетела проходившая по коридору девушка. И он, недоумевающий, на автомате произносящий: «Извините! Сорри!» — вдруг понял, что да, разумеется, виноват — потому как коридор этот размещен вовне только для него, но не для окружающих, для которых эти коридоры, лестницы, переходы, двери и комнаты за ними — продолжение их тела, их психомоторика, их подсознание. Здесь, видимо, свои правила, где можно стоять, а где нет. Это было неожиданно — оказаться в пространстве, расположенном внутри головок вот этих, внешне раскованно и легко перемещающихся по коридору подростков.

Но тогда, в первый его час в Кракове, он не успел сосредоточиться на интернате — через несколько минут он уже смотрел из машины на Вислу под мостом, на башни Вавеля и холм, медленно разворачивавшийся за окном. И только к вечеру, после первого прожитого здесь дня, когда такси свернуло во двор интерната, он почувствовал, что образ школьного коридора, отлежавшись где-то на периферии его сознания, уже готов закрепиться образом Дома.

Вахтер улыбается ему, как знакомому, вытаскивает из своей каптерки его сумку: «Номер для вас готов. Нет, сами не найдете, заблудитесь. Я провожу», — но, сделав рядом с ним пару шагов по коридору, тут же берет за плечо проходившего мальчика: «Пана надо проводить в триста шестой номер. Пан из России». И он услышал голос мальчика: «Так. Добже, — и уже обращенное именно к нему слова по-русски: — Пойдем. Я провожу тебя».

Он шел за мальчиком, завороженный его странной походкой идущего и одновременно плывущего человека. Идет как с закрытыми глазами, подумал он и тут же сообразил, что да, а как же еще? Именно с закрытыми глазами. Левого глаза у мальчика не было вообще — провал в черепе на месте глазницы, затянутой кожей и перекашивающей все лицо. А из глазницы правого глаза, более глубокой, чем левая, чернело что-то вроде глаза, но без ресниц и век, как осколок темно-серого камешка, застрявшего в голом провале, и вряд ли этим неподвижным зрачком он мог ощущать что-то, кроме светлых и темных пятен. Мальчику было лет десять-двенадцать, невысокий, плотный, с огромной для его роста головой и высоким, скрипучим, птичьим каким-то голосом. «Ты говоришь по-русски?» — спросил он мальчика, услышав «я провожу». — «Очень немного. Моя мама была девочка и жила в России. Она знает русские слова и учила меня». Мальчик говорит с паузами от легких спазмов в горле, мальчик волнуется — он беседует с иностранцем, с русским. Он очень старается, чтобы приезжему русскому было хорошо в их доме. Он напрягается, подбирая, точнее, вспоминая слова, и русский, идущий рядом, плавится в этом неожиданном выплеске на него, незнакомого человека, такого потока доброжелательности. Господи, как прекрасны бывают дети-инвалиды! Похоже, что есть такой закон, по которому физическая ущербность человека компенсируется избытком, скажем так, человечности. Особенно у детей.