На полпути к себе... - [22]

— Почему не подходила к телефону, я звонил несколько раз? — еще не переступив порога комнаты, спросил он.

— Не слышала, спала…

— Но я же слышал в трубку, как тебе в дверь стучали…

— Не слышала, спала, — повторила Юна.

— Все героиней хочешь быть, — не выдержал Серафим. — Новоиспеченный Гагарин. В космос, что ли, собралась? На выносливость себя проверяешь?

— При чем тут героиня? — Юна, недоумевая, посмотрела на него.

— Зачем тебе кровь сдавать надо было? Ее все равно не спасли.

— Ужас… Откуда ты знаешь?

— Звонил к тебе на работу. Там мне и рассказали о твоем «мужественном поступке». Кстати, я решил написать очерк. Даже название наметилось: «Связь поколений». Сначала о Фросе, а потом о тебе.

— Не смей ничего обо мне писать. Нас было много.

— Нет, все-таки зачем тебе было надо кровь сдавать?! — Его губы сложились в усмешечку. — Вас было двое, с отрицательным резусом. Может, еще у кого был, но те не пришли. Хватило двоих…

— А долг? — Юна вопросительно посмотрела на него.

— Долг? Ты кому-то должна?

— Гражданский! Мама так же поступила бы.

— Ах да, героиней захотела быть.

Утром, когда закрывала входную дверь, Юна отчетливо услышала, как толстая директорша прошептала ей вслед: «Шлюха!»

Серафим тоже услышал это слово, но сделал вид, что ничего не случилось. Он попытался взять ее под руку. Юна обернулась. Вспомнилось, как давно, в сорок седьмом, она бежит рядом с Серафимом и в лицо Рождественской летит ее собственный голос: «Шлюха, шлюха!»

— Мерзость! — воскликнула Юна и бросилась бежать вниз по лестнице. Ей казалось, что это подлое слово прыгает вслед за ней по ступенькам. — Вот директоршу возьми в героини очерка! Почему о таких не пишешь?

Вечером он ее встретил у проходной НИИ. Они шли рядом и долго молчали.

— Выходи за меня замуж, — вдруг сказал Серафим.

— Никогда. У меня нет ни любви к тебе, ни нужных для тебя связей, — спокойно ответила Юна, хотя понимала: он делает предложение искренне. Но ведь не заступился за нее перед директоршей! — Кто я? Шлюха?! — во весь голос крикнула она. — Ты-то знаешь, что это такое!

На них оборачивались прохожие.

С этого дня больше года Юна жила то у Рождественской, то у Пани в районе Песчаных улиц. На вопрос Рождественской: «Почему дома не хочешь ночевать?» — ответила: «Тоскую без вас». Ни о Симке, ни о директорше и словом не обмолвилась. Своим ответом она затронула «душевные струны» Рождественской. Так любила выражаться бывшая дворянка. А Паня, так та была просто счастлива, что «все опять всей семьей. Типерича можно. Типерича не страшно уходить… Юночка, девонька моя, тут». Рождественская и Юна прекрасно понимали, что хотела сказать Паня: ей хорошо, потому что собрались они всей семьей, — теперь ей и умирать не страшно. Да, Паня слабела все больше и уже редко вставала с постели.

О Серафиме Юна почти не думала. Работа, заботы о Пане, вечерние занятия отнимали все время. Кроме того, были у нее еще друзья — Лаврушечка и его жена Эмилия. Когда начала работать, осенью того же года Юна узнала, что у Толи есть девушка, в которую он «вкладывает душу». А весной Анатолий Иванович как-то подошел к Юне и сказал:

— Ну что, пойдем жениться? — и протянул книгу. — Познакомься, моя невеста.

— «Эмилия Бронте», — прочитала Юна на обложке, ничего не понимая.

— Вот между ними я кручусь! Поначалу с этой познакомился — в книге, понравилась, а когда узнал, что ту тоже Эмилия зовут, сразу решил — все, женюсь.

— А сестры ее согласны? — хихикнула Юна.

— Не, у нее сестер нету. Я еще на кладбище выяснил.

— При чем здесь кладбище?

— Это история длинная… Рассказать? Хорошо. Осенью пошел я на Ваганьково. Мамка велела могилу деда поправить. Только на кладбище вошел — тут же в людское море попал. К Есенину прямехонько все топают. Смотрю, посреди пути барышня стоит, симпапушечка. На церковь уставилась. Всем мешает, чуть ли не каждый ее оговаривает. Она на окрики внимания не обращает и слезы кулачком утирает. Ну, я приблизился к ней. Вопросов сразу ставить не стал: отчего, мол, слезы да кого хороните? Взял я ее за плечи и притянул к себе и тихонько на ухо говорю: «Не стесняйся, плачь вовсю. Я тебя прикрою». Она действительно прижалась ко мне и давай рыдать. Ну, думаю, конец нам приходит — так земля под нами трясется от ее рыданий. Надо, значит, отвлечь чем-нибудь, а не то впрямь земля разойдется. Спрашиваю: «Тебя как зовут, девица?» — «Эмилия». Я чуть не упал. Еще немного — и пришлось бы ей меня поддерживать. Эмилия, сокращенно Эмма, а по-нашему — Анна. Анютка, Нюрка, значит. А мне мамка…

— А как быть с Анной Бронте? — ехидно спросила Юна.

— Опять перебиваешь. Продолжаю. А мамка моя мне всю жизнь говорила, что лучше «Анны» имени нету и что хорошо было бы, если бы мою жену Нюрой звали. Тут меня еще английская Нюра за душу взяла. «Ну, Нюра, — говорю я ей, — пойдем со мной. Умываться пора». Пока успокаивал — узнал, что это ее отца из церкви вынесли. Жил он с женой. Эмка же незаконнорожденная была. А что такое незаконнорожденная? Рождаются все по одному закону — закону любви. Мать у нее в войну умерла, осталась бабка. Потом и бабка дуба дала. За последний год привязалась Нюра к отцу. Он часто болел, все по больницам мотался. Тогда и понял, что дочка у него есть, прирос к ней душой. Других детей не имел, а жена об Эмке и слышать не хотела. Поэтому и рыдала Эмилия у меня на плече, что никого на свете у нее теперь не осталось. И пошла девица со мной. Идем и идем. Думаю, надо же поминки строить. Завел в кафе-мороженое. По полкило мороженого съели! Дальше пошли. Я незаметненько, так, между прочим, пытаю. Чем занимается, сколько лет на данный момент набрала? Выясняю, чуть старше тебя. Тебе сколько сейчас? Месяц, как восемнадцать исполнилось. Я-то помню, что восемнадцать. Тебя проверяю. Может, забыла. Продолжаю дальше. Гляжу, а мы к мамке моей пришли. Отчима нет, он на Север шоферить завербовался, а она с младшими, моими сводными. В квартире отчима места много — две комнаты! Пошевелил я извилинами, и показалось мне, что небось скучно мамке моей с малышней: сестренка в саду, брательник в интернате. Дай Нюру к ней определю. Значит, беру я Нюру за руку, а лицо у нее из-за слез словно тесто, в кастрюле поднявшееся, и ввожу в квартиру. У нее глаза испуганные. Никак не поймет, куда ее привел.