На пороге трона - [39]

Когда Пассек простился, старик Викман пригласил его не забывать его, а взгляд и немое рукопожатие Марии подтвердили приглашение её отца в такой задорной форме, что молодой человек прижал её руку к губам в полном восторге и лишь затем потряс руку старика, заверяя, что только неизбежные обязанности службы могут помешать ему пользоваться этим любезным, приятным приглашением каждый день.

Старый лесничий ещё долго говорил о весёлом госте, занесённом в его хижину счастливой судьбой, о милосердии к людям великой княгини и о красоте и щедрости польского магната. Мария, сидевшая в задумчивом молчании, скоро простилась, причём покраснела под проницательным, испытующим взглядом своего двоюродного брата и опустила взор, в то время как подавала ему руку, желая Бернгарду Вюрцу покойной ночи.

Когда окна столовой дворца осветились и придворные собрались к ужину, одинокий домик лесничего был уже объят глубокой тишиной, и лишь в окнах комнаты старика мерцал огонёк маленькой лампы, при свете которой он, по обыкновению, читал свою Библию и записывал мысли, пробуждавшиеся в нём от слов Священного Писания.

Содрогаясь самыми разнообразными чувствами — скорбью, страданием, счастьем и надеждой, бились сердца разных людей, волей судьбы собравшихся в доме лесничего; но счастье среди них выпало на долю оленей и пострадавшего слуги великой княгини: первые получили двойную против обычной порцию хлеба, а лакей, о несчастье которого в обыкновенное время ничего и не подумал бы, получил теперь заботливый уход и был осыпан подарками, представлявшими для него целое состояние; о лучшем употреблении их он и думал теперь, ворочаясь на своём ложе и благодаря при этом Бога и всех святых за падение, ниспосланное ему ими.

XI

При дворе императрицы в Петергофе произошла полная неожиданная метаморфоза. В Петербург ежедневно мчались курьеры, развозя всё более и более многочисленные приглашения лицам придворных сфер, которые до сих пор привыкли отводить взоры от резиденции больной императрицы к восходящей при дворе великого князя новой звезде. Обеды и ужины императрицы становились всё великолепнее; роскошные сады Петергофа освещались теперь каждый вечер тысячами разноцветных огней, отражавшихся на струях фонтанов и чарующим образом освещавших зелень деревьев. Дорога из Петербурга в летнюю резиденцию императрицы ежедневно покрывалась раззолоченными экипажами сановников, и целая масса лакеев, скороходов и форейторов живой волной заполняла дворы Петергофского дворца до позднего вечера. В тёплые звёздные ночи обитатели придорожных деревень видели, как все экипажи, везомые роскошными лошадьми, наполненные красивыми дамами и элегантными кавалерами, проносились мимо них к Петербургу, точно в волшебной сказке.

Все решительно заметили на этих празднествах необыкновенную и поразительную перемену, происшедшую с императрицей; её фигура стала более гибка, взоры светились свежестью и жизнью; она двигалась среди гостей в течение целых часов лёгкой, упругой походкой, не выказывая ни следа усталости. И теперь придворные начали всё более и более недвусмысленно покидать двор великого князя, так что в скором времени общество ораниенбаумского дворца состояло только из лиц, находившихся в непосредственной близости к великому князю и княгине. Восходящее светило окуталось теперь тем более густыми тучами, чем более закатывающееся стремилось удержать за собой своё место. Императрица ни разу ещё, во всё время с момента своего возвращения к веселью, не приглашала на свои праздники великих князя и княгини; она либо молчала, либо переводила с равнодушной миной разговор на другое, лишь только в её присутствии заходил разговор о так называемом молодом дворе, несмотря на то что к ней каждое утро являлся камергер великой княгини для наведения справок о состоянии здоровья её величества и для передачи ей цветов и фруктов из оранжерей ораниенбаумского дворца. Подарки Елизавета принимала ещё с благодарностью, но никогда не выражала желания повидать великокняжескую чету в Петергофе, так что оба двора, находясь друг от друга в нескольких вёрстах расстояния, были настолько разъединены, точно это расстояние равнялось сотням миль.

Мадемуазель де Бомон вступила в исполнение своих обязанностей придворной дамы императрицы. Елизавета Петровна выказывала совершенно особенное отношение к ней; молодая девушка должна была находиться постоянно при ней; её величество на прогулках постоянно опиралась на руку молодой француженки и лично так обворожительно-благосклонно осведомлялась о том, исполняются ли все желания её фрейлины, что никто не сомневался в той великой милости, которую так быстро снискала к себе чужестранка и причину которой никто не мог отгадать, как ни изощрены были в этом направлении придворные умы. Милость к новенькой возбудила было зависть прочих фрейлин и привлекла к себе внимание и любопытство всего двора; но так как новая звёздочка была очень обходительна и не принимала никакого участия в мелких ежедневных интригах, то благодаря этому все скоро привыкли к её превосходству, не имевшему, казалось, никаких причин. Никто не знал, кто она, откуда; было известно лишь, что она прибыла ко двору вместе с шевалье Дугласом, о котором знали ровно столько же, сколько о мадемуазель де Бомон, и который так же внезапно, как и она, стал в один прекрасный день интимным другом императрицы. Было известно лишь, что чужестранцы были представлены двору графом Иваном Ивановичем Шуваловым, которому, как он заявлял это всем спрашивавшим, они были рекомендованы одним парижским другом. А так как этот всемогущий сановник, подобно императрице, относился к этим чужеземцам с особенным расположением, то весь двор выражал им замечательно почтительную предупредительность. Особенно все толпились вокруг мадемуазель де Бомон в тех случаях, когда она не находилась в непосредственной близости к императрице; к ней обращались с самыми лестными комплиментами, особенно мужчины; да и понятно — молодая девушка отличалась чрезвычайно пикантной, редкой красотой. Но на все эти прекрасные слова молодая любимица императрицы отвечала такими краткими, подчас саркастическими замечаниями, что у самых смелых язык прилипал иногда к гортани.