На полпути - [7]

Он приветливо улыбнулся Мадарасу.

— А выберут ли вас? Мы вовсе не собираемся вмешиваться. Ведь мы уже усвоили, что сама деревня — лучший кадровик. Там все знают друг друга как облупленных; нам так не узнать человека, изучив его биографию на тридцати страницах… Вас как зовут?

— Даниэль Мадарас. А вас, товарищ?

— Потьёнди. Иштван Потьёнди.

— Ну, тогда поедемте со мной, товарищ Потьёнди. Прихватите бланки заявлений о вступлении в кооператив.

— Куда же мы поедем?

— На гору. Там в погребке уже собрались люди… Да не беспокойтесь, мы поедем на санях. У меня пара отличных коней. Породистых.

Вернувшись на рассвете домой, Дани разбудил мать. От него разило винным перегаром, но глаза были ясными, незамутненными, точно студеная вода.

— Ох, беда! — запричитала испуганно старуха.

— Какая беда? — Дани размахивал листом бумаги. — Идите, подпишите.

Мать испугалась еще больше. За последние десять лет в ней укоренился страх перед всякой бумажкой, поэтому она ненавидела книги, которые ее сын зимой дюжинами носил из клуба. В одной рубашке вскочила она с кровати и, отыскав очки, поднесла бумагу к лампе.

— За-яв-ле-ние о всту-пле-ни-и в ко-о-пе-ра-тив, — по слогам прочитала она. Ее смуглое морщинистое лицо побледнело, насколько оно вообще могло побледнеть. Она подняла на сына испуганный взгляд: — Ты хочешь вступить?

— Надо вступить, — невозмутимо сказал Дани. — Все уже вступили. Мы не можем оставаться в стороне.

— А я что говорила? Господи, боже мой! — прошептала мать.

Она свято верила, что нет на свете такой катастрофы, которая не грозила бы их деревне. Уже две недели жила она в постоянной тревоге и из-за этого не могла спокойно работать. Уже две недели собиралась она устроить большую стирку, каждый день включала стиральную машину, но не доводила дела до конца: то ей мешали агитаторы, которые приставали к ней со своими разговорами, то заходила какая-нибудь соседка, подруга, сестра, золовка или невестка, и они вместе кляли жизнь и стращали друг друга. Иногда она никому не открывала дверь, но и тогда впадала в такое беспокойство, что выключала стиральную машину и бежала к соседке, подруге, сестре, золовке или невестке, чтобы разузнать обо всем, что может повлиять на их жизнь. Конечно, пагубно. И вот теперь беда стряслась. Лицо старухи выражало такое отчаяние, что Дани пожалел ее. Он погладил мать по костлявой, натруженной спине.

— Не бойтесь, мама. В кооперативе мы не умрем с голоду.

Мать посмотрела на ласково улыбающегося сына, и лицо ее вдруг стало непроницаемым.

— Конечно, тебе все нипочем, — враждебно сказала она. — Ты родился на готовенькое. Откуда тебе знать, сколько нам с твоим беднягой отцом пришлось спину гнуть, пока мы нажили эти двенадцать хольдов земли, дом, фруктовый сад и виноградник. Когда он женился на мне, восемнадцатилетней девчонке, мы поселились в саманном домике, который только благодаря нашим молитвам не развалился, а земли-то у нас было всего полтора хольда, да и то на болоте, среди камышей, где водился один хариус… Господи, сколько раз поднималась я среди ночи, часа в два, и с корзиной на голове, с корзиной, полной огурцов или смородины, тащилась на дьёрский базар, потому что двадцать крейцеров, которые надо было уплатить за билет на поезд, тоже не валялись на дороге…

Старуха села на кровать, до подбородка закуталась в одеяло и, зябко поежившись, продолжала горько жаловаться на свою судьбу. Заявление о вступлении в кооператив она оставила на столе.

Дани одолевала нестерпимая скука. Он прекрасно знал все, что говорила обычно мать, которая не упускала случая осудить теперешнюю молодежь и прежде всего отругать дорогого сынка за легкомыслие, распущенность, праздность, лень и расточительство. Дани рассеянно слушал ее, как слушают по радио, сводку об уровне воды в реке. Он зевал, уставясь на острые носы своих сапог, потом поднялся с места, ссутулив плечи и чувствуя страшную усталость.

— Ну, ладно, вы правы… Идите, подпишите.

— От своей земли я не откажусь, — упрямо твердила мать. — Пока жива, не откажусь. Старик Секереш, не тот, что теперь старик, а его отец, на старости лет отписал землю своим детям и сразу стал всем обузой. По очереди жил он у сыновей и дочерей, но никто больше двух недель не держал его в доме. Так он и сдох, как пес, у чужих людей.

«Ага, вот куда она гнет, — с досадой подумал Дани. — «Он умрет не в своем доме» — ничего более обидного не могут сказать о человеке старые крестьяне. Почему для них так важно умереть «в своем доме»? Или я и в самом деле не понимаю этого, потому что «родился на готовенькое»? Отчего я не цепляюсь за свою собственность? Но теперь не о том речь!»

— Но теперь не о том речь! — раздраженно воскликнул он.

— От своей земли я не откажусь, — повторила упрямо старуха. Она легла на кровать и накрылась одеялом. — Погаси свет, — прибавила она.

Они жили вдвоем уже три года, с тех пор как самый младший ее сын — он был инженером-строителем — вместе со своей невестой уехал за границу, на Запад. Остальные ее четверо сыновей давно разлетелись по свету: один жил в Мишкольце, другой в Дунауйвароше, а двое в Будапеште. «Им не жалко было расставаться с землей, — мучительно думал Дани, ворочаясь без сна на кровати в соседней комнате. — А разве той молодежи, что толпами уходила из деревни, жалко было землю? Я остался дома, но мне так же, как им, не жалко земли. Наверно, потому что я принадлежу к их поколению, потому что я так же молод, как они».