На пути в Бабадаг - [34]
Еще там были бункеры. Они стояли повсюду, в каждой лавочке — десятки, сотни миниатюрных бункеров из белого камня. В виде пепельниц, пресс-папье и декоративных безделушек. После отъезда они были призваны просто напоминать об Албании.
Албания есть одиночество. Эта мысль приходит мне в голову, когда я вспоминаю ранний вечер в Корче. Старый базар, помнящий еще времена Оттоманской империи, уже опустел. Уехали старинные «мерседесы» и конные двуколки. Женщина подметала площадь. В тот день небо было серым, и теперь, когда толпа разошлась и исчез разноцветный хаос товаров, эта серость стекала сверху, заполняя пустоту рынка. Нежилые двухэтажные дома впитывали ее, как камень впитывает влагу. Все пространство базара было мертво и неподвижно, словно никто никогда сюда не заглядывал. И тогда в дальнем углу площади я увидел троих мужчин. Они сидели на корточках вокруг миниатюрного гриля и пекли початки кукурузы. Их фигуры почти терялись на фоне серых стен. Густеющий мрак стирал силуэты. Собственно, различить можно было только пламя, беспокойный красный огонек, колеблемый ветром.
Однажды мы беседовали с Астритом об эмигрантских путях Европы, об этой бесконечной миграции с востока и юга на запад, о номадах-гастарбайтерах, тянущихся из Польши, Украины, Белоруссии, Болгарии, Румынии ради нищенской конквисты германских, романских, англосаксонских и прочих территорий вплоть до мыса Святого Винсента, мыса Пассеро и исландских рыбоперерабатывающих заводов. Я твердил Астриту о поляках и украинцах на немецких стройках и фольварках, завел старую песню о горькой доле худших людей в лучшем свете. Пытался как-нибудь уравновесить его албанскую повесть. Когда я закончил, Астрит сказал: «Это разные вещи. Ты не знаешь, что такое быть албанцем в Европе». И мы сменили тему.
«Это память о девяносто седьмом годе», — сказал Ригельс. Мы были в Гирокастре, и я расспрашивал его о разрушенных первых этажах некоторых домов. Выбитые двери, окна, витрины, огромные дыры в основании зданий, заваленные мусором, останками каких-то механизмов и щебнем. Весной девяносто седьмого года рухнули финансовые пирамиды. Правительство Сали Бериши[56] до последнего утверждало, что все под контролем и в определенном смысле поддерживало деятельность этих сказочных институтов. Соблазнившись геометрической прогрессией богатства, люди продавали все свое имущество, дома, квартиры, залезали в долги и клали деньги на счета, которые обещали расти, словно температура при горячке. Десятки тысяч албанцев потеряли все. — То, что было в этих домах — магазины, кафе — принадлежало правительству? — спросил я Ригельса. Он только улыбнулся: — Нет. Это было имущество тех, кто сохранил хоть что-то, а люди, которые грабили и уничтожали, не имели уже ничего. Они мстили за то, что у кого-то что-то было.
Я пытался представить себе все это. Мы сидели в симпатичном кафе, укрывшемся в подвале старой крепости, что нависала над городом. Пили белое вино. Ригельс приветствовал знакомых. Рядом подростки пили пиво и болтали о девушках, а я пытался представить себе, как их ровесники пять лет назад разрывают воздух автоматными очередями, на мгновение охваченные восторгом, — справедливость и правда наконец на их стороне. Кто-то целит в окна опостылевших соседей. Я пытаюсь представить себе эту отчаянную революцию ограбленных людей. Восставшие Гирокастра и Влоре расположены на юге, а Бериша был с севера. Этот географический водораздел уходит своими корнями в историю так глубоко, что недалеко до гражданской войны. Во всяком случае, именно на севере президент велит открыть склады с оружием — в надежде, что его сородичи двинутся в крестовый поход подавлять бунтующий юг. «Однако они быстро поняли, что гражданская война севера с югом — блеф или безнадежный план. Вместо гражданской войны получилась анархия. Одни получили приказ, другие просто давно мечтали подержать в руках автомат, третьи боялись будущего или же по примеру прочих бросились к складам оружия и принялись хватать что попало, включая мины и радиоактивные материалы. Потом они начали стрелять в воздух — салютуя, на радостях или от страха, а может, чтобы опробовать оружие, которое им досталось. Вооруженные албанцы ворвались в тюрьмы и освободили тысячу пятьсот узников, семьсот из которых сидели за убийства. В тот день [10 марта 1997 года. — А. С.] погибло, главным образом, от шальных пуль, более двухсот человек, ранены тысячи. Появились шайки грабителей — то ли люди Бериши, то ли просто бандиты. Развинчивали даже железнодорожные пути и кусками, как лом, продавали в Черногорию».
Не могу отделаться от мысли, что каменные лозунги и самоубийственная стрельба в небо — явления одного порядка. И то и другое выглядит абсурдом, но в самом глубинном смысле представляет собой радикальный вызов, брошенный реальности. Одержимый идеей тоталитаризма Ходжа и погруженные в анархию граждане распадающейся страны ведут себя так, словно миру предстоит умереть вместе с ними. При этом и Энвер, и взбунтовавшаяся толпа убеждены в своем бессмертии. Они живут одним настоящим. Ходжа, вероятно, полагал, что его воля решает все, и поэтому не признавал никаких ограничений. Палившие в воздух мужчины подозревали, что они не решают ничего, а следовательно, можно делать все.
