На пути в Бабадаг - [68]

Где-то перед Брезовичкой в чистом поле смуглый парень лет десяти отжимался посреди асфальтовой дороги. Совершенно голый. Завидев машину, он в панике вскочил и, заслоняя причинное место, кинулся в придорожные кусты. Оттуда с гоготом выскочила троица его одетых приятелей, и все вместе они исчезли в зарослях.

Старухи, несущие на спине вязанки хвороста, мужчины, обступившие открытые капоты допотопных автомобилей, мальчик в Подгродье, прижимающий к себе щенка, запряженная двумя лошадками телега где-то в Семиградье, а на ней перепуганный растопыривший ножки жеребенок нескольких недель от роду и ребенок, который нежно обнимал его за холку, уткнувшись в блестящую коричневую шерсть, словно обнаружив существо меньше и беспомощнее, чем он сам, красные кальдерашские[91] юбки на пыльной дороге у подножия Молдовяну и вымазанные желтой пылью босые ступни, тлеющая помойка где-то в Эрдёхат и худосочные фигурки, извлекающие из горящих куч металл, пластик и стекло, и свалка в Тисачече у дороги к реке, где старый мужчина, зажав в зубах трубку, вытаскивал из куч щебня длинные куски дерева, связывал и укладывал рядом со старым велосипедом… Я должен составить каталог, энциклопедию всех этих событий и мест, написать историю, в которой время не играет никакой роли, должен написать историю цыганской вечности, ибо мне кажется, что в определенном смысле она прочнее и мудрее наших государств и городов, да и всего нашего мира, цепенеющего от ужаса перед уничтожением.

Да, моя страсть — цыгане, пустынность пограничья и речные паромы восточной Венгрии. Об этом я мог бы говорить и размышлять бесконечно. Особенно о втором. Паром на Тисе, в десяти километрах от Шарошпатака, напоминал Ноев ковчег. Фуры с сеном, тракторы, скот и овцы на веревках, мужики в резиновых сапогах и бейсболках, грабли, вилы, бутылки пива, словно они покидали свою землю, наскучившую или обесплодевшую, и теперь отправлялись на поиски новой, и лишь домов не хватало на изъеденной влагой и солнцем, засранной коровами деревянной палубе. Судно принадлежало господину Ференцу Ленарту из Гававенчеллё. Это я прочитал на голубом билете за двести девяносто форинтов. Ибо жить на берегу Тисы — все равно что жить на острове. Постоянные переезды с берега на берег. Река вьется, сворачивает, колышется, просачивается куда-то в сторону, болотом пробивается из-под земли, и Сабольч-Сатмар, Эрдёхат походят на обманчивую плавучую сушу, отделенную от земли полужидким болотистым слоем: топи, трясины, камыши, сладкий аромат гнили и нагретой солнцем стоячей воды, дома на сваях и насыпи в километре от основного русла, чтобы осталось место для вешних вод Горган, Черной Горы и Марамуреша. Двести девяносто форинтов — пустяк за сонное путешествие поперек зеленого течения на спине этого великолепного и диковинного приспособления, которое, словно ткацкий челнок, связывает оборванную основу дорог. Его след мгновенно затягивается и все принимает прежний вид. Так что двести девяносто форинтов — ерунда, а в Самошшайи — и того меньше, всего двадцатка с человека, то есть тридцать с чем-то грошей. Рядом с крутым спуском был загон, полный коз и овец, а по другую сторону дороги — маленький домик и таблица с этими смешными расценками. Черная крыша и желтые стены. Паром пытался оторваться от противоположного берега. Он работал без мотора, за счет течения реки. Закрепленный на натянутом поперек течения длинном стальном канате с двумя лебедками, он дожидался, пока вода сдвинет его с места, а потом, поочередно наматывая канат на два кабестана, двигался взад и вперед, точно древний примитивный механизм, едва ли имеющий понятие о законе всемирного тяготения. Единственным пассажиром была женщина с велосипедом. Машинист крутил рукоятки, отталкивался жердью от берега, но все словно бы нехотя и неспешно, полагаясь на реку, ее каприз. Иногда он оставлял свое занятие и беседовал с женщиной, присевшей на скамеечку. Я наблюдал за ними сверху: две крошечные фигуры на прямоугольной палубе из толстых балок, сливающихся по цвету с песчаным берегом, — казалось, они ждут, пока кусочек суши оторвется от Паннонской низменности и тяжелым ковром-самолетом перенесет их на другую сторону Самоша. До румынской границы было километров пятнадцать, и я вновь почувствовал, как время притаилось, исчезло, замерло и затихло, уступая место пространству в чистом виде, — ведь так было в Убле, в Хидашнемети, где обездвиженные поезда греются под высоким небом, словно ужи, в шальной Бузице, и то же самое в моей Конечной. Однако в конце концов они тронулись, переплыли и пристали, и теперь я мог въехать на платформу. Я смотрел вверх по течению и пытался вспомнить, когда и где в последний раз видел эту реку.

Наверняка год назад, мимоходом, в Сату-Маре, когда ехал в Палтинис, но это было всего мгновение, мост где-то в центре города, а я, как обычно, искал выездную автостраду, высматривал синие ржавые указатели, так что тот раз не считается. Двумя годами ранее я целый день блуждал по ее бассейну. Я тащился от Карея и сам не мог решить, хочу ли я в Клуж или же в Орадею, на юго-восток или на запад, а может, и вовсе никуда. На шоссе 1F в Боботе я попал в ад грузовиков: все эти цистерны, самосвалы, полные щебня и земли, гудки, вроде бы еще Семиградье, но, судя по повадкам автомобилистов, уже Балканы, а я неважно себя чувствовал после долгой венгерской ночи с грушевой палинкой и «кадаркой», прослоенной «сексардом». Я углядел на карте Кришень и помчался туда, на север, чтобы в Жибоу съехать в долину Шамоса. Только я ничего не запомнил из этого маршрута, кроме чашки кофе в каком-то месте без свойств да грозы с градом среди зеленых холмов. Лишь Бая-Маре помню отчетливо, хотя оно походило на галлюцинацию. Черные виадуки транспортеров, и подвешенные над землей мертвые вагонетки для золотоносной руды, и отчаяние пригородов, где люди толпились перед корпусами рабочего поселка, напоминавшими выгоревшие руины. Город вгрызался в горы в поисках руды, но нищета разъедала это Эльдорадо, словно ржа. Подобным образом подыхало Бая-Сприе, пав жертвой собственной жадности.