На пороге ночи - [6]

Да, это произошло на его восьмилетие, он твердо помнил. Как гордо Робин скакал тогда на коне с тяжелым копьем наперевес, повергая в пыль всех врагов, которые отваживались с ним соперничать. Даже Пако, наглец Пако, был выбит из седла и покатился по земле, когда деревянный шарик предохранительного наконечника копья Робина угодил точно в центр вражеского щита. С верхней галереи за поединком наблюдала в бинокль Антония.

«Мессир, – лепетали дети, – вы слишком сильны для нас. Никто не сможет вас победить». И они склонялись перед ним, опустившись на одно колено и сложив ладони на рукояти деревянного меча.

«Ты прирожденный воин, – говорила Антония, сжимая Робина в объятиях. – Это дар свыше. Наши предки принимали участие во всех крестовых походах, их исключительные рыцарские качества в конце концов стали наследственной чертой нашего рода, вошли в генетический код».

Какую гордость испытывал тогда Робин! Да, его восьмой день рождения был самым незабываемым и счастливым. После этого все начало портиться, ухудшаться. Во время праздничной церемонии на его девятилетие Антония уже не была прежней. Она, обычно такая внимательная ко всему, что касается ее сына, стала рассеянной, взгляд, словно подернутый легкой дымкой, больше не останавливался на нем с любовью, а скользил мимо. Иногда Робин с удивлением замечал, что если она и смотрит прямо на него, то с неудовольствием, неодобрением или печалью, будто ей причиняет боль то, что она видит.

Робин вытер слезы и вышел из комнаты, решив снова побродить по берегу озера. Он старался дышать как можно глубже, но свежий воздух с трудом проникал в его стиснутую тревогой грудь. Какие увлекательные игры он когда-то устраивал здесь на этих трех арпанах[3] лужайки. Большая часть их рождалась из уроков истории, что преподавала ему Антония. Особенно ему нравились занятия, во время которых он, сидя рядом с матушкой, листал вместе с ней извлеченные из шкафа огромные книги в кожаных переплетах. Антония открывала мальчику удивительный мир Европы, Южной Умбрии, и ее нежное дыхание приятно щекотало ему ухо. Сначала они просто рассматривали картинки, затем матушка стала учить Робина читать, но, даже овладев чтением, он предпочитал устные рассказы.

«Матушка, – просил он, поуютнее устраиваясь у нее на коленях, – я хочу послушать историю про волшебную лампу, у вас такой чудесный голос. Давайте сделаем вид, что я еще маленький и не умею читать».

«Но ты и правда еще маленький, слава Богу!» – говорила Антония, и в ее словах звучало легкое беспокойство.

Робин брел вдоль берега, не замечая, что его ноги до щиколоток промокли от росы. Ему попадались забытые в траве игрушки: мечи гладиаторов, шлемы из папье-маше со следами ударов. Привыкший вести тихое и незаметное существование, Андрейс в течение последних лет вынужден был неустанно трудиться и проявлять чудеса изобретательности, чтобы удовлетворять все прихоти сына. Его мастерская, где изготавливались костюмы и аксессуары, соответствующие всем мыслимым эпохам, работала круглосуточно. Одно время Робин был без ума от наполеоновской эпопеи, потом заболел Римом и гладиаторами, «морскими» сражениями на озере и игрой в рабов, которых бросали на съедение хищникам. Затем наступил «египетский» период, сменившийся «мушкетерским» с бесконечными дуэлями, после которых маленькие пажи ходили покрытые шрамами и ссадинами. Каждое увлечение порождалось очередным историческим фильмом, просмотр которых организовывала Антония. Робин больше всего на свете любил эти волшебные вечера: в зале появлялся жужжащий киноаппарат, и Андрейс устанавливал на него бобины, на которые наматывалась бесконечная целлулоидная пленка. Он увидел фильмы «Бен Гур», «Война и мир», «Клеопатра», «Крушение Римской империи», «Камо грядеши», «Последний день Помпеи»…

Киноактеры Робина не интересовали. Антония говорила, что они просто тщеславные шуты и не стоит их принимать всерьез.

«Артисты – те же слуги, – заявила она в один из вечеров, – их задача – развлекать нас, и не следует придавать им слишком большое значение».

Но удовольствие от увиденного на экране во время киносеансов не шло ни в какое сравнение с тем наслаждением, которое Робин испытывал от близости к матушке: он сидел, тесно прижавшись к ней, иногда она клала его голову к себе на колени и ласково проводила рукой по волосам. Он был бы счастлив так сидеть вечно. В то время как глаза мальчика устремлялись на живые картинки экрана, все его напряженное внимание сосредотачивалось на тех нескольких сантиметрах кожи головы, покрытой вьющимися волосами, которых касались пальцы Антонии. Робин хотел бы раствориться в ней, составлять одно целое с ее плотью, покоиться еще не родившимся младенцем в ее чреве.

«Красавчик мой, – ворковала Антония, – крошка моя, мой маленький принц, мой королек…»

Она нашептывала эту колыбельную с такой нежностью, что Робин в конце концов засыпал, пока на экране по арене Большого цирка грохотали колесницы, теряя на бешеном скаку колеса и давя неловких возниц, шли на дно галеры, пылали форумы, или вулканы погребали под своим пеплом города.

Потом наступил период «Тарзана», и Робин целое лето пробегал в одних трусиках из ткани «под леопарда», взбираясь на ветки деревьев парка и испуская грозный боевой клич. Для того чтобы сделать игру интереснее, Антония где-то достала настоящих львенка и слоненка и выпустила их в лес.