На полпути к себе... - [7]

Ее большой сын — Курбаши, равнодушный ко всему, гостей матери тоже не замечал. Чаще всего он их не видел — они приходили поздно и ранним утром уходили, — он спал. Вообще гости надолго у нее не задерживались… Может быть, потому, что Евгения Петровна как-то сразу навязывала «ухажеру» свою жизнь и своего недоразвитого сына…

Был обычный довольно прохладный летний вечер. Дети носились по двору, играя во «флажки». То была игра на скорость и находчивость. Территория переднего двора делилась на две половины. В двух противоположных концах двора очерчивалось по небольшому кругу. В каждый круг клали камешек, считавшийся «флажком». Цель игры заключалась в том, чтобы достичь чужого круга, схватить заветный «флажок» и принести его на свою половину. Сделать это было не так-то просто — все хорошо бегали. Причем, если до кого-нибудь дотрагивались рукой — «пятнали» его, он считался взятым в плен. И тогда надо было схватить не только камешек, но и выручать своего товарища по игре.

В тот раз ребята носились по двору и не заметили, как Рождественская с гордо поднятой головой, не обращая на них внимания, вдруг приблизилась к «флажку», к которому в это время мчался Симка.

Рождественская держала под руку мужчину, который солидно шествовал рядом с ней. Невысокого роста, в сером шевиотовом костюме, в лихо заломленной велюровой шляпе с большими полями, мужчина что-то говорил, Евгения Петровна, вся внимание, шла, не глядя под ноги.

Юна считалась Симкиным адъютантом и с готовностью выполняла все распоряжения. Она бежала чуть поодаль от него, стараясь отвлечь внимание на себя. Еще шаг — и Симка уже было нагнулся, чтобы схватить «флажок», но Евгения Петровна в этот момент наступила на камешек. Тогда Симка медленно выпрямился и с кривой своей усмешечкой, как бы невзначай, четко произнес:

— Шлюха!

Юна, оказавшаяся возле Симки, уже слышала несколько дней назад от него это слово, знала, что оно оскорбительно. И все же громко выкрикнула трижды вслед за заводилой:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Дети восприняли это как призыв, бросили игру и начали вторить ей:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Рождественская уже почти дошла до подвала, когда на нее обрушился шквал детских голосов. Она недоуменно захлопала ресницами, и черные струйки, оставляя бороздки на алых щеках, побежали к подбородку. Евгения Петровна смотрела на Юну и только тихо повторяла:

— Юночка, как же ты можешь?! Ну как же ты можешь?!

Паня, как всегда вечерами, сидела на лавочке. Она вскочила, схватила Юну за руку и потащила ее в подвал.

— Сволочь, сволочь! — выскакивало из ее почти беззубого рта.

Юна не сопротивлялась — спускалась за Паней, детской интуицией чувствуя, что случилось что-то непоправимое, раз уж Паня назвала ее «сволочь». А та тащила Юну, не переставая приговаривать:

— Вырасти. Ишь ругается — «шлюха»! Женька пианину учит. Она шлюха. Вот сволочь окаянная! Кровать дала, ейным столом ешь!

Дворничиха тут же, на кухне, бельевой веревкой выпорола Юну. Хотя девочка и подвывала при каждом ударе, но все ж они вызывали меньше страха, чем Панино «сволочь».

Рождественская пыталась заступиться за Юну.

— Прасковья Яковлевна, — говорила она, — девочка же неосознанно. Ее научили. Ребенок. Ох господи, вот Фрося-то расстроится…

— Ничего, — отвечала ей Паня. — Наука будет ей. Поймет.

Но Фросе, в тот вечер занятой на очередном дежурстве, ни когда она вернулась домой, ни потом никто ничего не сказал! Для Юны это была первая и последняя порка в ее жизни.

А через неделю мужчина в зеленой велюровой шляпе зарегистрировался с Евгенией Петровной — сочетался, так сказать, законным браком. Звали его Владимир Федорович. И не было во дворе человека, которому бы Паня с явной гордостью не сообщила, что «наша Женька типерича замужня», что «типерича всех переплюнет». Через полтора месяца Владимир Федорович перевелся из своего Челябинска в Москву. И Паня теперь хвастливо называла его за глаза «наш Володька»…

«Женьку нашу годков на пять поболее, — рассказывала она о нем. — Он ажанер, грамоте учился».

Люди с высшим образованием ей казались такими же недосягаемыми, как и те, что были в теле. Из ее рассказа можно было узнать, что семья Владимира Федоровича «погибла в войну» и до Евгении Петровны жил он «бобылем неприкаянным». Говорила она еще, что «Женька ему втемяшилась».

Однажды Владимир Федорович, оказавшись вдвоем с маленькой Юной в квартире, заговорил о своей любви:

— Ты знаешь, Юночка, многие удивляются, как это я на Женечке женился. Малознакомой совсем…. А я ведь с первого взгляда ее полюбил! Знаешь, Юночка, демобилизовавшись, я работал инженером на чугунолитейном заводе. И вот послали меня в командировку в Москву. В столицу попал впервые. Москва меня просто ошеломила. Как-то вечером пошел погулять по улице Горького. Народу полно. Светло… Возле ресторана «Астория», смотрю, у окон люди толпятся. Подошел. Вижу, они на танцующих глазеют. А я посмотрел на оркестр и за пианино увидел… такую женщину, Юночка, такую женщину! Как из трофейного фильма. Прямо Марику Рокк. Четыре дня любовался ею через окно. Потом набрался смелости, решил — войду, буду кутить. Даже велюровую шляпу себе купил. Но покутить не удалось: только собрался в ресторан войти, а она навстречу с сумкой. На меня посмотрела, а в глазах — беспомощность. Я не удержался и спросил: «Можно помочь?» — «Помогите, — отвечает, — только мне здесь рядом. Я в этом переулке живу». Решил ее до дома проводить. Вошли во двор, а тут этот паренек… Симка… под ногами… ругается — «шлюха» Жалко мне стало Женечку. Такая женщина! А сама — в душе еще дитя.