На полпути - [2]

— Чувствую запах настурции, чувствую запах настурции, чувствую…

Через полчаса оба они, только что из-под душа, благоухающие, сидели за утренним столом, только они, никем не потревоженные, смотрели друг на друга и время от времени прыскали смехом.

Может, он и в самом деле в первый раз увидел, что Рута — очень привлекательная женщина, а может, только уговорил себя, что заметил это впервые.

* * *

В тот же день, в среду, за сто километров, на другом конце скоростного шоссе, зазвонил телефон.

Ева подняла трубку:

— Адам, это ты? — спросила она.

— Нет, — отозвался знакомый голос, — это Алекс.

— …

— Ты меня слышишь?

— Слышу.

— А почему не отзываешься?

— Отзываюсь.

— Ты-меня-еще-любишь? — пропел коварно кошачьим голосом.

— Брысь!

— От-ве-чай!

— Как всегда. Чего хочешь?

— Я не про всегда говорю. Я про сегодня. Любишь ли… любишь ли меня, меня, меня, Алекса?

— Перестань веселиться, ладно?

— Ладно. Перестал. Рута на три дня уехала.

— Я знаю.

— И я свободен.

— Прекрасно.

— Не слышу восторга в твоем голосе.

— Потому что ты уже начал распускать перья.

— Всегда распускаю. Вокруг тебя, ей-богу, — всегда, даже Адам знает, хоть молчит. Он, конечно, умница и хороший друг, кто угодно на его месте давно бы уже мне нос расквасил, правда?

— Расквасил бы.

— Он ведь не думает, что мы с тобой спим, нет?

— Нет, не думает.

— Жаль.

— Что так не думает? Ты с ума сошел?

— Что не спим. Я день и ночь об этом мечтаю, во сне тебя вижу.

— И останешься при своих мечтах.

— Пусть бы и ты помечтала и не отказывалась бы от любого светлого желания, любой земной страсти, от самых прекрасных чувств.

Ева насторожилась. Только через минутку ответила:

— Что за вздор ты несешь!

— Ты — злая русалка, у которой одна сторона светится, улыбается, влечет, а другая — спрятана, заперта за холодной рыбьей чешуей и острыми щучьими иголками.

— …

— Почему ты так забронировалась, девушка? Ведь ты и сама меня хочешь.

— Замолчи!

— Почему замираешь, когда танцуешь со мной, в моих объятиях?

— Прекрати! Я положу трубку!

— Почему тогда прижимаешься ко мне всем телом? Скажи… Ведь прижимаешься, правда? И вообще, сколько времени можно поститься?

Ева бросила трубку.

Телефон тут же зазвонил снова.

Она долго ждала, не спешила ответить. Ждала, пока схлынет заливший ее лицо румянец. Потом ответила.

— Если ты… когда-нибудь… опять…

— Нет, нет! Никогда! Успокойся, успокойся, хорошо, ты права, только успокойся, я глупо пошутил.

— Шуточки… Хороши шуточки… Посмотрела бы я на тебя, как бы ты шутил!

— Прости… Бога ради… Я, правда, не хотел…

— Ты всегда хочешь…

— Больше не буду хотеть! Клянусь! Хорошо?

— Не знаю.

— Теперь ты не знаешь… чего не знаешь? Ты еще сердишься?

— Не знаю.

— Если не знаешь, значит, простила.

— Может быть.

— А у меня есть лишний билет в филармонию. Ну, билет Руты. Пойдешь? Я с этим и звонил. А остальное…

— Не знаю.

— Адам ведь еще не вернулся?

— Нет.

— Ну, смотри, как хочешь. Ты что, очень занята сегодня вечером?

— Нет, не занята.

— Так пойдешь?

— …

— Шопен — весь вечер. И ты откажешься от Шопена?

— Когда ты такой… нехороший…

— Я буду хороший! Я обещаю. Я буду тенью. Я буду услужливым и галантным спутником. Я слова не вымолвлю! Ты меня вообще не увидишь! Хочешь, я фрак надену, бабочку нацеплю. Ты и не почувствуешь, что я рядом! Я исчезну!

Тут Ева рассмеялась.

— Если тебя там не будет, если ты исчезнешь, так оставь мне билет, я сама поеду на концерт, запросто.

— Ну что ты, прелесть моя белая… Ты — и одна?! Не подходит для такой женщины, как ты, в самом деле, не годится. Да и так…

— Ну, ты и златоуст…

— Так идешь?

— Ладно.

— Пока, пока, пока!

— Пока.

Фрака у Алекса не было, но пеструю бабочку он таки нацепил и сиял, как жених, был беспредельно услужлив в каждом шаге, и в самом деле, он был и как бы и не был, словно милая тень, добрый призрак.

* * *

После ужина в большом фойе были танцы.

Оба принарядились.

Он надел белый костюм, а она — длинное зеленое платье с глубоким вырезом.

Оба они совсем не вязались со всеми собравшимися тут молодыми физиками и физичками в пестрых джинсах, но это никому не мешало, а им самим — тем более, и вместе со всеми они выделывали эти теперешние па, как и полагалось в мерцающем сумраке пестрой дискотеки, потом присели у бара перевести дух, и Рута потягивала «Мартель», а он — тоник, но все равно оба чуть опьянели, она — от коньяка, он — от ритма танца. …Потом перешли на старинный медленный шаг, и она все теснее и теснее льнула к нему всем телом, и он не отстранялся, приятно было так качаться в этой полутьме, ни о чем не думая, качаться вдвоем как бы единым существом, и он сам прижался к ней теснее, и совсем забылся, но вдруг отпрянул, ощутив себя мужчиной.

«Настурции виноваты или Рута?» — подумал смущенно, улыбаясь сам себе, словно еще не поняв, что произошло.

Он нежно взял ее под руку и снова отвел к бару, ему хотелось заказать себе рюмку коньяку, впервые за полгода, за эти самые длинные в его жизни шесть месяцев, но не заказал, снова пил тоник, как будто страшно страдая от жажды, выпил полный стакан залпом, а она, проглотив последнюю каплю коньяка, спросила:

— Может, пойдем?

— Пойдем.

— К тебе?

— Ко мне.

— Понесешь на руках?

— Понесу.