На пристани - [4]

— Да, это так.

— Неужели ни у кого из них не дрогнуло сердце при мысли о Казакове, когда им присуждали и вручали премии?

— Уверен, что сердца дрогнули, но только не от мысли о Казакове.

— Неужели никто из них не захотел отказаться в пользу Казакова?

— Как видите, ничего подобного не случилось.

— Скажите, вы учились чему-нибудь у Казакова?

— Это один из моих учителей,

— А кроме него?

— Аксаков, Бунин.

— Я читала в одном из журналов ответы ваши на анкету, в них ни Аксаков, ни Бунин названы не были, а были Лермонтов и Хемингуэй.

— В анкете речь шла не о литературной школе, а о самых любимых писателях, которые наиболее выразили в своих стихах и прозе мое внутреннее состояние. Они выразили — Лермонтов и Хемингуэй.

— Это ваши самые любимые?

— Самые любимые.

— А что у Хемингуэя нравится вам более всего?

— Все, за малым исключением.

— Вы часто упоминаете Лермонтова. Он, по сути, и должен быть вашим первым учителем. Так ведь, да?

— Так оно и есть, он первый.

— Почему же вы не назвали его рядом с Аксаковым и Буниным?

— Рад бы назвать. Чему и как учусь у Аксакова и Бунина — могу объяснить внятно. Чему учусь у Лермонтова — объяснить не сумею. Но он постоянно во мне. Перечитываю его чаще других.

— Что для вас главнее в Лермонтове — поэт или прозаик?

— Прозаик. Ничего не знаю выше лермонтовской прозы.

— У вас есть Лермонтовская энциклопедия?

— Имеется.

— Мне брат двоюродный прислал из-за Урала. Он в институте литературу преподает. Прислал как новогодний подарок. Ну и книга! Все в ней о нем. Она так у меня на столе и лежит. Вечером устану от тетрадей, отвлекусь на минуту, казалось, открою наугад, начну читать и — на полчаса. Все интересно. Сколько нового, неожиданного. Ей цены нет, этой книге, а тираж обидно мал. Попробуй, купи. Новостью для меня было прежде всего, что в нем смешались три крови, в Лермонтове. То, что его предки выходцы из Шотландии, я знала и раньше. А вот третья кровь! Это, видимо, и дало результаты — дар такой могучий. И клок светлых волос надо лбом — признак высокой породы. Помните, у Печорина светлые волосы, а усы и брови черные. Лермонтов там как раз рассуждает о породе,

— Есть такое.

— Вы не устали? Не утомила вас своей болтовней?

— Ну что вы. Мне интересно.

— Скажите, а Булгакова любите вы? Это один из моих любимых.

— Люблю, пожалуй. Одну книгу — очень,

— «Мастера и Маргариту»?

— «Мастера и Маргариту».

— У меня нет отдельного издания, журналы. Книгу не достать нипочем. Послушайте, как он мог, а?! Ну Москва, тридцатые годы, все эти прохиндеи типа Степы Лиходеева… он их наблюдал в жизни. Но Воланд?! Свита его?! Один кот чего стоит! Кот — прелесть. А Понтий Пилат, Иешуа Га-Ноцри?! Казнь на Лысой Горе?! Все эти страницы, что в статьях именуются историческими. Многие куски знаю на память. Вот хотя бы это… «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды… Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете…» А полночный бал у сатаны?! Как можно написать такое, не видя никогда? Вообразить? Как вы думаете?

— Это и есть талант.

— Но все одно, я в обиде на него, на Булгакова.

— Что так?

— Да он ввел в обиход слово «мастер». Теперь все литераторы называют друг друга мастерами. Начнешь читать статью — тот мастер, этот мастер. Даже неловко делается. Есть и рубрика «Мастера молодым».

— А вы не читайте статей, они почти все одинаковы. В них непременно употребляются определения «щедрый» и «пронзительный». Или «ювелирная работа», или «филигранная техника». Как дойдет до «щедрый и пронзительный», дальше можно и не читать.

— Знаете, что вам скажу? Только не сердитесь, пожалуйста.

— Постараюсь не рассердиться.

— В жизни у вас лицо угрюмое и с выражением глубокой тоски, как и на фотографиях. А говорите вы с душой.

— Вот тебе на! Как же мне иначе говорить с такой прелестной собеседницей. Во время разговора как раз вся моя тоска пропала.

— Вы не смейтесь. Я не закончила… Знаю, вы из крестьян, а лицо у вас совсем не мужицкое, хоть и бороду отпустили. И речь правильная.

— Вы мне, сударыня, напомнили одного литератора, с кем я познакомился после первой своей публикации. Мы сидели в кафе, обедали. Он поднял вдруг от тарелки глаза и стал внимательно так смотреть на меня.

— Что случилось? — спросил я, обеспокоясь.

— Врешь ты все, — сказал литератор. — Что твои родители крестьяне. Ты не мужик. У тебя лицо белогвардейского офицера. Барона.

— Ах-ха-ха! Вот видите, не одной лишь мне показалось.

— Ну литератору тому простительно, он был в таком состоянии, что свободно мог принять меня за кого угодно.

— На Шегарку приезжаете?

— Очень редко. Раз в два-три года. Пусто там теперь, глухо…

— Чувствуется, как любите вы родину свою, печалитесь о ней. Всюду, о чем бы ни писали, упоминается Шегарка. Это хорошо.

— Пока жив и пишу, она будет упоминаться.

— В ваших книгах много биографии. По ней можно проследить в какой-то степени… ну, развитие ваше, что ли. Правильно выразилась?