На пути в Бабадаг - [47]

Дельта

Когда я вернулся, мне стала сниться вода. Самые разные места, сплошь состоящие из воды. Они вполне конкретны — Лондон, Болгария или ГДР, но всегда погружены в бурные волны. Я с этим примирился, ведь последнее путешествие было, по сути, сном. Семиградье, Валахию, Добруджу, Дельту и Молдавию переполнял зной, и теперь я не поручусь, отражают ли мои воспоминания то, что там осталось и существует уже без моего участия. Я обшариваю карманы и рюкзак в поисках доказательств, но найденные предметы напоминают театральные реквизиты: купюры в тысячу леев с Михаилом Эминеску,[63] который умер совсем как Ницше — от безумия и сифилиса. На них ничего не купишь, они в радость разве что цыганятам. Те собирают портреты национального певца, а потом бегут в лавочку, чтобы обменять их на конфеты и жевательную резинку. Так было в Рикише, в Якобени и в Роандоле. А на пятитысячных купюрах — Лучиан Блага,[64] который написал: «Петухи Апокалипсиса все еще кричат, все еще кричат в румынских селах». Десятитысячные банкноты украшает изображение Николае Йорги,[65] убитого Железной гвардией, хотя он был — по словам Элиаде — «истинным певцом румынского духа». Я повидал их всех в толстых пачках, перевязанных бечевкой. Так было в Клуже, где в восемь утра на улице Дьёрдя Дожи остановился фургон, из которого и вышел мужчина в комбинезоне, увешанный пачками денег, словно Дед Мороз подарками. Так было в банке Сигишоару, где на стойке лежали перевязанные шпагатом стопки мелких купюр и никто ими не интересовался, потому что, как объяснял мне охранник, закон запрещает иностранцам продавать западную валюту. Он извиняюще разводил руками и вполголоса советовал: «Black market… black market…»[66]

Теперь я вынимаю из кармана портреты великих людей разглаживаю и удивляюсь, что они не исчезли, не растворились в воздухе, когда на обратном пути в четыре утра я пересекал границу в Куртичи. Небо синело над пустынным вокзалом. Пограничники и таможенники прочесывали будапештский состав, с которого я только что сошел, чтобы пересесть на поезд до Кошице. В окно я видел, как они потрошат багаж англичан, севших в Сигишоару. Моя совесть была чиста, и я спокойно потягивал «палинкуде бихор». Наконец люди в форме вышли, и поезд должен был вот-вот тронуться, когда из него выскочила девушка с рюкзаком. Глаза у нее были безумные, волосы развевались. От страха ли, от ярости — этого я никогда не узнаю. Во всяком случае, она была из той группы иностранцев. Девушка пробежала перрон наискосок и скрылась в здании вокзала. Никто ее не преследовал. Поезд ушел. Вскоре должен был появиться мой, вместе с серебряным заревом рассвета, занимающимся где-то за Бихорскими горами.

В купе и коридоре было пусто. Я мог спокойно смотреть в любое окно. Вдоль состава каждые несколько десятков шагов стояли солдаты. У них были мальчишеские лица и разномастная полевая форма: штаны чересчур короткие, оттенок гимнастерок немного другой; тот, что стоял ближе, был обут в гражданские черные ботинки с массивными пряжками. Казалось, их внезапно разбудили, взяли. Безоружные, неподпоясанные, они дрожали на утреннем холоде. Смотрели куда-то вдаль, словно стараясь не замечать поезд, не встретиться с кем-нибудь глазами.

Я вынимаю деньги из кармана, и мне не верится, что они не расстаяли, не остались там, на границе, вместе с теми призрачными стражниками. Я разглядываю их и вместо Эминеску, Йорги и Благи вижу лица тех мальчишек.

Но у меня имеется еще несколько доказательств, что это не было сном. Например, билет на «ракету» за сто двадцать тысяч леев. «Rapid, Commode, Efficient».[67] Я купил его в Тульче, собираясь плыть в Сулину. Я хотел увидеть, как континент погружается в море, хотел увидеть, как суша опускается и соскальзывает под воду, как покидает людей, животных и растения, как уклоняется от своих трудов, стряхивает с себя весь сумбур истории, народов, языков, этот допотопный бардак событий, хаос судеб, хотел увидеть, как она ищет отдохновения в вечном полумраке глубин, в равнодушном и однообразном обществе рыб и водорослей. Поэтому я встал пораньше и на бухарестском Гара де Норд собирался сесть в поезд на Констанцию.

Браниште, Драгош Водэ, Штефан чел Маре — дома посреди плоской степи, казалось, пытаются в поисках прохлады зарыться в землю. Низкие, испепеленные солнцем и хрупкие. Они напоминали камни или черепки. Порой вдалеке я различал силуэты лошадей и людей. Черные, словно их собственные тени. Я подумал, что, если постучать по этому небу, раздастся твердый металлический звук. За Фетештем поезд шел по высокой насыпи над болотами, а в районе Чернаводы прогромыхал по стальному мосту, связывающему берега Дуная. Возникла, словно призрак, атомная электростанция — и тут же пропала. Выросли серые кручи, усеянные птичьими гнездами. Мне показалось, что пахнет морем, но на железнодорожном вокзале в Констанции это ощущение исчезло.

Автовокзал на другом конце города немного напоминал деревню. Женщины в платках сидели, сложив руки на животе, а дети порхали вокруг, точно стайки воробьев. Я купил сыра и хлеба и пошел в привокзальную забегаловку выпить пива «чук». Внутрь вползла девочка-подросток. У нее было красивое лицо. Передвигалась она с помощью рук. Мужчины смеялись и швыряли на землю папиросы. Девочка собирала их и тоже улыбалась. Между ними шла какая-то привычная игра. Потом я видел ее на вокзале. Девочка отдавала папиросы старой женщине, сидевшей неподвижно в окружении детей.