«На пиру Мнемозины» [заметки]

Шрифт

Интервал

Тезисы докладов опубликованы в сборнике: Текст. Интертекст. Культура: Материалы международной научной конференции (Москва, 4–7 апреля 2001 г.). М., РАН, Институт русского языка им. В. В. Виноградова; «Азбуковник», 2001. Особенно существенны в данном отношении тезисы О. Г. Ревзиной «Лингвистические основы интертекстуальности» (с. 60–63) и итальянской исследовательницы Г. Денисовой «Интертекстуальность и семиотика перевода: возможности и способы передачи интертекста» (с. 80–87).

Riffaterre М. Semiotique intertextuelle I’interpretant // Revue d’Esthetique. 1972. № 1–2. P. 135.

Ямпольский М. Б. Память Тиресия: Интертекстуальность и кинематограф. М., 1993. С. 408.

Фатеева Н. А. Интертекстуальность и ее функции в художественном дискурсе // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 1997. Т. 56. № 5. С. 20 и 19.

Genette G. Palimpsestes: La litteratureau second degré. Paris, 1982.

Фатеева H. А. Типология интертекстуальных элементов и связей в художественном дискурсе // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 1998. Т. 57. № 5. С. 25–38. Об интертекстуальности и ее видах см. также в кн.: Lachmann R. Gedachthis und Literatim Intertextualität in der russischen Modem. Frankfurt: Suhrkampf, 1990. См. также Кузьмина H. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. Екатеринбург; Омск, 1999.

См. прежде всего: Полухина В. 1) Поэтический автопортрет Бродского // Russian Literature. 1992. Vol. XXXI–III. P. 379–380; 2) Метаморфозы «я» в поэзии постмодернизма: двойники в поэтическом мире Бродского // Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре (= Slavica Helsingiensia. Vol. 16). Helsinki, 1996.

О сходстве и отличии литературной позиции Бродского от эстетики постмодернизма пишет С. Н. Зотов: 1) Поэтическая речь как явление традиции и форма одиночества в эстетике И. Бродского // Русский постмодернизм: предварительные итоги. Межвузовский сборник научных статей. Ч. 1. Ставрополь, 1998; 2) Литературная позиции — «пост» Иосифа Бродского // Русский постмодернизм: Материалы межвузовской научной конференции. Библиографический указатель. Ставрополь, 1999; 3) Литературная позиция Иосифа Бродского: к постановке проблемы // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб., 2000. С. 110–114.

Л. Г. Федорова связывает с постмодернизмом представление Бродского о креативной роли языка, но не считает его поэтику постмодернистской (Федорова Л. Г. Типы интертекстуальности в современной русской поэзии (постмодернистские и классические реминисценции): Дис. <…> канд. филол. наук. М., 1999). См. также: Фокин А. А. Наследие Иосифа Бродского в контексте постмодернизма // Русский постмодернизм. Ч. 1.

Что, впрочем, не исключает сходства с некоторыми утверждениями постструктуралистов и деконструктивистов, в частности Ж. Деррида. См. об этом: Ахапкин Д. Лингвистическая тема в статьях и эссе Бродского о литературе // Russian Literature. 2000. Vol. XLVII–IV. P. 444–445 (примеч. 14).

Роль повторений и заимствований в лермонтовской поэзии была показана Б. М. Эйхенбаумом: Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки // Эйхенбаум Б. М. О литературе. М., 1987. С. 181–201.

Традиция исследования поэзии Мандельштама как единого текста, пронизанного повторяющимися образами и строками-скрепами, была заложена К. Ф. Тарановским: Taranovsky К. Essays on Mandel’štam. Cambridge (Mass.) and London, 1976; расширенный русский вариант: Очерки о поэзии О. Мандельштама // Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 13–208.

Поэтической формулой я называю выражение, высказывание или мотив с устойчивой, однозначной в разных контекстах семантикой; неизменная словесная форма является распространенной, но не обязательной чертой поэтической формулы. В отличие от поэтической формулы повторяющийся образ (они также отличают поэтику Бродского) многомерен и меняет свою семантику в разных контекстах.

Эта особенность поэзии Бродского была отмечена М. Ю. Лотманом. (Лотман М. Русский поэт — лауреат Нобелевской премии по литературе // Дружба народов. 1988. № 8. С. 184–186). Ср. характеристику синтаксиса Бродского, принадлежащую Е. Г. Эткинду: «Это поэт сильной философской мысли, которая, сохраняя самостоятельность, выражена в синтаксической устремленности речи: спокойно прозаическая, по ученому разветвленная фраза движется вперед, не взирая на метрико-строфические препятствия, словно она существует сама по себе и ни в какой „стиховой игре“ не участвует. Но это неправда, — она не только участвует в этой игре, она собственно и есть плоть стиха, который ее оформляет, вступая с нею в отношения парадоксальные или, точнее говоря, иронические» (Эткинд Е. Г. Материя стиха. [Репринтное воспр. изд.: Paris, 1985 (Bibliotheque Russe de l’Institut d’Études Slaves. T. XLVIII)]. СПб., 1998. С. 114).

Ср. в этой связи высказывания В. Н. Топорова, имеющие теоретический характер и подтверждаемые примерами из стихов Пастернака: «Автоинтертекстуальность, говоря вкратце, представляет собой своего рода соединение-„сшивание“ автором данного текста с одним или несколькими предыдущими своими же текстами с помощью некоего „возвратного“ (авторефлексивного) движения, реализующегося как автоцитата — открытая или скрытая, сознательная („принципиальная“) или не осознанная вполне и даже подсознательная („автоматическая“), отчетливо функциональная или функционально не ориентированная, носящая характер простого „заполнения“. В каждой из этих пар случаев момент „цитатности“ как бы отступает в тень, на периферийность: „цитатность“ как таковая теряет свою силу, а иногда и само ей присущее свойство „отсылочности“ с установкой на маркировку „цитируемого“. В этом случае обычно приходится говорить или о некоей внутренней предрасположенности автора к воспроизводимому снова текстовому ходу, иногда чисто „инерционной“, или о „заготовках“, переносимых из одного текста в другой, опробуемых в составе иного целого <…>»; «В результате — нечто вроде эффекта калейдоскопа, когда не замечаются сходные конфигурации элементов, попавшие в разные композиционные контексты, как бы отвлекающие внимание зрителя от сходного и перетягивающие его на себя» (Топоров В. Н. Об одном индивидуальном варианте «автоинтертекстуальности»: случай Пастернака (о «резонантном» пространстве литературы) // Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., 1998. С. 9–10,20).

О двойчатках Мандельштама см.: Тарановский К. Очерки о поэзии О. Мандельштама.

См. их анализ в экскурсе 2 в конце этой книги.

См. их анализ в экскурсе 3 в конце этой книги.

См. их анализ в статьях Т. Венцлова: 1) И. А. Бродский. «Литовский дивертисмент» // Венцлова Т. Неустойчивое равновесие: Восемь русских поэтических текстов. New Haven, 1986. С. 165–178; 2) О стихотворении Иосифа Бродского «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» // Новое литературное обозрение. 1998. № 33. С. 205–222.

Стихотворения Мандельштама — «ключи» к другим его поэтическим текстам — анализируются К. Ф. Тарановским в «Очерках о поэзии О. Мандельштама».

Об этом понятии и о поэтической установке акмеизма см.: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. N 7/8. P. 47–82.

См. о ней: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. С. 55–68.

Стихотворения, входящие в циклы «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» и «Римские элегии», учтены как отдельные тексты; учтены (несмотря на необычность заглавия) «Почти элегия» и «Сонетик».

Все четыре стихотворения цикла учитываются отдельно.

Не учитывается «Подражание Горацию», лишь поверхностно соотнесенное с одой Горация, посвященной Римскому государству.

Ср. характеристику поэзии Бродского, принадлежащую С. С. Аверинцеву: «Сознательно и откровенно риторичен наш современник Бродский, еще в молодые годы догадавшийся заметить:

„Я заражен обычным классицизмом“» (Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 12). С. С. Аверинцев неточно цитирует стихотворение «Одной поэтессе» (1965). У Бродского: «нормальным классицизмом» (I; 431).

Ср. высказывание О. А. Седаковой о позиции Бродского, определившей его место в русской поэзии и в сознании современников: «<…> Бродский стал голосом великого Отказа. Требовалось построение одиночества, построение ситуации человека един на один с вселенским пейзажем <…>» (Седакова О. <Воля к форме> // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 233).

Корабль — также развернутый символ погибающего «Я» и любовного разрыва в стихотворении «Письмо в бутылке (Entertainment for Mary)» (1964).

Здесь Бродский прибегает к игре слов, создаваемой благодаря тому, что сказуемое «кончить» оказалось отрезано от подлежащего вклинившимся обращением «дорогая» и enjambement. Провоцируется чтение «лучше кончить, руку согнув в локте», поддерживаемое семантикой жеста (согнутая рука в локте, как при мастурбации). Так создается эффект самоотрицания: стихотворение, на поверхностном уровне говорящее о возвращении и о встрече с возлюбленной (обращение «дорогая»), на глубинном уровне описывает ситуацию одиночества.

На другой источник этого образа указал Э. Л. Безносов:

«Время от времени в стихотворениях Бродского обнаруживаешь такие скрытые реминисценции, что само обнаружение их носит характер случая, но тем радостнее такая находка. Самый характер их заставляет подозревать не нарочитую зашифрованность, а существование праобраза в глубинах сознания поэта, порой даже отсутствие идентификации собственного приема с этим праобразом, становящимся в результате как бы общим фоном или, лучше сказать, веществом поэзии. Одной из таких скрытых реминисценций является реминисценция из стихотворения Мандельштама «Нашедший подкову» в четвертом стихотворении из цикла «Часть речи». Если расплести чудовищно усложненный синтаксис строфы:

Через тыщу лет из-за штор моллюск

извлекут с проступившей сквозь бахрому

оттиском «доброй ночи» уст

не имевших сказать кому —

то мы увидим здесь мандельштамовское:

Человеческие губы, которым больше нечего сказать,

Сохраняют форму последнего сказанного слова…»

(Безносов Э. О смысле некоторых реминисценций в стихотворениях Иосифа Бродского // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 187).

Этот повторяющийся образ, в частности, восходит к пастернаковской параллели «Я — моллюск»: «Казалось, не люблю, — молюсь / И не целую, — мимо / Не век, не час плывет моллюск, / Свеченьем счастья тмимый» («Имелось» — Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 152). Но у Пастернака эта параллель обладает прямо противоположным смыслом: не отчужденность, а причастность бытию, радостное растворение в нем.

Эта же поэтическая формула — разделенность «Его» и «Ее», пребывающих в разных полушариях, повторена в стихотворении «Полонез: вариация» (1982): «Осень в твоем полушарьи кричит „курлы“» (III; 65).

Здесь содержится реминисценция из «Родной земли» Анны Ахматовой.

Контрастный вариант этого же повторяющегося образа — звонящий телефон: «В том конце коридора / дребезжал телефон, с трудом оживая после / недавно кончившейся войны» («Мы жили в городе цвета окаменевшей водки», 1994 [IV (2); 174]).

Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Стихи и проза. 1921–1929. М., 1993. С. 478.

Ср. замечание Я. А. Гордина о молодом Бродском и его поэзии: «Иосиф отрицал целесообразность и справедливость мира — именно мира, а не какой-то там политической системы, — с такой страстью и непреклонностью, что хотелось защитить этот бедный мир» (Гордин Я. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. СПб., 2000. С. 136).

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 241.

Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 302.

Прозрачная отсылка к пушкинскому образу поэта — жреца Аполлона («Поэт и толпа», «Поэт»).

Мотив изгнанничества у Бродского проанализирован П. Зееманом (Zeeman Р. Notes on the Theme of Love and Separation in Iosif Brodskij’s Poetry // Dutch Contributions to the Tenth International Congress of Slavists, Sofia, September 14–22,1988: Literature. Ed. A van In Holk. Amsterdam, Rodopi, 1988 = Slavic Literature and Poetics. P. 337–348), В. П. Полухиной (Polukhina V. The Self in Exile // Writing in Exile. Renaissance and Modem Studies. 1991. Vol. 34. P. 9–18) и Д. Бетеа (Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, New Jersey, 1994).

Сам Бродский расшифровывал это выражение так: «лучший певец» — Евгений Рейн (Рейн Е. Мой экземпляр «Урании» // Иосиф Бродский: труды и дни. Редакторы-составители Петр Вайль и Лев Лосев. М., 1998. С. 144).

Одновременно ее можно трактовать и как цитату из Данте («горек хлеб изгнанника»), ставшую автоцитатой (из «Сжимающий пайку изгнанья…») Бродского. Но скорее это именно поэтическая формула: она не вносит при повторении в новый контекст семантику контекста исходного. Впрочем, как уже было сказано, разграничение цитат и поэтических формул в случае Бродского весьма условно. — А.Р.

Здесь содержится один из излюбленных приемов Бродского — игра, основанная на сдвиге границ слов: слово «небытия» может быть прочтено как склеенное «не быти(ь) я [мне]», то есть как свернутый лейтмотив целого стихотворения. Поэт как бы приоткрывает смыслы, которыми слова уже чреваты. — А.Р.

В финальных строках «Эклоги 4-й <…>» скрыта также аллюзия на последнюю строфу 7-й главы «Евгения Онегина»: выражение «вкривь ли вкось ли» — соответствует пушкинскому стиху «Не дай блуждать мне вкось и вкрив» (V; 141). Но при сходстве на фразеологическом уровне и при похожем месте в структуре текста (конец стихотворения — конец главы) сохраняются значимые различия: у Пушкина творец — Автор романа в стихах, у Бродского — «кириллица». (Между прочим, концовка 7-й главы «Евгения Онегина» цитируется и в «Пятой годовщине <…>.»: «Скрипи, скрипи, перо, мой коготок, мой посох» (II; 422); у Пушкина: «И верный посох мне вручив, / Не дай блуждать мне вкось и вкрив» [V; 141]). В «Эклоге 4-й <…>» есть и еще сана отсылка к роману в стихах Пушкина: «время, упавшее сильно ниже / нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик / шалуна из русского стихотворенья» (III; 15). Это намек на описание крестьянского мальчика, посадившего в салазки жучку: «Шалун уж отморозил пальчик» (глава пятая, строфа XXXIII — [V; 87]). Такое настойчивое цитирование Пушкина в «Эклоге 4-й <…>» придает тексту Бродского подчеркнутую вторичность и как бы дополнительно и окончательно лишает автора прав на это произведение.

Повторяющийся образ скользящего пера, восходящий к финальным строкам «Осени» Пушкина, встречается в стихотворении Бродского «Бабочка» (1972): «Так делает перо, / скользя по глади / расчерченной тетради, / не зная про / судьбу своей строки» (II; 297). Этот же образ и поэтическая формула черные буквы, рассыпавшиеся по белому листу содержатся в «Строфах» 1978 г.: «Право, чем гуще россыпь / черного на листе, / тем безразличней особь / к прошлому, к пустоте / в будущем. Их соседство, / мало суля добра, / лишь ускоряет бегство / по бумаге пера» (II; 458).

Одна из примет тоталитарного государства для Бродского — именно вражда «детей» к «отцам»:

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,

кто — с написанным вручную содержательным доносом.

С того света, как химеры, палачи-пенсионеры

одобрительно кивают им, задорным и курносым,

что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу к тяте

выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.

(«Представление», 1986 [III; 118])

Будущее в поэтической интерпретации Бродского — повторение «варварского» прошлого: «То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит» (Там же [III; 118]).

В «Представлении», как и в других текстах Бродского, мотив «племени младого, незнакомого» выражен посредством цитат из Пушкина, приобретающих в новом контексте иронический смысл: таковы реминисценции из «Утопленника» («Тятя! тятя! наши сети / притащили мертвеца» — [III; 70]) и из «Во глубине сибирских руд…» (Пушкин обещает друзьям-узникам близкое освобождение, Бродский предрекает «темное прошлое»).

Цит. по кн.: Гордин Я. Перекличка во мраке. Иосиф Бродский и его собеседники. С. 224.

Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; New York; Port Chester; Melbourne; Sydney, 1989. P. 169–181 (гл. «Man — word — spirit»).

Ср. ранее в «Каппадокии» (1993): местность, поле сражения воинов Суллы и Митридата как «гордый бесстрастный задник истории» (III; 233).

Этот мотив воплощен и в образе распотрошенной и повешенной сушиться после склеивания куклы («Однажды во дворе на Моховой…», 1960-е гг.); образ подвергаемой мучениям куклы как знак жестокости людей и абсурдности существования восходит к стихотворению Иннокентия Анненского «То было на Валлен-Коски» (этот же мотив варьируется в стихотворении Бродского «Феликс» (1965).

Образ восходит к мандельштамовскому стихотворению «Сохрани мою речь навсегда та привкус несчастья и дыма…», в котором также обыграна полисемия слова «звезда»: «Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, / Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 203). И у Бродского, и у Мандельштама звезды — рождественские. Но у Бродского звезда видна в окне (морское, водное, созерцаемое на земле), а у Мандельштама звезда отражается в воде (небесное, отражаемое в водном).

Начальную строку этого стихотворения Мандельштама Бродский цитирует также в «Колыбельной Трескового мыса» (1975): «Сохрани на холодные времена / эти слова, на времена тревоги!» (II; 361).

Образ военных машин — ископаемых чудовищ перекликается с перифрастическим описанием танка как «ящера до потопа» в поэме Велимира Хлебникова «Ночь в окопе» (Хлебников Велимир. Творения. М., 1986. С. 277). Впрочем, близок к этому образу и образ ледоколов в стихотворении Н. А. Заболоцкого «Север», которые «Как бронтозавры каменного века, / <…> прошли созданья человека» (Заболоцкий Н. А. Стихотворения. Поэмы. Тула, 1989. С. 169).

Ср. повторяющийся образ ихтиозавра в «Элегии» (1988): «Эволюция — не приспособлена вида к незнакомой среде, но победа воспоминаний // над действительностью. Зависть ихтиозавра к амебе» (III; 173).

Устойчивый словарь автора, по-видимому, не исключение, а закономерность. Современные структурально-семиотические исследования свидетельствуют о несомненной плодотворности изучения и описания творчества одного писателя как единого инвариантного текста; на материале русской литературы это работы А. К. Жолковского и Ю. К. Щеглова, Б. М. Гаспарова и Ю. К. Щеглова (при всех существенных отличиях). Блестящий пример анализа инвариантов — статья Ю. И. Левина «Инвариантный сюжет лирики Тютчева» в кн.: Тютчевский сборник: Статьи о жизни и творчестве Федора Ивановича Тютчева. Таллинн, 1990. С. 142–206. Повторение поэтом одних и тех же выражений, словесных формул — черта также не уникальная, хотя, кажется, и намного более редкая. Еще в 1920-х гг. В. Ф. Ходасевич заметил о Пушкине: «Он был до мелочей бережлив и памятлив в своем поэтическом хозяйстве. Один стих, эпитет, рифму порою берег подолгу и умел, наконец, использовать. Примеров этой экономии можно бы привести очень много» (Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. М., 1997. С. 418–419). Примерно в то же время Л. В. Пумпянский указал на повторяющиеся словесные формулы у Ф. И. Тютчева (Поэзия Ф. И. Тютчева // Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 220–227).

Тем не менее повторяемость образов и поэтических формул выделяет поэзию Бродского на фоне произведений других стихотворцев. Во-первых, доля повторяющихся образов у Бродского очень высока и они часто воплощаются в одних и тех же поэтических формулах (что совершенно не обязательно для других поэтов). Во-вторых, поэтические формулы Бродского достаточно сложны и резко индивидуальны и одновременно очень устойчивы. Ниже приводятся лишь наиболее частотные повторяющиеся образы и только те поэтические формулы, в которых реализуются эти инвариантные образы. Число поэтических формул у Бродского, конечно, намного больше.

Об автоописании у Бродского см. также: Полухина В. 1) Поэтический автопортрет Бродского // Russian Literature. 1992. Vol. XXXI–III. P. 375–392 (ср. в изд.: Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 145–153); 2) Ландшафт лирической личности в поэзии Иосифа Бродского // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Amsterdam, 1993. P. 229–245; 3) «Метаморфозы „Я“ в поэзии постмодернизма: двойники в поэтическом мире Бродского» // Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре (= Slavica Helsingiensia. Т. 16). Helsinki, 1996; Кузнецов С. Иосиф Бродский: тело в пространстве // Начало: Сборник статей. Вып. 3. М., 1995.

Гортань — рот у Бродского также поэтическая формула, описывающая подворотню и подъезд, гортань которого воспалена: «Двери вдыхают воздух и выдыхают пар <…>»; «Тело в плаще, ныряя в сырую полость / рта подворотни, по ломаным, обветшалым, / плоским зубам поднимается мелким шагом»; «к воспаленному нёбу <…>»; «Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери / хлопают во Флоренции» (все примеры из стихотворения «Декабрь во Флоренции», 1976 [II; 383, 384]); «Там и сям слезающая штукатурка / обнажает красную, воспаленную кладку» («Сан-Пьетро», 1977 [II; 428]); «и подъезды, чье нёбо воспалено ангиной / лампочки, произносят „а“» («Венецианские строфы (1)», 1982 [III; 52]);. «<…> верней, из воспалившихся гортаней / туннель в психологическую даль» («На выставке Карла Вейлинка», 1984 [III; 90–91]). Вариация этой поэтической формулы — щитовидка и сыпь подъезда: «<…> помню штукатурку / в подъезде, вздувшуюся щитовидку / труб отопленья вперемежку с сыпью / звонков <…>» («Памяти Н. Н.», 1993 [III; 245]); «Кнопка дверного замка — всего лишь кратер / в миниатюре, <…> и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой» («На виа Фунари», 1995 [IV (2); 198]). Среди источников образа гортани — поэзия Мандельштама: «Пою, когда гортань сыра, душа суха…» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 268).

Источник строки Бродского «Как давно я топчу, видно по каблуку…» (III; 141) — мандельштамовские стихи «Еще он помнит башмаков износ — / Моих подметок стертое величье» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 270). С. Кузнецов обратил внимание на другую перекличку в текстах Бродского и Мандельштама: исследователь замечает, что мандельштамовский образ «И меня срезает время, как скосило твой каблук» — это образ, «возможно, служащий подтекстом для „Как давно я топчу, видно по каблуку…“» (Кузнецов С. Распадающаяся амальгама (О поэтике Бродского) // Вопросы литературы. 1997. № 5/6. С. 41).

<…> «в следующие мгновенья Ульриху казалось, что он чувствует в груди у себя два сердца; так в мастерской часовщика тикают, перебивая друг друга, часы» (часть 2, гл. 63). — Музиль Р. Человек без свойств: Роман / Пер. с нем. С. Апта. Кн. 1. М., 1994. С. 305.

<…> «Предвестник пробуждения, тикающий в нас внутренний будильник» — сердце (Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 3. У Германтов / Пер. с фр. Н. М. Любимова. М., 1992. С. 70).

Эта строка содержит аллюзию на ахматовские стихи о рождении поэзии: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи <…>» («Мне ни к чему одические рати…». — Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. Л., 1977. С. 202).

Подробнее об этом — в главе «„Скрипи, мое перо…“: реминисценции из стихотворений Пушкина и Ходасевича в поэзии Бродского».

Образ пчелы имеет у Бродского пейоративные коннотации, когда пчела ассоциируется с роем, обозначает коллективное начало, подавляющее личность (этот образ — трансформация «роевой жизни» из «Войны и мира» Льва Толстого: «Жужжание пчелы там [в Советской деспотии. — А.Р.] главный принцип звука» («Пятая годовщина (4 июня 1977)» [II; 419]).

«Перевернутый» вариант этой поэтической формулы содержится в первой строке стихотворения «Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…» (1989). Но здесь «пчелы» отсылают к особенному означаемому — пчелам на гербе рядом с кафе «Яникулум»: «Совершенно верно, „пчелы“ — из герба Барберини на этой арке ворот Сан Панкрацио, а „всадник“ — Гарибальди из соседнего парка. Там вообще много зашифровано и завуалировано <…>» (Бродский И. А. Комментарии // Бродский И. Пересеченная местность: Путешествия с комментариями / Сост. и автор послесл. П. Вайль. М., 1995. С. 179).

См. об этом образе в мировой литературе и в русской поэзии Серебряного века: Nilsson. N. A. Osip Mandel’stam and his Poetry // Scando-Slavica. 1963. Т. IX. P. 48; Тарановский К. Очерки о поэзии О. Мандельштама. С. 125–126 и прим. 23 на с. 156.

Шутливый вариант такой самоидентификации — стихотворение «Новый Жюль Верн» (1976), персонажи которого, путешествовавшие на корабле, были проглочены осьминогом: «Осьминог (сокращенно — Ося) карает жестокосердье / и гордыню, воцарившиеся на земле» (II; 391). Тело осьминога Оси (= Осипа = Иосифа) как бы тождественно телу-тексту автора (= осьминога = Иосифа), узниками которого изначально были персонажи стихотворения.

В свете этой (само)идентификации («мы превращаемся в будущие моллюски, / бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты» («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [III; 11] — с мотивом деградации человечества, наступления «нового варварства») проясняются такие строки, как «тянет раздеться, скинуть суконный панцирь» («Венецианские строфы (1)», 1982 [III; 53]).

Сходство птиц и рыб — инвариантный мотив поэзии барокко: в «маринистской риторике рыбы постоянно именуются „птицами вод“, а птицы — „рыбами морей“» (Женетт Ж. Фигуры / Пер. с фр. Т. 1. М., 1998. С. 58; здесь же — примеры из произведений Сент-Амана — образ подводного солнца сходен с звездой морской в «Лагуне» Бродского, обозначающей одновременно и небесное светило, и морское животное). По характеристике Ж. Женетта, «<…> полет и плаванье представляются человеку идеалом легкого передвижения, счастливым сном, в какой-то мере чудом. <…> Башляр объясняет частую контаминацию двух видов фауны в наивном воображении именно этой механической гомотетией полета и плавания: „Птица и рыба живут в объемном пространстве, тогда как мы — всего лишь на плоской поверхности“. Человек находится в тягостной зависимости от малейших складок земной поверхности; птица и рыба пересекают пространство во всех его трех измерениях<…>.»; «с метафорой „птица-рыба“ связана более глобальная тема — тема обратимости реального мира», присущая искусству барокко (Там же. С. 58–59,64). Ср. идентификацию рыб и птиц в «Фузии в блюдечке» М. Кузмина.

Образ-сращение небесной и морской звезды, вероятно, вариация пастернаковского: «Все, что ночи так важно сыскать / На глубоких купаленных доньях, / И звезду донести до садка / На трепещущих мокрых ладонях» («Определение поэзии» — Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 126).

Делёз Ж. Логика смысла / Пер. с фр. М., 1995. С. 165–166.

Уподобление содержит аллюзию на изображение, наклеивавшееся на граммофонное пластинки, — собака и надпись «His Master’s Voice» (отмечено Е. М. Петрушанской: Петрушанская Е. «Слово из звука и слово из духа»: Приближение к музыкальному словарю Иосифа Бродского // Звезда. 1997. № 1. С. 226–227).

О мифопоэтических истоках этого уподобления см.: Смирнов И. П. Место «мифопоэтического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста (О стихотворении Маяковского «Вот так я сделался собакой») // Миф — фольклор — литература. Л., 1978.

Анна Ахматова в годы, когда с ней познакомился Бродский, любила повторять о себе: «Стара собака стала». «„Стара собака стала“, — приговаривала она время от времени, отнюдь не жалуясь и констатируя не только физическую тяжесть прожитых лет, но и невозможность не знать то, что она знала» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой [Изд. 2-е, доп.]. М., 1999. С. 273). Ср. сходные высказывания Бродского о себе в эссе: «Новые трюки, только собака состарилась» («Коллекционный экземпляр», авториз. пер. А. Сумеркина [VI (2); 160]; «Но я боюсь, что собака слишком стара как для новых, так и для старых трюков <…>» («Письмо Горацию», пер. Е. Касаткиной [VI (2); 379]).

Характеристика ряда категорий (Время и Пространство) и образов поэзии Бродского (воды, ее обитателей, воздуха, пыли, мрамора, снега) содержится в кн.: Келебай Е. Поэт в доме ребенка (пролегомены к философии творчества Иосифа Бродского). М., 2000. С. 47–105. Впрочем, в этой — в ряде случаев тонкой, но порой представляющейся мне произвольной — характеристике не учтены все основные контексты.

См. также: Петрова 3. Ю. О некоторых фрагментах поэтического мира И. Бродского // Текст. Интертекст. Культура: Материалы международной научной конференции (Москва, 4–7 апреля 2001 года). М., 2001. С. 166–169.

Ср. вариацию этой рифмы «вещ — вещь»: «<…> но все-таки как вещ / бывает голос пионерской речи! / А так мы выражали свой восторг: „Берешь все это в руки, маешь вещь!“» («Из школьной антологии. 6. Ж. Анциферова», 1966–1969 [II; 175]). Эта рифма — цитатная, восходящая к ахматовскому «Сну»: «Был вещим этот сон или не вещим… / Марс воссиял среди небесных звезд, / Он алым стал, искрящимся, зловещим» (Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 240).

О семантике воды у Бродского см.: Евтимова Р. Иосиф Бродский: «… И себя настигаешь в любом естестве…». In memoriam // Изгнанничество: Драма и мотивация. Заврыцането на съвременните славянски емигрантски литератури у дома. Съставител М. Карабелова. София, 1996. С. 66–72; Келебай Е. Поэт в доме ребенка (пролегомены к философии творчества Иосифа Бродского). С. 58–65. О смыслах образа моря в творчестве Бродского см. также: Генис А. Частный случай // Генис А. Иван Петрович умер: Статьи и расследования. М., 1999. С. 217; Fast P. Motyw morza w poezji Josifa Brodskiego // Fast P. Spotkania z Brodskim (dawne i nowe). Katowice, 2000 (= Biblioteka Przeglądu Rusycystycznego. Nr 4). S. 33–49.

Бесцельный рост деревьев в этом стихотворении — контрастная вариация пушкинского образа молодых деревьев, «племени младого, незнакомого» из «…Вновь я посетил…». Мизантропическое стихотворение Бродского, говорящее о разрыве поколений, о бесчеловечности тех, кто сменит лирического героя и его сверстников, возможно, также полемически соотнесено с «официально» советским стихотворением Анны Ахматовой «В пионерлагере» (открывающимся эпиграфом именно из «…Вновь я посетил…») и с ее же стихотворением «Говорят дети», описывающим страдания и гибель детей (Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 234–235). У Бродского сами дети готовы нести в мир смерть, убивать. Контрастная вариация пушкинского образа молодых деревьев — строка «Теперь всюду антенны, подростки, пни / вместо деревьев» («Fin de siècle», 1989 [III; 191]).

Сартр Ж.-П. Тошнота / Пер. с фр. Ю. Яхниной // Бергсон А. Смех; Сартр Ж.-П. Тошнота: Роман; Симон К. Дороги Фландрии: Роман / Пер. с фр. М., 2000. С. 277–279. Автор этих строк обнаружил совпадение между стихотворением Бродского и романом Сартра прежде, чем прочитал статью С. Кузнецова «Распадающаяся амальгама (О поэтике Бродского)», в которой также содержится это наблюдение (см.: Вопросы литературы. 1997. № 5/6. С. 45–46).

О семантике образа зеркала у Бродского см. подробнее: Кузнецов С. Распадающаяся амальгама (О поэтике Бродского). С. 24–49 (мотивы тусклого, вялого зеркала, зеркала как человеческого тела и зеркала как инструмента остранения; ассоциации с водой, временем и рыбами).

Образ ИГЛЫ у Бродского родствен многочисленным и разнообразным вариациям этого же образа в русской поэзии XX века. Развернутый ряд примеров (из Пастернака, Кузмина, Арсения Тарковского и других поэтов, из текстов Бродского) приведен Г. Г. Амелиным и В. Я. Мордерер (Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М.; СПб., 2000. С. 151–167). Для ИГЛЫ как связующего элемента бытия и атрибута (или, если угодно, метафоры) времени (игла, сшивающая мир в «Большой элегии Джону Донну», эквивалентные ИГЛЕ сверла в «Исааке и Аврааме», граммофонная игла, скрытая в подтексте «Bagatelle») несомненно родство со швейной иглой не упомянутой, но ощутимой в подтексте пастернаковской «Полярной швеи» (у Пастернака и Бродского сходна и ассоциативная связь «игла — снег») и с иглами из пастернаковского «В лесу» (денотативное значение игл в этом тексте — хвойные иглы, но дополнительные смыслы приобщают это слово к концепту часы мироздания и к мотиву сверления бытия). Развернутая метафора, «сближающая силуэт горных цепей с фонограммой» (Эткинд Е. Г. Там, внутри. О русской поэзии XX века. СПб., 1997. С. 541–542), содержится в стихотворении Велимира Хлебникова «Осень». Ближайшая параллель у Бродского — растворение звука в вещах («Bagatelle»). Прочтение Г. Г. Амелиным и В. Я. Мордерер текстов, заключающих в себе образ иглы, часто очень тонко и замечательно по проницательности. Но мне трудно согласиться с их уверенностью, что все приведенные в книге «Миры и столкновенья Осипа Мандельштама» произведения входят в общий контекст. Далеко не во всех случаях сквозь образы иглы просвечивает архетипическая «Адмиралтейская игла» Пушкина, как представляется авторам книга, а такие образы, как «игла», «граммофонная пластинка», «шпиль», «колокольня», в сочинениях разных авторов порой чужды родственному смыслу. Впрочем, подход Г. Г. Амелина и В. Я. Мордерер далек от филологических претензий на раскрытие смысла, имманентного тексту (насколько это понимание исходного смысла возможно для интерпретатора). Г. Г. Амелин и В. Я. Мордерер скорее раскрывают то, о чем текст должен говорить, о чем он молчит; описывают то, что стоит за текстом, создавая из поэтических цитат собственный философский или «философско-центричный» дискурс.

Образ моря у Бродского вписывается в семантический мифопоэтический ряд, обнаруживающийся в словесности самых различных культур и эпох. Характеристику этого ряда см. в статье: Топоров В. Н. О «поэтическом» комплексе моря и его психофизических основах // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 575–622.

Параллель «море — белье постели» (а также параллель «облака — белье постели») присутствует еще в раннем стихотворении «Загадка ангелу» (1962).

В стихотворении «Метель в Массачусетсе» (1990) эта поэтическая формула отнесена к снегу. «Эх, метет, метет. Не гляди в окно. / Там подарка ждет милосердный, но / мускулистый брат, пеленая глушь / в полотенце цвета прощенных душ» (III; 94); один из возможных истоков этой поэтической формулы — образ Мандельштама из стихотворения «Дайте Тютчеву стрекозу…», входящего в цикл «Стихи о русской поэзии» или примыкающего к нему: «Баратынского подошвы / Раздражают прах веков. / У него без всякой прошвы / Наволочки облаков» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 221; другие редакции — с. 484). Об этом образе см.: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 1. М., 2000. С. 256.

Эта поэтическая формула, вероятно, восходит, в частности, к пастернаковскому сближению облаков с шитьем (ср.: «вышиванье ангела» в «Возвращении», заря-швея в «Анне Ахматовой» — Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 144, 200).

Посвящая свои строки перу и бумаге, Бродский продолжает традицию, в европейской литературе возникшую еще в эллинистический период. К истории описания орудий письма в европейской литературе см., например: Curtius E. R. European Literature and the Latin Middle Ages. Transl. from the German by W. R, Trask. (Bollingen Series. XXXVI). Princeton; New Jersey, 1990. P. 306–347.

Об этом концепте Бродского см. прежде всего: Юхт В. К проблеме генезиса статуарного мифа в поэзии Бродского (1965–1971 гг.) // Russian literature. 1998. Vol. XLIV–IV. P. 409–432. См. также: Разумовская А. Статуя в художественном мире И. Бродского // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб., 2000. С. 228–243.

«В поэзии Бродского мы часто находим комбинацию холода, смерти, статуи» (Weststeijn W. «The Thought of You Is Going Away…» // Joseph Brodsky: The Art of a Poem / Ed. by Lev Loseff and V. Polukhina. Houndmills, Basingstoke, Hampshire and London; N.Y., 1999. P. 187).

Леса в рванине — ироническая реминисценция из лермонтовской «Родины», в которой упомянуто «лесов безбрежных колыханье» (I; 313) как дорогая, отрадная для лирического героя примета отчизны. В «Родине» Лермонтова, как и в «Пятой годовщине <…>», пространственная точка зрения первоначально максимально удалена от объекта описания, а затем постепенно приближается к нему (от панорамного взгляда до описания избы, ставень и пляски мужиков). Строку Бродского можно также считать цитатой цитаты — реминисценцией из стихотворения Н. А. Заболоцкого «Север», в котором цитируется «Родина» Лермонтова; у Заболоцкого: «В воротах Азии, среди лесов дремучих, / Где сосны древние стоят, купая в тучах / Свои закованные севером верхи» и в другом месте: «В воротах Азии, в объятиях метели, / Где сосны в шубах и в тулупах ели, — / Несметные богатства затая, / Лежит в сугробах родина моя» (Заболоцкий Н. А. Стихотворения. Поэмы. Тула, 1989. С. 168). Тулупы елей обладают общим коннотационным полем с рваниной лесов («бедная одежда»).

Одновременно строка Бродского может интерпретироваться как реминисценция из набоковской «The Real Life of Sebastian Knight», в которой как примета тоталитарной родины главного героя названы «обширные леса и покрытые снегом равнины» (Подлинная жизнь Себастьяна Наша // Набоков В. Собрание сочинений американского периода: В 5 т. / Пер. с англ. С. Ильина Т. 1. М., 1999. С. 45). Леса родины — образ, ставший топосом в русской литературе после Лермонтова (ср., например, поэму Н. А Некрасова «Тишина»); соотнесенность стихотворения Бродского именно с текстами Лермонтова, Заболоцкого и Набокова обусловлена тем, что лермонтовская «Родина» — «перво-текст», семантический архетип традиции, стихи Бродского и Заболоцкого обладают несомненным текстуальным сходством, а стихотворение Бродского и роман Набокова роднит судьба авторов — изгнанников.

Две следующие строки из стихотворения Бродского — вероятно, вариация мандельштамовских страшных строк об умирании, на которое обречены люди в Советской стране: «Мы поедем с тобою на „А“ и на „Б“ / Посмотреть, кто скорее умрет» («Нет, не спрятаться мне от великой муры…» // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 199).

О «геометрических» образах Бродского см. также: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 85–101; Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. P. 109–119.

О «теме перспективы» у Бродского, о ее связи с мотивом смерти см.: Левинтон Г. А. Три разговора о любви, поэзии и (анти)государственной службе (<…> II. «От всего человека нам остается часть / речи» (Три заметки о Бродском) // Россия / Russia. Вып. 1 [9]. Ред. — сост. К. Ю. Рогов. М.; Венеция, 1998. С. 248.

Это сравнение — цитата пушкинской метафоры жизнь-роман из финала восьмой главы «Евгения Онегина».

В этих строках дана точная характеристика особенностей звуков [а] и [у] — открытого и закрытого лабиализованного. Интересно, что Бродский называет звуком не «у» в слове «люблю», а все слово. Это не случайно — в соответствии с представлением поэта о сходстве и даже тождестве означаемого и означающего сходны не только слова и понятия и вещи, ими обозначенные, но и слова и их элемента — звуки (фонемы). Звук (фонема) [у] в «люблю» эквивалентен самому слову.

Здесь содержится реминисценция из пушкинского «Сравнения»: «У Депрео была лишь, / А у меня: с…» (I; 262).

О барочности Бродского писал Виктор Куллэ: Кулю В. Иосиф Бродский: новая Одиссея // Бродский И. А. Сочинения. [Изд. 2-е]. Т. I. СПб., 1997. С. 289–290, 291–292. Поэтика Бродского, действительно, во многом родственна барокко. Но, используя «темную» метафору Роберта Музиля, ее можно назвать «барокко пустоты» (Музиль Р. Человек без свойств: Роман / Пер. с нем. С. Апта. Кн. 1. С. 307).

Поэзия Бродского во многом сходна с поэзией английского барокко — с «метафизической поэзией» (Иванов Вяч. Вс. Бродский и метафизическая поэзия // Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. II. Статьи о русской литературе. М., 2000. С. 768–777). И. О. Шайтанов проанализировал образный ряд «вспышки огня / пламени — сердце, ставшее пламенем — небо — земля» в «Горении» Бродского — «классический пример развернутой метафоры, так часто встречающейся в „метафизической поэзии“. И пожалуй, не так часто у самого Бродского» (Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными (Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский) // Вопросы литературы. 1998. № 6. С. 37).

Ср.: замечания О. А. Седаковой, впрочем, отрицающей глубокое сходство поэзии Бродского с английской барочной (метафизической) поэзией: «С английскими метафизиками если что и роднит его, то острое и неотступающее переживание смерти, конечности, распада <…>. <…> Вторая сближающая Бродского с барочными метафизиками черта — воля к форме, виртуозной форме» (Седакова О. <Воля к форме>. С. 235).

Характер риторичности Бродского и отношений «автор — текст» в его поэзии обнаруживает несомненное сходство с барочной поэтикой, как она описана А. В. Михайловым: «Барокко — <…> не что иное, как состояние готового слова традиционной культуры — собирание его во всей полноте, коллекционирование и универсализация <…>»; «Или, еще иначе, это предфинал всей традиционной культуры»; «<…> Писатель в эту эпоху есть создание произведения, того, какое творится им же самим, он, если заострить эту ситуацию, есть производитель произведения, а в своей поэтике — произведение поэтики этого произведения. Сознательно ставя перед собой творческие задачи, писатель вследствие этого вторгается в известный круг поэтических возможностей, которые направляют его и направляются им»; «<…> Не произведение принадлежит своему автору, а, напротив, автор — своему произведению» (Поэтика барокко: завершение исторической эпохи // Михайлов А. В. Языки культуры: Учебное пособие по культурологии. М., 1997. С. 168, 166,136). Замечание А. В. Михайлова о сочетании в барочных текстах топосов и «непереработанной жизненности», автобиографического материала в полной мере может быть отнесено к Бродскому (Там же. С. 130–131).

Родственны барокко случаи энигматического построения текста, ключевые концепты которого не находят непосредственного словесного выражения. Так, в «Рождественском романсе» (1961? 1962?) луна прячется за другими, метафорическими образами (Лекманов О. А. Луна и река в «Рождественском романсе» Иосифа Бродского // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 343–348). Менее доказательна мысль исследователя о вуалировании в «Рождественском романсе» реки: ни одна из московских рек не обозначена даже метафорой, а «темно-синяя волна» — это, конечно, и метафора «моря жизни», но прежде всего — иносказательное обозначение ночного неба, по которому и плывет луна-кораблик.

Трудно также согласиться с утверждением О. А. Лекманова, что «мертвецами» в строках «И мертвецы стоят в обнимку / с особняками» названы новые московские дома. Слова «в обнимку» не содержат пейоративных коннотаций, которых мы были бы вправе ожидать в случае с упоминанием «новых домов». «Мертвецы» — это, скорее всего, не метафора, а умершие владельцы старых московских особняков. Ср. в «Рождественском романсе» мотив «людей старого века»: «такси с больными седоками», один из седоков — конечно, Анна Ахматова, едущая на Ордынку к Ардовым: «любовник старый и красивый». В поэзии Бродского встречаются случаи уподобления статуи человеку («Декабрь во Флоренции» и др.).

Барочное «остроумие», консептизм присущи многим текстам Бродского. Таково снятие оппозиции «пожар — потоп», приравнивание пожара к потопу в стихотворениях «Пришла зима, и все, кто мог лететь…» и «В этой комнате пахло тряпками и сырой водой…»(см. о снятии этой оппозиции: Келебай Е. Поэт в доме ребенка (пролегомены к философии Иосифа Бродского). С. 103–104, 113). Но Е. А. Келебай не отметил, что в строках «Значит, я еще жив. То ли там был пожар, / либо — лопнули трубы, и я бежал» (III; 113) из стихотворения «В этой комнате пахло тряпками и сырой водой…» «материализована» поговорка «пройти огонь, воду и медные трубы».

Другой пример барочного «остроумия» — стихотворение «На смерть друга» (отклик на недостоверное известие о смерти в Москве С. Чудакова, якобы замерзшего в московском подъезде, — см. об этом, напр.: Михайлов О. Московский плут из магаданских лагерей // Новая газета. 22–28 января 2001 г. № 4 (647). С. 22). Бродский обыгрывает прямые и переносные значения в строке «и замерзшему насмерть в параднике третьего Рима» и искусно варьирует семантику берега — с одной стороны, как знака загробного мира, в котором оказывается адресат стихов, с другой — как метонимии, обозначающей Америку, в которой очутился сам автор.

В духе барочного консептизма и перифрастическое именование ручья, родника «лошадиным изумрудом», мелькнувшим меж ветвей, в стихотворении «Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам» (I; 226): «лошадиный изумруд» — «лошадиный источник, иначе — Гиппокрена», источник поэзии (Жигачева М. В. Баллада в раннем творчестве Иосифа Бродского // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1992. № 4. С. 51). Барочное обыгрывание противоположных коннотаций слова «двери» представлено в «К стихам» (1967): «Все двери/настежь будут вам всегда. Ноне / грустно эдак мне слыть нишу: / я войду в одне, вы — в тыщу» (II, 39). Метафорическим дверям гробового входа (ср. двери, через которые войдут погребающие лирического героя, в стихотворении «1972 год») противопоставлены двери в жизнь, открытые стихам.

Виртуозность этих строк заключается еще и в том, что, внешне являясь «развитием» послания Кантемира «К стихам моим», они являются зеркальным отражением стихов Пушкина, в которых бессмертие признавалось за лирическим героем-поэтом, а его творения ждала алчная Лета: «Мой друг! неславный я поэт, / Хоть христианин православный. / Душа бессмертна, слова нет, / Моим стихам удел неравный — / И песни музы своенравной, / Забавы резвых юных лет, / Погибнут смертию забавной, / И нас не тронет здешний свет! / Ах! ведает мой добрый гений, / Что предпочел бы я скорей / Бессмертию души моей / Бессмертие своих творений» («В альбом Илличевскому» [I; 227]).

О Бродском и барокко см. также: MacFayden D. Joseph Brodsky and the Baroque. Quebec, 1998.

Ср. наблюдения, касающиеся тенденции в художественной литературе к превращению конвенциональных знаков, какими являются слова естественного языка, в иконические: Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 29–34; Эко У. Ускользающая структура: Введение в семиологию / Пер. с ит. М., 1998. С. 84–88. Много примеров такого рода содержит кн.: Эткинд Е. Г. Материя стиха; примеры из современной русской поэзии в кн.: Зубова Л. В. Современная русская поэзия в контексте истории языка. М., 2000.

Поэтика метафоры у Бродского разобрана в статье: Polukhina V. A Study of Metaphor in Progress: the Poetry of Joseph Brodsky // Wiener Slawitischer Almanach. Bd. 17.1986. S. 149–185. О соотношении вещей и самой жизни с языком в поэзии Бродского см. также наблюдения А. Уланова (Уланов А. Язык как судьба // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. С. 277–278).

Лотман М. Русский поэт — лауреат Нобелевской премии по литературе. С. 184.

Сходные по структуре суждения, построенные на принципе корреляции: «И бескрайнее небо над черепицей / тем синее, чем громче птицей / оглашаемо. И чем громче поет она, / тем все меньше видна» («В Англии, VII», 1977 [II; 440]); «<…> чем слышнее / куплет, тем бесплотнее исполнитель» («Жизнь в рассеянном свете», 1987 [III; 139]); «Чем больше черных глаз, тем больше переносиц» («Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…», 1987 [III; 155]).

Это повторяющееся суждение, аналог поэтической формулы. Но иногда оно может иметь почти противоположный смысл: «Вещи больше, чем их оценки» («Речь о пролитом молоке», 1967 [II; 30]).

Еще несколько примеров суждений Бродского, содержащих нарушение логических правил и/или представляющихся абсурдными: «настоящему, чтоб обернуться будущим, / требуется вчера»; «Человек отличается только степенью / отчаянья от самого себя» (оба примера — из стихотворения «Вечер. Развалины геометрии», 1987 [III; 136]); «Стул состоит из чувства пустоты / плюс крашеной материи <…>»; «Материя конечна. Но не вещь» (оба примера — из стихотворения «Посвящается стулу», 1987 [III; 147]); «но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум, / еще одна жизнь» («Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…» [III; 184]); «Ибо она [история. — А.Р.], конечно, / суть тренье временного о нечто / постоянное» («Каппадокия», 1993 [III; 234]). Суждения составляют каркас целого ряда стихотворений Бродского, например это «Колыбельная Трескового мыса» (1975), «Эклога 4-я (зимняя)» (1980) и «Тритон» (1994).

О роли метонимии в поэзии Бродского см.: Polukhina V. A Study of Metaphor in Progress: the Poetry of Joseph Brodsky. P. 149–185.

Трансформации Бродским идей Платона посвящена глава «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

Терминологический смысл этого понятия (вне анализа текстов Бродского) см.: Мерлин В. В. Самоотрицание текста (к семантике поэтической концовки) // Этнолингвистика текста. Семиотика малых форм фольклора Тезисы и предварительные материалы к симпозиуму. М., 1988. Вып. 2. С. 33–35.

Cр. прием усечения слова, создающий иконический эффект. «И лобзают образа / с плачем жертвы обреза…» («Представление», 1986 [III; 117]). Усечение слова соответствует процедуре обрезания.

Одновременно это повторяющаяся формула или автоцитата из стихотворения-эпитафии матери поэта «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» (1987): «города рвут сырую сетчатку из грубой ткани, / дребезжа, как сдаваемая посуда» (III; 142).

100

Эти строки — поэтическая формула Бродского, встречающаяся также в стихотворении «Примечания папоротника» (1988): «<…> у судьбы, увы, / вариантов меньше, чем жертв» (III; 171).

101

Этот пример приведен Л. М. Баткиным (Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997. С. 59).

102

Этот и ряд других примеров игры значений, осуществляемых с помощью enjambement, приведены Г. А. Левинтоном (Левинтон Г. А. Три разговора: о любви, поэзии и (анти)государственной службе (<…> II. «От всего человека нам остается часть / речи» (Три заметки о Бродском). С. 270, примеч. 170).

103

См. об этом, например: Щедровицкий Д. В. Введение в Ветхий Завет. Т. 1. Книга Бытия. М., 1995 (на титульном листе — 1994). С. 182–183. Это толкование встречается у апостола Павла; в древнерусской словесности оно представлено в одном из самых ранних текстов — «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона (XI в.). О соотнесенности толкования апостола Павла и «Слова о Законе и Благодати» см., напр.: Сендерович С. Слово о законе и благодати как экзегетический текст. Иларион Киевский и павлианская теология // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. LI. СПб., 1999. С. 43–57.

104

Мария, точнее, ее скульптура в цикле сонетов Бродского стоит «с воробьем на голове» (II; 338). При соотнесении Марии Стюарт с Девой Марией (имеющем кощунственно игровой смысл: королева, слывшая среди современников «блядью», — Святая Дева) воробей превращается в травестийный аналог голубя — символа Святого Духа (ср. также образ голубя в кощунственной «Гавриилиале» Пушкина). Впрочем, образ воробья в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт», вероятно, соотнесен с воробьем в двух известнейших стихотворениях Катулла (II и III). В стихотворении III оплакивается умерший воробей любимой: «Орк, прекрасное все губящий жадно! / Ты воробушка чудного похитил», пер. А. Пиотровского (Валерий Катулл, Альбий Тибулл, Секст Проперций. Пер. с лат. М., 1963. С. 21). И здесь Бродский прибегает к семантической «инверсии»: у Катулла сказано о смерти воробья, по котором скорбит любимая; у Бродского — о давно умершей королеве — «двойнике» былой возлюбленной лирического героя, навсегда с ним разлученной и потому (в символическом смысле) также как бы умершей; воробей же, напротив, благополучно здравствует.

105

Ср. такой же парадоксальный мотив «тихой песни трески» (в «Колыбельной Трескового мыса» [II; 361]).

106

Таким образом, в «Разговоре с небожителем» метафора бездонные мозеровские блюда — не просто знак часов, а замена не названного, но подразумеваемого жаргонного слова «котел» (часы), то есть знак знака. Связь между означаемым и означающим опосредована — как в барочной поэтике — еще одним. Похожий случай, возможно, обнаруживается в «Представлении» (1986): «Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах — папироса» (III; 114). А. А. Илюшин высказал автору этой книги тонкое наблюдение, что образ Пушкина-авиатора может быть мотивирован омофонией: «А. С.» («Александр Сергеевич») и «ас». Замечание очень остроумное, но, увы, недоказуемое: в тексте «Представления» ни инициалы Пушкина, ни слово «ас» не встречаются. Близкая трактовка принадлежит О. А. Лекманову и А. Ю. Сергеевой-Клятис: «Источником данного образа, скорее всего, послужил известный анекдот: Василий Иванович Чапаев читает книжку, которую написал знаменитый летчик, „АС Пушкин“» (Лекманов О. А., Сергеева-Клятис А. Ю. АС Пушкин // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. С. 338).

107

Ряд наблюдений о функциях цитаты у Бродского содержится в диссертации: Федорова Л. Г. Типы интертекстуальности в современной русской поэзии (постмодернистские и классические реминисценции). Дис. <…> канд. филол. наук. М., 1999. С. 121–187 (гл.: Классические реминисценции. Творчество И. Бродского); ср. с. 16–23 автореферата диссертации.

108

Минц 3. Г. Функции реминисценций в поэтике Ал. Блока // Минц 3. Г. Блок и русский символизм: Избранные труды: В 3 кн. Кн. 1: Поэтика Александра Блока. СПб., 1999. С. 367.

109

Разграничение цитаты и заимствования принадлежит Г. А. Левинтону (см.: Левинтон Г. А. К проблеме литературной цитации // Материалы XXVI научной студенческой конференции. Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1971. С. 52). К этой проблематике относится также работа: Жолковский А. К. Заметки о тексте, подтексте и цитации у Пастернака (К различению структурных и генетических связей) // Boris Pasternak: Essays. Ed. by N. A Nilsson. Stockholm, 1976. См. также наблюдения О. Ронена: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама С. 263, примеч. 30.

В реальности, однако, разграничение цитаты и заимствования проблематично: опознаваясь как фрагмент из «чужого» текста, такой текстовой элемент, как правило, начинает функционировать как цитата.

110

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 204.

111

Там же. С. 474.

112

Цитируется по кн.: Эткинд Е. Г. Материя стиха. С. 219.

113

Тарковский Арсений. Белый день. М., 1998. С. 149.

114

Соотнесенности «Итаки» с романом Джойса посвящен экскурс 3 в этой книге.

115

Другой пример цитирования кода, но на этот раз мандельштамовского — «Письмо в Академию» (1993). Гигантские ирреальные птицы, именуемые «углами» (IV [1]; 17), — с клювами-карандашами — контаминация «хитрых углов» из «Сталинской оды» и птичьих клювов-карандашей из «Грифельной оды» и «Египетской марки». (Об этой метафоре у Мандельштама см. подробнее: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама. С. 251). Для Бродского «хитрые углы» угольного рисунка в «Сталинской оде» ассоциировались с парением орла Ср. его выступление в дискуссии Мандельштамовской конференции 1991 г.: Павлов М. Бродский в Лондоне, июль 1991 // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 2. М., 2000. С. 46–47.

116

Асеев Н. Н. Стихотворения и поэмы. Л., 1967. С. 113.

117

Ср. его анализ в кн.: Эткинд Е. Г. Материя стиха. С. 345–346.

118

Cр. наблюдения Л. В. Зубовой: «В последней строфе слово залив <…> грамматически и семантически двусмысленно (ambiguos); до enjambement оно воспринимается как существительное, а после — как деепричастие (часть фразеологизма залить глаза — напиться). С некоторым усилием возможно истолковать эти запутанные фрагменты так: „волна, бегущая к горизонту от клочка земли, не забудет тот остров“. Однако эти строки могут значить полностью противоположное: „волна, набегающая на клочок земли, не забудет горизонт“» (Zubova L. «Odysseus to Telemachus» // Joseph Brodsky. The Art of a Poem. P. 39).

119

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 79.

120

Я прекрасно осознаю, что, обращаясь к параллелям подобного рода, рискую обнаружить цитату там, где ее нет. Об этой опасности напомнил В. В. Николаенко: «И как часто бывает у тех, кто занят поисками интертекстов, не всегда понятно, что именно значит это понятие, — чем объясняется перекличка текстов. Ведь одним этим словом называют и аллюзию, которая рассчитана на узнавание (хотя бы „посвященными“, хотя бы идеальным читателем); и бессознательное заимствование, для понимания текста обыкновенно безразличное; и совпадения всякого рода: подсказанные литературной традицией (от самой широкой — мировой, европейской, до самой узкой — кружковой) или просто случайные» (Николаенко В. В. Письма о русской филологии. (Письмо девятое, или Future in the Past) // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 343). Все это верно. Но как отличить осознанное, намеренное вкрапление «чужого текста» от бессознательного или случайного? Здесь исследователь рискует покинуть владения филологии и вторгнуться на территорию психологии. Привнесение нового смысла, семантики текста-источника в новый контекст, конечно, должно оставаться критерием цитаты. Но возможен случай, когда значима именно повторяемость как таковая, когда существенно, что автор трансформирует, рекомбинирует «чужие» высказывания. Таков случай Бродского.

121

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 267.

122

Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 4. Содом и Гоморра / Пер. с фр. Н. М. Любимова. С. 144.

123

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 273. Сетчатка упоминается и в прозе Мандельштама, в «Египетской марке»: «На сетчатке ее зрачков опрокидываются те же две Америки <…>» (Мандельштам О. Э. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. С. 467).

124

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 153.

125

Музиль Р. Человек без свойств: Роман / Пер. с нем. С. Апта. Кн. 2. С. 38.

126

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 474.

127

Перечень работ, посвященных анализу этого мотива, см. в статье: Жолковский А. К. О трех грамматических мотивах Пастернака // «Быть знаменитым некрасиво…» (Пастернаковские чтения. Вып. 1). М., 1992. С. 66, примеч. 5. «Скульптурные» ассоциации роднят также «Вторую балладу» Пастернака и «Fin de siècle» (1989) Бродского. Строкам Пастернака «И сплю под шум, месящий глину, как только в раннем детстве спят» (Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 354), ассоциирующимся с библейским мотивом сотворения человека Богом из глины и с представлением о чистоте и первозданности еще творимого мира, у Бродского соответствует жесткое жаргонное «барахтаясь в скользких руках лепил» (III; 191); «лепилы» слабо напоминают о глине, из которой был сотворен человек, и могут быть истолкованы как подчеркнуто огрубленное обозначение ангелов. Но собственное значение этого слова совсем иное — «врачи-хирурги».

128

Цветаева М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Стихотворения. Поэмы. М., 1980. С. 113.

129

Поэзия как щелканье и свист соловьев в «Определении поэзии», щебет и свист лепечущего младенца в «Так начинают. Года в два…», «щебет женщин» в стихотворении «Женщины в детстве» (Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 126, 178,485).

130

Там же. С. 481.

131

Баткин Л. М. Парапародия как способ выжить // Баткин Л. М. Тридцать третья буква. С. 131, 142.

132

Баткин Л. М. Парапародия как способ выжить С. 101–142; Жолковский А. К. «Я вас любил» Бродского // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 205–224 (Л. М. Баткин полемизирует с этой статьей).

О поэтике цикла см. также: France P. Notes on the Sonnets to Mary Queen of Scots // Brodsky’s Poetics and Aesthetics. Td. by Lev Loseff and V. Polukhina. London, 1990. P. 98–123.

133

На это обратил внимание А. К. Жолковский: Жолковский А. К. «Я вас любил» Бродского. С. 209. Возражения Л. М. Баткина («Нет <…> никакой языковой „неграмотности“ <…>. Конструкция „коснуться бюст“ (?) измышлена „по смыслу“ увлекшимся аналитиком <…>. Но грамматически бюстом управляет все же другой глагол. У Бродского наделе „коснуться уст“. И между этими двумя словами вводное предложение, выделенное тире: „„бюст“ зачеркиваю“. С точки зрения грамматической все правильно». — Баткин Л. М. Парапародия как способ выжить. С. 138–139) несостоятельны. Конструкция коснуться бюст присутствует в тексте, но в качестве отвергнутой лирическим героем-стихотворцем.

134

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 478.

135

Там же. С. 123.

136

В поэзии Бродского встречается похожая рифма «пуст — куст»: «Март на исходе, и сад мой пуст. / Старая птица, сядь на куст, / у которого в этот день / только и есть, что тень» («Песня пустой веранды», 1968 [II; 69]). Это цитатная рифма из «Можжевелового куста» Н. А. Заболоцкого.

137

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 478.

138

В современных работах, развивающих теорию интертекстуальности или связанных с ней, «искажение», «неверное прочтение» претекста при его трансформации в новый текст интерпретируется как неотъемлемое, природное, сущностное свойство литературы как таковой; пример — книги X. Блума и М. Риффатерра (Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания / Пер. с англ. Екатеринбург, 1998; Riffaterre М. Semiotics of Poetry. Bloomington, 1978). Ср. особенно такие высказывания X. Блума, как «<…> Стихотворения, говорю я, не пишутся ни о „предметах“, ни о „самих стихотворениях“. Они неизбежно пишутся о других стихотворениях, стихотворение — это отклик на стихотворение, поэт — отклик на поэта, человек — на родителя <…> Поэт-в-поэте в стихотворении видит всегда другого, предшественника, и потому стихотворение — это всегда личность, всегда отец, виновный во Втором Рождении. Для того чтобы жить, поэт вынужден неверно толковать отца в ходе критического недонесения, т. е. переписывания отца <…> Я заключаю, что поэт не столько человек, говорящий с человеком, сколько человек, яростно протестующий против того, что с ним говорит мертвец (предшественник)» (Карта перечитывания / Пер. с англ. С. А. Никитина) // Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания. С. 150).

Тем не менее установка на радикальное «переписывание» претекста, по-видимому, отличает прежде всего словесность XX века (условно говоря, модернистскую и постмодернистскую). В данном случае (как, впрочем, и во многих иных) исследователи манифестируют не столько имманентные свойства анализируемых текстов, сколько свою принадлежность к современной культуре. К этой же культуре принадлежит и Бродский.

139

Пастернак Б. Л. Сочинения: В 2 т. Т. 1. Тула, 1993. С. 285; ср.: Пастернак Б. Л. Доктор Живаго: Роман. М., 1989. С. 521.

140

Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 439.

141

На цитирование в стихотворении Бродского одновременно «Рождественской звезды» и «Зимней ночи» Пастернака указано в работе: Йованович М. Пастернак и Бродский (К постановке проблемы) // Пастернаковские чтения. Вып. 2. С. 315–316. Однако механизм цитации и функции цитаты здесь не рассмотрены. Интересный пример интертекстуальных связей поэзии Пастернака и Бродского — описание вокзального ресторана в «Спекторском» и в «Пришла зима <…>».

142

Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 440.

143

Там же. С. 440.

144

Жуковский В. А. Полное собрание сочинений. 2-е изд. Изд. Товарищества М. О. Вольф. СПб.; М, [Б. г.] С. 49.

145

При трансформации автобиографической ситуации Бродского в «рождественский сюжет» происходит изощренная подмена: отец соотносится с Богом-отцом, но при этом, как Иосиф, — со святым Иосифом, не-отцом божественного Сына (Иосиф в «Рождественской звезде» не упоминается). Таким образом, текст Бродского порождает двойное отчуждение отца от сына: как небесный Отец, он отделен от Ребенка громадным расстоянием, как земной отец — также; но кроме того, земной отец Ребенка еще и не упомянут в тексте, отделен от сына покровом слов.

В семантическую игру втягиваются и инициалы М. Б. Они ассоциируются и с Марией (имя «Марианна»), Богоматерью, и с музой, и — в ином, «низком» коде других текстов — с б…. Ср., с одной стороны, причисление М. Б. к ангельскому миру («Строфы», 1967), с другой — сопоставление ее с Марией Стюарт, о которой в «Двадцати сонетах <…>» сказано: «для современников была ты блядь» (II; 339). Возможно, ассоциации М. Б. с музой и б… инспирированы пристрастно-несправедливым, но блестяще-остроумным высказыванием о ней, принадлежащим Анне Ахматовой: «В конце концов, поэту хорошо бы разобраться, где муза и где б…» (Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. С. 369).

Одновременно одинаковые инициалы фамилий поэта и его возлюбленной соединяют их в общие ассоциации с Балтийским морем: «Мелкие, плоские волны моря на букву „б“, / сильно схожие издали с мыслями о себе <…>» («Келломяки», 1982 [III; 59]) — стихотворение посвящено М. Б.

146

В «Рождественской звезде» Бродского содержится также — не столь очевидная — перекличка Бродского со «Сталинской одой» Мандельштама. См. об этом: Лекманов О. А. «Рождественская звезда»: текст и подтекст // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 162–165.

147

Ср.: «<…> нам представлен ряд фрагментарных, синтаксически и нарративно не связанных образов (icons) разрушения: парные инструменты и объекты разрушения. Существует, однако, модель их объединения: орудия — огонь, жернова и острие секиры — несоизмеримо больше, чем то, что они разрушают, соответствующие предметы уничтожения очень невелики (страница) или ничтожно малы (minute), трудноразличимы (зерно, волос)» (Loseff Lev. «On the Centenary of Anna Akhmatova» // Joseph Brodsky: The Art of a Poem. P. 229).

148

Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 261.

149

В пространной неподцензурной редакции стихотворение начинается строкой «Кого когда-то называли люди…» (Там же. С. 411). Еще одна редакция этого текста приводится в записках Л. К. Чуковской (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2.1952–1962. М., 1997. С. 183).

150

Там же. С. 226. Указание на стихи Анны Ахматовой, посвященные смерти Пастернака, дано в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой» также косвенным образом, при посредстве переадресованной цитаты: выражение «глухонемая вселенная» — аллюзия на сходное выражение в пастернаковском «Определении поэзии», а также на «Облако в штанах», где содержится мотив спящей вселенной. Эти аллюзии отмечены независимо друг от друга М. Йованович («Пастернак и Бродский (К постановке проблемы)» // Пастернаковские чтения. Вып. 2. С. 322, прим. 29) и Львом Лосевым (Loseff Lev. «On the Centenary of Anna Akhmatova». P. 235–236). Отсылка к тексту Пастернака на самом деле ведет прежде всего к поэтическому отклику Анны Ахматовой на пастернаковскую смерть. Выражение «глухонемая вселенная» (III; 178) из текста Бродского отсылает не только к «Определению поэзии» Пастернака, где вселенная названа не «глухонемой», а «глухой» («вселенная — место глухое». — Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 127), но и к стихотворению Велимира Хлебникова «Над глухонемой отчизной: „Не убей!“» (Хлебников Велимир. Творения. С. 114). В соотнесении с хлебниковским стихотворением текст Бродского обнаруживает тенденцию к распространению, «экспансии» глухоты в пространстве: «глухонемой» не отдельный локус, часть пространства (одна страна), а весь универсум.

151

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 233.

152

«Меня в вагоне одна баба назвала так: облезлый барин» (д. 1) (Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем. В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 13. М., 1986. С. 211).

153

Цветаева М. И. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 293.

154

Там же. С. 261. Эта реминисценция из ахматовского стихотворения в «Памяти Геннадия Шмакова» была отмечена Г. А. Левинтоном: Левинтон Г. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. С. 191.

155

По-видимому, этот случай цитации близок к упомянутому 3. Г. Минц цитированию мифем — сюжетных ситуаций. См.: Минц 3. Г. Функции реминисценций в поэтике Александра Блока. С. 367–370.

156

Топоров В. Н. О «резонантном» пространстве литературы (несколько замечаний) // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Papers from the International Conference on the Occasion of the Seventeieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Russian Culture: Structure and Tradition, 2–5 July 1992. Keele University, Rodopi, 1993. P. 19. Ср.: Топоров В. H. Об одном индивидуальном варианте «автоинтертекстуальности»: случай Пастернака (о «резонантном» пространстве литературы). С. 7–8.

157

Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 428.

158

Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. с ит. М. Лозинского. Минск, 1986. С. 15.

159

Еще один случай такого рода прослежен в главе «„Скрипи, мое перо…“: реминисценции из Пушкина и Ходасевича в поэзии Бродского».

160

Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 183–184.

Полемическое отрицание мотива этого стихотворения — строки Бродского: «Эти слова мне диктовала не / любовь и не Муза, но потерявший скорость /звука пытливый, бесцветный голою» («Темза в Челси», 1974 [II; 351]).

161

Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 90.

162

См., в частности: Бродский об Ахматовой. Диалоги с Соломоном Волковым. М., 1992; ср.: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 223–256.

163

О семантике образа статуи в пушкинском творчестве см.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 145–180.

164

Об интертекстуальных связях между «Медным Всадником» Пушкина, «Петербургскими строфами» Мандельштама и поэзией Бродского рассказывается в главе «„Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…“: поэзия Бродского и „Медный Всадник“ Пушкина».

165

Собственно, это поэтическое высказывание Бродского в строгом смысле слова может быть названо реминисценцией только из Мандельштама: у Данте нет образа щегла в соединении с мотивом «заточения» в принявшей поэта-изгнанника Равенне. «Цитируется» здесь не текст Данте, а его биография; это пример «реминисценции»-аллюзии, отсылающей к событиям реальной жизни.

166

Щегленком Мандельштам также называет Андрея Белого в поминальном стихотворении «Голубые глаза и горячая лобная кость…», а Воронеж, в который сам был сослан и уроженцем которого был Кольцов, — «родиной щегла» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 233, 256).

167

Вариация мандельштамовских стихотворений о щегле — стихи Бродского «Свистеть щеглом и честно жить, / а также лезть в ярмо, / потом и то и то сложить / и получить дерьмо» («Шествие», 1961 [I; 118]).

168

Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. P. 70. Об уподоблении поэтом собственной судьбы участи Данте и Мандельштама в стихотворении «Декабрь во Флоренции» см. также: Kline G. L. Variations on the Theme of Exile // Brodsky’s Poetics and Aesthetics. P. 70–73.

169

Случай Бродского как будто бы подтверждает суждение И. П. Смирнова, что каждому стихотворению должны предшествовать как минимум два претекста (Смирнов И. П. Порождение интертекста: Опыт интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Л. Пастернака. Wien, 1985 (Wiener Slawistischer Almanach. Sondetfeand 17). Однако доказать обязательность этого правила для литературы вообще (как полагает И. П. Смирнов) все-таки невозможно: из частных случаев не выводится правило.

170

Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 229.

171

Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. [Изд. 3-е]. М., 1995. С. 85.

172

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 157.

173

Там же. С. 160.

174

Там же. С. 199.

В 1991 г. Бродский посвятил этому стихотворению доклад, прочитанный на Мандельштамовской конференции в Лондоне: Бродский И. «С миром державным…» // Бродский И. Письмо Горацию. М., 1998. С. CXI–CXVII. О процитированных строках здесь сказано так: они «тот самый лирический и дидактический взрыв. „Чуя грядущие казни…“ — это уже дикция, в новом социуме неприемлемая, выдающая автора с головой, а также — полное им забвение существующей опасности <…>. До известной степени это, конечно, еще ответ на вопрос: „Где вы были в 1917 году?“, но ответ действительно младенческий, безответственный, сознательно фривольный, произнесенный почти гимназистом <…> На самом деле это признание и есть то, ради чего и написано все стихотворение» (Там же. С. CXI-СXII).

175

Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 151–153; ср.: Taranovsky К. Essays on Mandelstam. P. 113–114.

176

Это пример достаточно частого у Бродского случая, когда одни поэтические тексты являются автокомментарием к другим. В этом его поэзия удивительно похожа на мандельштамовскую (эта черта поэзии Мандельштама была прослежена К. Ф. Тарановским).

Унаследован Бродским и другой мандельштамовский образ, связанный с временем и преемственностью эпох, — метафора времени — позвоночника («Век» Мандельштама). У автора «Части речи» и «Урании» это высказывание «позвоночник чтит вечность» («Стихи о зимней кампании 1980 года», 1980 [III; 11]).

177

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 224. Первый из этих текстов — поэтическая эпитафия Андрею Белому.

Другие примеры из произведений Мандельштама, упоминающих стрекоз, и соображения о генезисе этого образа см. в кн.: Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. С. 23–25.

178

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 203. Эти же строки слабо отозвались в стихах Бродского «Узнаю этот ветер, падающий на траву, / под него ложащуюся, точно под татарву. / Узнаю этот лист, в придорожную грязь / падающий, как обагренный князь» (II; 399) из цикла «Часть речи» (1975–1976). К интерпретации стихотворения Мандельштама см.: Гаспаров М. Л. Поэт и культура: Три поэтики Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 44.

179

Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 58.

180

Пример игры слов: «пачка денег — пачка-балетное платье». — А.Р.

181

Впрочем, не реминисценция ли это из ахматовскою четверостишия «О, есть неповторимые слова…», завершающегося строками: «Неистощима только синева / Небесная и милосердье Бога» (Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 129).

182

Брюсов В. Я. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1955. С. 220.

183

Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 179.

184

Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. С. 244.

185

Похожий образ, уподобление творчества добыче полезных ископаемых (руды), встречается у самого известного и «громкого» из русских футуристов — Владимира Маяковского в «Разговоре с фининспектором о поэзии»: «Поэзия — / та же добыча радия. // В грамм добыча, / в год труды, // Изводишь / единого слова ради / тысячи тонн словесной руды»; «Пуд, / как говорится, / сопи столовой // съешь / и сотней папирос клуби, // чтобы / добыть / драгоценное слово // из артезианских / людских глубин» (Маяковский В. В. Сочинения. Т. 1. С. 360, 361). Строительство города — «угольного гиганта» — тема «Рассказа Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка» Маяковского.

186

Совершенно иное толкование этих строк предложил С. Н. Зотов: «<…> „лампы… стебель“ символизирует свет разума, взыскивающего истины, „хищно вывернутый“ — изощренность современного сознания, „как уголь, данный шахтой на-гора“ — по-видимому, свидетельство предельной глубинности разумной деятельности, выход сознания из „подполья“, разработка всех уровней культурно-психической деятельности; наконец, „железнодорожное крушение“ — примета социальных катаклизмов, символ общественного неблагополучия, предельное выражение катастрофичности состояния мира. Все перечисленное выше представляет собою тематизацию Времени, существования („экзистенции“), посредством которого обнаруживается Бытие» (Зотов С. Литературная позиция Иосифа Бродского: К постановке проблемы // Иосиф Бродский и мир. С. 119).

Мне такое прочтение представляется сомнительным и чужеродным тексту. И не только потому, что не замечены аллюзии: в этой интерпретации поэзия Бродского выглядит «слишком» похожей на философскую аллегорию.

187

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 89.

188

Встречаются у Бродского и переклички с текстами малоизвестными. Так, в «1972 годе» это образный ряд «птица — форточка — девица — кофточка», вероятно, восходящий к стих. Чурилина «Один».

189

Топоров В. Н. Две главы из истории русской поэзии начала века: I. В. А. Комаровский; II. В. К. Шилейко (К соотношению поэтики символизма и акмеизма) // Russian Literature. 1979. Vol. VIII. N 3. P. 292.

190

Ср. наблюдения К. Ф. Тарановского над произведениями Мандельштама: Taranovsky К. Essays on Mandel’stam. P. 18–19; ср.: Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 32–33.

Ср. в связи с темой «Бродский и Мандельштам» замечание С. Ю. Кузнецова: «Попадая в стихи Бродского, образы Мандельштама становятся там „своими“, зачастую теряя связь с первоисточником» (Кузнецов С. Ю. Осип Мандельштам и Иосиф Бродский. Мотивы пустоты и молчания // Осип Мандельштам: Поэтика и текстология. М., 1991. С. 33). Впрочем, присвоение «чужого текста» происходит у Бродского, конечно, не только в случае с Мандельштамом.

191

Ср., впрочем, возражения Е. М. Петрушанской на это замечание, высказанное с большей категоричностью в журнальном варианте моей статьи (Литературное обозрение. 1993. № 3/4): Петрушанская Е. «Слово из звука и слово из духа»: Приближение к музыкальному словарю Иосифа Бродского // Звезда. 1997. № 1. С. 219 и сл.

192

Не случайно, что строки о буквах-следах завершают стихотворение, посвященное очень больной и неприятной, совсем не «литературной» и не «эстетской», теме: «зимняя кампания 1980 года» — это советская интервенция в Афганистан.

193

Brodsky J. Less than One: Selected Essays. [Б. м.] Viking, 1986. P. 160. В дальнейшем при цитировании этой книги страницы приводятся в тексте. Перевод англоязычных текстов здесь и далее мой. Ср. авторизованный перевод А. Сумеркина: «Однако великим писателем Достоевский стал не из-за неизбежных сюжетных хитросплетений и даже не из-за уникального дара к психологическому анализу и состраданию, но благодаря инструменту или, точнее говоря, физическому составу материала, которым он пользовался, т. е. благодаря русскому языку» (IV (2); 117).

194

О граммофонной пластинке, которая «для поэта стала одним из символов мироздания», см.: Петрушанская Е. «Слово из звука и слово из духа». С. 226–227.

195

Один из литературных источников «Bagatelle», по-видимому, стихотворение Джона Донна «А valediction forbidding mourning», переведенное Бродским под названием «Прощание, запрещающее грусть» (III; 352–353). На связь его образов с поэтикой Бродского обратил внимание М. Крепс. См.: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. С. 70, 85.

196

Блонский П. Философия Плотна М., 1918. С. 48–49.

197

Кузанский Николай. Сочинения. Т. 1. М., 1979. С. 207.

198

Первоначальный русский вариант эссе опубликован под названием «Путешествие в Стамбул» (Континент. 1985. № 46; переиздан в кн.: Иосиф Бродский: размером подлинника. Таллинн, 1990; ер:. [IV (1); 126–164]). По словам самого Бродского, название расширенного английского варианта «Flight from Byzantium» переводится именно как «Бегство из Византии» («Никакой мелодрамы…». Беседа с Иосифом Бродским. Ведет журналист Виталий Амурский // Иосиф Бродский: размером подлинника. С. 117; переиздано в кн.: Амурский В. И. Запечатленные голоса М., 1998. С. 9; ср.: Бродский И. Большая книга интервью / Составитель В. П. Полухина. М., 2000. С. 483) Об этом эссе см.: Венцлова Т. Путешествие из Петербурга в Стамбул // Октябрь. 1992. № 9. С. 170–177; переиздано в кн.: Венцлова Т. Собеседники на пиру: Статьи о русской литературе. Vilnius, 1997. С. 226–245.

199

В русскоязычном первоначальном варианте: «Что пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно — вещь, тоща как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее» (IV (1); 156).

200

«Настигнуть утраченное время». Интервью Джона Глэда с лауреатом Нобелевской премии Иосифом Бродским // Время и мы. 1979. Т. 97. С. 166–167. Ср.: Время и мы: Альманах литературы и общественных проблем. М.; Нью-Йорк, 1990. С. 287; Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В. П. Полухина. С. 111.

Ср. в эссе «Fondamenta degli incurabili» («Набережная неисцелимых», ит.): «Я всегда был приверженцем мнения, что Бог, или по крайней мере Его Дух, есть время. Может быть, это идея моего собственного производства, но теперь уже не вспомнить» (Октябрь. 1992. № 4. С. 186; пер. с англ. Г. Дашевского). Ср.: Бродский И. Набережная неисцелимых: Тринадцать эссе. М., 1992. С. 218–219.

О семантике времени и пространства у Бродского см. также: Ваншенкина Е. Острие: Пространство и время в лирике Иосифа Бродского // Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 35–41; Majmieskułow А. Поэт как «мусорная урна» (Стихотворение Бродского «24. 5.65 КПЗ») // Studia literaria Polono-Slavica Т. 4. Warszawa, 1999. P. 362. См. также рассуждения Е. Келебая, впрочем, далекие от научной строгости и грешащие метафоричностью и «приблизительностью» (Келебай Е. Поэт в доме ребенка (пролегомены к философии творчества Иосифа Бродского). М., 2000. С. 47–57) и др. Из последних работ также: Служевская И. Поздний Бродский: путешествие в кругу идей // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб., 2000. С. 14–15; Плеханова И. Формула превращения бесконечности в метафизике И. Бродского //Там же. С. 40–43.

201

О римской теме Бродского см.: Вайль П., Генис А. От мира к Риму // Поэтика Бродского. N.Y., Tenafly, 1986. С. 197–206. См. также экскурс 1 в этой книге и работу: Ратин А. М. «Римский текст» И. Бродского и русская поэзия 1910–1920-х гг. // Анна Ахматова и русская культура начала XX века. Тезисы конференции. М., Tenofly, 1989. Перепечатано: Русская мысль. 1989. № 3822. 6 апреля 1990 г. Лит. приложение № 9.

202

Ср. в русском переводе Д. Чекалова («Полторы комнаты»): «бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память» (V (2); 350–351).

203

Никак нельзя согласиться с утверждением М. Крепса, что «время в поэзии Бродского всегда выступает как стихия враждебная, ибо его основная деятельность направлена на разрушение. Отсюда время — враг как человека, так и всего, что дорого человеку и что им создано» (Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 232). Время у Бродского амбивалентно; в противопоставлении пространству оно может выступать как положительная ценность.

204

Флоренский П. Мнимости в геометрии: Расширение области двухмерных образов геометрии (опыт нового истолкования мнимостей). М., 1923. С. 48. Кстати, Флоренского и Бродского сближает интерес к космологии «Божественной комедии» Данте. Данговские хронотопы земного и адского (подземного) миров образуют смысловой «каркас» стихотворения Бродского «1972 год», посвященного смене «империи»; эти хронотопы проанализированы Флоренским в свете современных физических теорий (с. 45–46 и сл.).

205

Речь идет о символе в формуле β=√1-V^>2/C^>2: «Характеристики тел движущейся системы, наблюдаемой из неподвижной, зависят от основной величины β=√1-V^>2/C^>2, где V есть скорость движения системы, а С — скорость света» (Там же. С. 51).

206

Там же. С. 52–53.

207

Там же. С. 53.

208

Тень, отброшенная на поэзию Бродского телеологической идеей, видна, может быть, в таких строках, как;

…у судьбы, увы,

вариантов меньше, чем жертв <…>

(«Примечания папоротника», 1988 [III; 171])

Или:

<…> Причин на свете нет,

есть только следствия. И люди жертвы следствий.

(«Бюст Тиберия», 1985 (?) [III; 108])

209

Не случайно стул и стол, близкие человеку, как бы «продолжают его тело в пространстве» (в этом они для Бродского подобны букве, но, в отличие от нее, непричастны смыслу). В сочинениях мыслителей нового времени стол выступает в роли символа внешнего материального мира: проблема объективного бытия вещей как бы сведена к вопросу о существовании одной вещи, этого стола (упомяну Беркли, Потебню, В. Соловьева). Еще более близкий пример — рассуждения Б. Рассела, в которых персонификация внешней реальности — стол и стул (Russel В. Human Kiowledge: Its Scope and Limits. 3 rd. ed. London, 1956. P. 241 ff). Таким образом, Бродский как бы фиксирует психологический подтекст современных отвлеченных размышлений о человеке и материальном мире. Литературный источник этих образов поэта — вероятно, лирика Марины Цветаевой (в частности, ее цикл стихотворений «Стол»), которую Бродский «продолжает» и с которой одновременно полемизирует.

210

Так, он пишет, сближая различные авторитарные или тоталитарные формы власти: восточные деспотии, византийскую автократию, советский режим: «…общий знаменатель всех этих действий — антииндивидуалистическая мысль о том, что человеческая жизнь, в сущности, ничто — т. е. отсутствие идеи сакральности человеческой жизни, уже только потому, что она единственна» (эссе «Flight from Byzantium». P. 422). Ср. в русском варианте этого эссе: «Общим знаменателем этих акций является антииндивидуалистическое ощущение, что человеческая жизнь — ничто, т. е. отсутствие — вполне естественное — представления о том, что она, человеческая жизнь, священна, хотя бы уже потому, что уникальна» (IV; 147).

211

О вещи в мире Бродского см. также: Лотман М. Ю., Лотман Ю. М. Между вещью и пустотой: (Из наблюдений над поэтикой сб. Иосифа Бродского «Урания») // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1990. Вып. 883 (переиздано в кн.: Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 3. Таллинн, 1993). Утверждения авторов статьи о диаметрально противоположных характеристиках вещи и пространства у «раннего» и «позднего» Бродского кажутся мне спорными: противоположные характеристики встречаются одновременно и у «раннего», и у «позднего» поэта.

К этой теме см. также: Ставицкий А. Вещь как миф в текстах И. Бродского // Иосиф Бродский и мир. С. 65–72.

212

Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. «Пытаясь продолжить деление (материи. —А.Р.) дальше и дальше, мы, по мнению Платона, в конце концов натолкнемся на математические формы: правильные стереометрические тела, определяемые своими свойствами симметрии, и треугольники, из которых их можно составить. Эти формы не сами по себе материя, но они формируют материю» (с. 171). «Если достижения современной физики элементарных частиц сравнивать с какой-либо из философий прошлого, то речь может идти лишь о платоновской философии; в самом деле, частицы современной физики суть представления групп симметрии — этому нас учит квантовая теория, — и, стало быть, частицы — аналогии симметрическим телам платоновского учения» (с. 173).

213

Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени. М., 1969. С. 25 и др. При этом, по Грюнбауму, его характеристика «замкнутого времени» применима и к космосу в его целокупности.

214

Бродский И. Поэзия как форма сопротивления реальности. Предисловие к сборнику стихотворений Томаса Венцлова на польском языке в переводах Станислава Баранчика // Русская мысль. № 3829.25 мая 1990 г. Специальное приложение. Иосиф Бродский и его современники. К пятидесятилетию поэта. С. I; XII.

215

Из интервью М. Б. Мейлаху (к 80-летию И. Берлина) // Русская мысль. № 3822. 6 апреля 1990 г. Лит. приложение № 9. С. V. Переиздано: Литературное обозрение. 1990. № 4. С 92.

216

Перечень «основных слов» и тропов Бродского и их анализ содержатся в статье: Polukhina V. A Study of Metaphor in Progress: Poetry of Joseph Brodsky // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. Bd. 17. S. 149–185.

217

Характерно, что в композиции большинства сборников присутствуют и «ахронный» и «диахронический», временной, принципы, а на поэтическом метаязыке стихотворений Бродского его творчество представлено им самим и как распадающееся на несколько замкнутых периодов (условно: период первого сборника 1965 г., время «Части речи», время «Урании» и новый период, отмеченный сборником «Примечания папоротника»), и в то же время декларируемая смена «языка» в известной мере оказывается обращением к своему старому, «преодоленному» стилю.

См. также об эволюции поэзии Бродского: Тележинский В. (А. Расторгуев). Новая жизнь, или Возвращение к колыбельной // Иосиф Бродский: размером подлинника.

Проблема соотношения стихотворений Иосифа Бродского с поэтической традицией, в частности с «мировым поэтическим текстом» акмеизма (термин предложен в работе: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. N 7/8. P. 47–82), затронута в моей работе «„Я был в Риме“: „Римский текст“ Бродского» (экскурс 1 в этой книге).

218

См.: Popper Karl. The Open Society and Its Enemies. Vol. 1. London, 1957.

219

Знаменитый платоновский символ — пещера (Государство. VII. 1–3) — архетип «мертвых пропастей земли» в стихотворении Бродского «Представление» (1986):

Дверь в пещеру Гражданина не нуждается в «сезаме».

То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,

обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.

И за смертною чертою, лунным светом залитою,

челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.

(III; 118)

Так философский образ, поддерживающий здание тоталитарной утопии Платона, переводится поэтом в сферу реальной действительности, репрессивной практики отечественного режима.

220

Popper Karl. The Open Society and Its Enemies. Vol. 2. P. 264–268.

221

Popper Kart. The Poverty of Historicism. Boston, 1957. P. 1.

222

См.: Поппер K.-P. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 439–440.

223

Popper Karl. Unended Quest: An Intellectual Authobiography. Fontana / Collins, 1978. P. 180–185.

224

Поппер К.-P. Логика и рост научного знания. С. 459.

225

Вариация блейковского стихотворения «Муха» из «Песен опыта» — «Муха» (1985) Бродского.

226

Волков С. Вспоминая Анну Ахматову. Разговор с Иосифом Бродским // Континент. 1987. № 53. С. 346. Переиздано в кн.: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 229.

227

Участникам римской конференции писателей из СССР и русского зарубежья (1990) // Континент. 1991. № 66. С. 374.

228

А. Г. Разумовская, цитируя эти строки журнального варианта моей статьи, возразила: «<…> Ощущение полной свободы человеку дает лишь поэзия. Спастись от пространства, „которое тебя пожирает“, которое всегда тупик, помогают олицетворяющие ее бюсты классиков. Эта метафора реализована в побеге Туллия из Башни, когда бюсты классиков были сброшены им в мусоропровод, чтобы обезвредить „сечку“ и крокодилов: „Ну-с, классики, отрубленные головы цивилизации… Властители умов. Сколько раз литературу обвиняли в том, что она облегчает бегство от действительности! Самое время воспринять упреки буквально“. Потому трудно согласиться с мнением А. Ранчина, что „именно культура цементирует тоталитарный мир в пьесе „Мрамор“, и выход из тюрьмы оказывается возможным лишь для героя, знаки этой культуры (бюсты римских поэтов) отбросившего“. Справедлива другая точка зрения: „Классики… всесильны. Они способны даровать свободу, потому что не знают преград и общественных устоев“» (цитируется статья П. Вайля и А. Гениса «От мира к Риму». — А.Р.). — Разумовская А. Статуя в художественном мире И. Бродского // Иосиф Бродский и мир. С. 237. Но я отнюдь не утверждал, что в пьесе «Мрамор» Бродский наделяет культуру как таковую (и, в частности, римскую поэзию) тоталитарными коннотациями: автор пьесы лишь показывает, как культура становится инструментом тоталитаризма. Что же касается бюстов римских классиков, то их семантика прежде всего пейоративная: они подобны огрубленным головам; они помогают Туллию выйти на волю — но просто как «твердая вещь», а не как культурный символ; они исчезают в клоаке. Кроме того, Туллий в итоге возвращается вспять к оставшимся в тюрьме бюстам Горация и Овидия. Произвольна и мысль А. Г. Разумовской, что «памятник, статуя для него (для Бродского. — А.Р.) — знак не только разрушения, но и зеркального отражения человека в истории, восхождение от смертного существования к бессмертию:

Это конец вещей, это — в конце пути

зеркало, чтоб войти.»

(Там же. С. 240).

В цитируемом стихотворении «Торс» (1972) статуя ассоциируется с умиранием и с каменным гнетом Империи, а зеркало означает безвыходность, тупик.

229

Ср. сближение поэзии с молитвой: «стихотворение, в конечном счете, приводится в действие тем же самым механизмом, что и молитва» (Бродский И. Послесловие // Кублановский Ю. С последним солнцем. Paris, 1983. С. 364). Сходные высказывания — в дискуссии на Мандельштамовской конференции 1991 г. в Лондоне: «<…> был один замечательный поэт такой <…>, который сказал в записных книжках, — я думаю, это очевидная истина <…>: „Всякое стихотворение приводит в движение механизм молитвы“» (Павлов М. Бродский в Лондоне, июль 1991 // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 2. М., 2000. С. 32).

230

Континент. 1987. № 53. С. 338.

231

Истолкование полистилистичности Бродского, совмещения высоких и низких слов как следствия установки на «депоэтизацию» текста, на разрушение «возвышающего обмана», предложенное И. Е. Винокуровой (Винокурова И. Иосиф Бродский и русская поэтическая традиция // Русская мысль. № 3834.6 июля 1990 г. Лит. приложение № 10. С. VIII), по-моему, не вполне точно. «Возвышающая» тенденция Иосифа Бродского не менее сильна, чем «снижающая». Кроме того, применительно к Бродскому речь скорее может идти не о снижении и разрушении, а о нейтрализации. «Возвышающий обман» поэтом не разоблачен, а лишь поставлен под «утверждающее — отрицающее» сомнение.

232

Впрочем, ведь этот — маленький и неровный — круг не проекция ли шарообразного космоса Платона? — А.Р.

233

Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 23–24.

234

Кстати, свойственные Бродскому «взгляд с высоты» и «каталогизация» увиденных вещей связаны именно с помещением поэта «на место Бога». «Взгляд с высоты» и «каталогизация» были замечены как основные особенности поэтики Бродского Эдуардом Лимоновым — его вечным «разоблачителем» в эпатирующей статье «Поэт-бухгалтер (несколько ядовитых наблюдений по потешу феномена И. А. Бродского)»: «Почти все стихотворения написаны по одному методу, недвижный философствующий автор обозревает вокруг себя панораму вещей. Скажем, Бродский <…> с грустной обязательностью <…> перечисляет нам предметы, обнаруженные им в спальне при пробуждении <…> Дальше следует более или менее удачное сравнение <…>. Метод сравнения употребляется им бессчетное количество раз. Назвал предмет — и сравнил, назвал — и сравнил. Несколько страниц и сравнений — и стихотворение готово. Порою интересно читать эти каталоги, порой — скучно.

Человек он невеселый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира. Перышки ястреба.

Обращаться с абстракциями — с мирозданьем, Богом, космосом, манипулировать ими Бродский умеет. Куда хуже обстоит дело с человеческими существами» (Мулета А. Семейный альбом. Париж, 1984. С. 134).

235

См. интервью поэта П. Вайлю и А. Генису: Вайль П., Генис А. В окрестностях Бродского // Литературное обозрение. 1990. № 8; и эссе «Flight from Byzantium», в которых выражены «проязыческие» симпатии Бродского. Впрочем, самоотрицанию подвержены не только стихи, но и эссеистика поэта, и у него можно найти совсем другие высказывания, «прохристианские». Показателен «разброс мнений» при характеристике религиозных истоков поэзии Бродского — от признания ее христианского начала (Ефимов И. Крысолов из Петербурга (Христианская культура в поэзии Бродского) // Иосиф Бродский: размером подлинника. С. 184–191) до определения ее как «внехристианской, языческой» (Арьев А. Из Рима в Рим // Там же. С. 227). Из последних работ на эту тему: Минаков С. Третье Евангелие от Фомы? Претензии к Господу. Бродский и христианство // Иосиф Бродский и мир. С. 73–87. Может быть, наиболее точен Анатолий Найман, когда замечает, что предпочтительнее говорить не о Творце, а о небе у Бродского и что в словосочетании «христианская культура» поэт делает акцент не на первом, а на втором слове (Найман А. Интервью. 13 июля 1989 г. Ноттингем. Интервьюер — В. Полухина // Там же. С. 139–142; ср. другие публикации этого интервью: Polukhina V. Brodsky through the Eyes of his Contemporaries. Houndmills; Basingstoke; Hampshire; London; N.Y., 1992. P. 16; Полухина В. Бродский глазами современников. СПб., 1997. С. 42).

Об отношениях поэзии и веры Бродский подробно и взволнованно говорил в дискуссии на Мандельштамовской конференции 1991 г.:

«Вообще в этике поэзии XX века, то есть в этике вообще более-менее общежительной по особенно в поэзии, то есть в этике поэзии XX века, — не принято упоминать имя Божие всуе, начать с этого, да? <…> В наше время, именно потому, что столько сделано, следует пользоваться косвенной речью, говорить об этом обиняками. <…>

Более того, я вообще думаю, что постановка вопроса о верованиях, религиозных симпатиях, чувствах того или иного порядка не совсем рациональна вот в каком смысле. Я думаю, что культура на сегодняшний день — по крайней мере по тому материалу, который она в себя вбирает, религиозному или какому угодно, — она, на мой взгляд… — это я предлагаю свое частное мнение… это такое соображение, предположение — она переросла ту доктрину, которой она довольно долго служила (>Убежденно.) Никогда она, между прочим, и не была собственностью этой доктрины, начнем с этого. Она служила христианству, но, я думаю, она до известной степени на сегодняшний день, если так можно взглянуть ретроспективно, переросла христианство, как, впрочем, и любую доктрину, которой она служила Более справедливым, чем вопрос о том, чем является данная культура в христианстве, является… Вопрос может быть поставлен иначе: является ли христианство достаточно культурным? <…> Я думаю, что культура — явление кумулятивное, оно включает в себя массу вещей, да? И было бы разумнее говорить о пропорции христианской тематики и христианского мироощущения, скажем, в „культурной массе“ Мандельштама, нежели ставить вопрос, христианский он поэт или нет, — это неправильная, по-моему, постановка вопроса по существу».

(Павлов М. Бродский в Лондоне, июль 1991 // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 2. С. 56–58)

236

Свидетельство вовлеченности Бродского в иудео-христианскую традицию — не только поэма «Исаак и Авраам» (1963) (мотивы выбора и твердости в вере в поэме перекликаются со «Страхом и трепетом» Кьеркегора) или рождественские стихи, но и строки: «Но мы живы, покамест / есть прощенье и шрифт» — «Строфы» («Наподобье стакана…», 1978 [II; 459]). О Боге у Бродского см. также в книге М. Крепса (с. 42 и др.).

Иудео-христианские мотивы в поэзии Бродского анализируются в главе настоящей книги: «„Человек есть испытатель боли…“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм».

237

Мейстер Экхард. Духовные проповеди и рассуждения / Пер. М. В. Сабашниковой. М., 1912. С. 133–134.

238

Buber М. I and Thou. A new translation with a prologue «I and You» and notes by W. Kaufmann. N, Y., 1970. P. 68. Ср.: Бубер М. Веление духа: Избранные произведения. Иерусалим, 1978. С. 143.

239

Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 23–24.

240

Этого не опровергает кантовская критика «онтологического доказательства». Мыслимые сто талеров, конечно, не то же самое, что сто талеров в кармане. Однако Бог, в отличие от монеты, не (или сверх-) материален, поэтому присутствие его имени в слове уже предполагает — каким-то образом — его существование в мире.

241

Нокс Дж. Иерархия других в поэзии Бродского // Поэтика Бродского. С. 166. О религиозных мотивах поэта см. также в статьях: Проффер К. Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского «Горбунов и Горчаков»; Каломиров А. (псевдоним) Иосиф Бродский (место) // Там же. С. 132–138; 226. Об экзистенциализме в поэзии Бродского см. также: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 196–197, 203.

242

Ср. в переводе В. Голышева: «А серое зеркало реки, иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и стоицизме больше, чем математика и Зенон» [V (2); 8].

243

В переводе В. Голышева: «По безнадежности все попытки воскресить прошлое похожи на старания постичь смысл жизни. Чувствуешь себя, как младенец, пытающийся схватить баскетбольный мяч: он выскальзывает из рук» [V (2); 7].

244

В переводе Д. Чекалова: «Более всего память похожа на библиотеку в алфавитном беспорядке и без чьих-либо собраний сочинений» [V (2); 345].

245

Нокс Дж. Иерархия других в поэзии Бродского // Поэтика Бродского. N.Y., 1986. С. 166.0 Бродском и Шестове см. также: Mac Fauden D. Joseph Brodsky and the Baroque. Quebec, 1998. P. 23–59.

246

Knox J. E. Iosif Brodskij’s Affinity wifh Osip Mandel’stam: Cultural Links with the Past. Dissertation <…> for the Degree of Doctor of Philosophy. The University of Texas at Austin. August 1978. P. 348–370.

247

Кублановский Ю. Поэзия нового измерения // Новый мир. 1991. № 2. С. 244.

248

Лосев Алексей. Иосиф Бредский: посвящается логике // Вестник русского христианского движения. 1978. Т. 4. № 127. С. 125. О поэзии Бродского и экзистенциальной философии Кьеркегора и Льва Шестова см. также: Ерофеев В. В. Поэта далеко заводит речь… (Иосиф Бродский: свобода и одиночество) // Ерофеев В. В. В лабиринте проклятых вопросов: Эссе. М., 1996. С. 218–221; Келебай Е. Поэт в доме ребенка: Пролегомены к философии творчества Иосифа Бродского. М., 2000. С. 106–149.

249

Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Port-Chester, Melbourne; Sydney, 1989. P. 267. Ср. также мнение другого знатока и ценителя поэзии Бродского: «Поставленное в ряд с „абсурдом“, оно (понятие „сумма страданий“, обнаруживаемое автором статьи вместе с понятием „абсурд“ в „Разговоре с небожителем“. — А.Р.) указывает на экзистенциалистский характер мировоззрения Бродского, в первую очередь — на его связь с Киркегором» (Лосев Алексей. Ниоткуда с любовью… Заметки о стихах Иосифа Бродского // Континент. 1977. № 14. С. 313).

250

Polukhina V. Joseph Brodsky. P. 281.

251

В. П. Полухина указала, что эта философская формула восходит к строке «Страдать — есть смертного удел» из пушкинского лицейского стихотворения «Воспоминания в Царском Селе»: Polukhina V. Pushkin and Brodsky: The Art of Self-deprecation // Pushkin’s Secret Ed. by J. Andrew and R Reid. London, 2001 (forthcoming).

252

Шестов Лев. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 250.

253

Brodsky J. The Condition We Call Exile // Renaissance and Modem Studies. University of Nottingham. Vol. 34.1991. Writing in Exile. P. 3. Изгнание понимается Бродским как экзистенциальное состояние, напоминающее страдание и страх в трактовке экзистенциализма, ведущее к прорыву в сверхрациональное, к высшей свободе и смыслу. «Возможно, изгнание — естественное состояние поэта <…> — замечает Бродский. — Я чувствую своего рода великую привилегию в совпадении экзистенциальных условий моей жизни и моих занятий» (Buttafava G. Interview with Joseph Brodsky // «L’Espresso». 1987, December. Vol. 6. P. 156; ср. русский перевод И. Челышевой: «Может быть, изгнание и есть естественное условие существования поэта <…>. Я чувствовал некое преимущество в этом совпадении моих условий существования и моих занятий» (Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000. С. 278).

254

Цитируется сокращенная русская версия эссе (авторизованный перевод с английского Е. Касаткиной), в этом тексте цитата из «Размышлений» Марка Аврелия приведена в переводе С. Роговина по кн.: Марк Аврелий. Наедине с собой. Размышления. М., 1914. См.: Бродский И. Памяти Марка Аврелия // Иностранная литература. 1995. № 7. С. 267; ср.: (VI [2]; 245–246). В этом издании перевод озаглавлен «Дань Марку Аврелию». Пространный английский вариант напечатан в кн.: Artes. An International Reader of Literature, Art and Music, Ed. by G. Handing and B. Jangfeldt. 1994. Vol. 1. P. 39–55. В статье Бродского «Прислушиваясь к скуке» («Listening to boredom») силой, диктующей человеку смирение, скромность (humility), названо время (Harper’s Magazine. 1995. March. Vol. 290. № 1738. P. 11). Такое толкование не имеет ничего общего с христианской интерпретацией смирения.

255

Бродский И. Памяти Марка Аврелия. С. 265.

256

Метафорическое именование Бога «стрелком», возможно, восходит к пастернаковскому «Рослый стрелок, осторожный охотник…», в котором, однако, образ «стрелка» имеет иной ценностный смысл (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 208).

257

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 364.

258

Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления / Пер. с нем. М., 1993. С. 269–272; 316–325.

259

О семантике образа куста в цветаевском цикле см.: Ревзина О. Г. Марина Цветаева // Очерки истории языка русской поэзии XX века: Опыты описания идиостилей / Отв. ред. В. П. Григорьев. М., 1995. С. 356–362. Соотнесенность куста с Неопалимой Купиной присутствует в других стихотворениях Цветаевой: «Многочисленные метафорические сближения куста с огнем, пожаром вызывают библейский образ Неопалимой Купины — Бога, явившегося Моисею в виде горящего и несгорающего куста.

В финале „Поэмы Лестницы“ имеется прямое отождествление пожара, бузины и Неопалимой Купины. <…> Куст как воплощение Бога или, по крайней мере, как почитатель, преобразующийся в Творца, предстает в стихотворении „Ударило в виноградник…“» (Зубова Л. В. Язык поэзии Марины Цветаевой (Фонетика, словообразование, фразеология). СПб., 1999. С. 115).

260

Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. С. 158–177, главка «Нож и доска»; Бар-Селла 3. Страх и трепет (из книги Иосиф Бродский. Опыты чтения) // Двадцать два 1985. № 41. С. 202–213; Кулю В. Парадоксы восприятия (Бродский в критике Зеева Бар-Селлы) // Structure and Tradition in Russian Society (Slavica Helsingiensia. T. 14). Helsinki, 1994. P. 71–77. О религиозной семантике поэмы «Исаак и Авраам» см. также: Szymak-Reiferowa Jadwiga. Czytając Brodskiego. Kraków, 1998. S. 96–106.

261

Анализу противопоставления «человек — вещь» у Бродского посвящена часть третьей главы «Words devouring things» («Слова, пожирающие вещи») в книге В. П. Полухиной «Joseph Brodsky». В. П. Полухина прослеживает постоянную противопоставленность слова и вещи в стихотворениях Бродского. В метафорах, построенных на принципе отождествления, человек и вещь обнаруживают сходство, в концептуальном плане, с точки зрения вечности, человек и вещь неразличимы (р. 152). В этой же главе исследуется триада «человек — слово — вещь» (превращение слова в парадоксальный, лишенный обозначаемого знак, превращение слова в вещь, превращение человека в слово или его элемент; тождество языка и мира).

262

Анненский И. Лирика. Л., 1979. С. 117, 119.

263

Там же. С. 116.

264

Милош Ч. Шестов, или О чистоте отчаяния (1973. Пер. с фр. С. Н. Муравьева) // Шестов Лев. Киркегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). М., 1992. С. IV–V. Внутреннее родство собственного творчества и философской позиции поэзии Бродского отмечал сам Милош. «Он мне близок еще и потому, что мы очень чтим одного философа — Льва Шестова. Мне очень нравится то, что Шестов сказал о русской традиции социального оптимизма у Толстою, о вере, что по мере прогресса человек станет лучше. И Шестов, и Бродский выступают против этой традиции». См.: Милош Ч. Гигантское здание странной архитектуры. 6 октября 1990, Лондон (интервью Валентине Полухиной) // Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 125; переиздано в кн.: Лопухина В. Бродский глазами современников. СПб., 1997. С. 317; ранее по-английски: Polukhina V. Brodsky through the Eyes of His Contemporaries. Houndmills; Basingstoke; Hampshire; London; N.Y., 1992. P. 330.

265

Cм. об этом в главе «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

266

Хайдеггер М. Время и бытие. С. 303.

267

Гадамер Г. Искусство и подражание // Гадамер Г. Актуальность прекрасного / Пер. с нем. М., 1991. С. 240–241.

268

X. Бенедикт, называя отрицание Бродским «правил, ярлыков, систем» отличительной чертой его поэзии и поведения, приводит красноречивое высказывание Бродского, отрицающего традиционные критерии идентификации человека — расу, веру, национальность — и приверженного лишь одному — честен или бесчестен оцениваемый человек: Benedict Н. Flight from Predictability: Joseph Brodsky // The Antioch Review. 1985. Winter, Vol. 43 (1). P. 21. (Название статьи Хелен Бенедикт можно перевести как «Бегство от предсказуемости», это аллюзия на английский вариант эссе «Путешествие в Стамбул» — «Flight from Byzantium» — «Бегство из Византии»; именно так она озаглавлена в переводе Н. Строиловой. — Бродский И. Большая книга интервью; соответствующее высказывание поэта — на с. 219.).

269

Кьеркегор С. Страх и трепет / Пер. с датского Н. В. Исаевой и С. А. Исаева М., 1993. С. 17. Сходная мысль встречается у высоко ценимого Бродским Роберта Музиля: «Философы — это притеснители, не имеющие в своем распоряжении армии и потому подчиняющие себе мир путем заключения его в систему. Вот почему, наверно, во времена тирании и появлялись великие философские умы, а во времена развитой цивилизации и демократии не удалось создать убедительную философию <…>» (ч. 2, гл. 62) (Музиль Р. Человек без свойств: Роман / Пер. с нем. С. Апта. Кн. 1. М., 1994. С. 294).

270

Russian Literature Triquarterly. 1972. Vol. 4 (Fall). P. 374. Полемизируя с Владимиром Соловьевым и «защищая» Пушкина, Бродский, между прочим, следует за Шестовым, который в трактате «Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления)» оспорил право Соловьева судить Пушкина и Лермонтова (Шестов Лев. Избранные сочинения. М., 1993. С. 420).

271

К Льву Шестову восходит образ-символ «робинзонады» — одиночества человека в современном мире, подобном необитаемому острову, окруженному морем, в котором не видно паруса. «Говорят, что нельзя обозначить границы между „Я“ и обществом. Наивность! Робинзоны встречаются не только на необитаемых островах, но и в самых многолюдных городах. <…> Одиночество, оставленность, бесконечное, безбрежное море, на котором десятки лет не видно было паруса, — разве мало наших современников живут в таких условиях?» (Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) // Шестов Лев. Избранные сочинения. С. 372). У Бродского этот образ встречается в стихотворениях «Робинзонада» (1994) — здесь есть и упоминание о море без паруса — «Можно ослепнуть от избытка ультрамарина, / незнакомого с парусом» [IV (2); 177] и парном к нему английском «Infinitive» (1994) — «future, / devoid of a pregnant sale» [IV (2); 355] (в подстрочном переводе А. Сумеркина: «будущее, лишенное полного ветром паруса» [IV (2); 386]). Пребывание героев стихотворений среди дикарей символизирует одиночество и непонятость «Я» поэта новым, грядущим поколением, «новыми дикарями».

Образ дома, о стену которого колотится головой человек «И он (дом. — А.Р.) перестоит века, / <…> / как маятником, колотясь / о стенку головой жильца» («Взгляни на деревянный дом», 1993 [III; 223]), — восходит, в частности, также к отчасти сходному образу Льва Шестова, встречающемуся, например, в книге «Апофеоз беспочвенности», в которой удары головой о стену символизируют преодоление перегородки между «посюсторонним» и «потусторонним» мирами: «Пусть человек бессмысленно и исступленно колотился головой о стену, но если в конце концов стена поддалась, разве мы будем оттого меньше торжествовать нашу победу?» (Шестов Лев. Избранные сочинения. С. 413). В реконструированной Ю. И. Левиным инвариантной модели философских текстов Льва Шестова един из центральных концептов — именно стена: «Универсум состоит из двух миров — Этого Мира (ЭМ) и Того Мира (ГМ). ЭМ со всех сторон отгорожен от ТМ Стеной, которая нам, живущим в ЭМ (т. е. современному человеческому сознанию), представляется непроницаемой. Более того, мы склонны вообще не осознавать существования этой Стены, или рассматривать ее как границу Универсума в целом» (Инварианты философского текста: Лев Шестов // Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 743; здесь же цитаты из других сочинений Шестова — «Достоевский и Ницше (Философия трагедии)», «Начала и концы», — содержащих этот образ-символ (с. 752, 755); образ восходит к «Запискам из подполья» Ф. М. Достоевского). Однако семантика этих образов у поэта и у экзистенциального мыслителя противоположна: Бродский пишет о непреодолимости «стены», Шестов утверждал, что ее можно «расколотить».

О любви Бродского к философии Льва Шестова свидетельствует высказывание поэта, сохраненное Октавио Пасом: «Я сказал: „В известной степени вы повторяете мысли русского философа Льва Шестова“. Он сказал: „Вы знаете Шестова? Это замечательно, потому что в этой проклятой стране (в США — А.Р.) не с кем поговорить о Шестове“. И обнял меня» (Игнатьев М. Интервью с Октавио Пасом // Иосиф Бродский: труды и дни. Составители П. Вайль и Лев Лосев. М., 1996. С. 257). Ср. высказывание из эссе «Катастрофы в воздухе»: «<…> Достоевский, вероятно, забрался слишком высоко, и Провидению это не понравилось. Вот оно и послало Толстого — как будто для того, чтобы гарантировать, что у Достоевского в России преемников не будет. <…> Так и вышло: их не было. За исключением Льва Шестова, литературного критика и философа, русская проза пошла за Толстым, с радостью избавив себя от восхождения на духовные высоты Достоевского» (пер. с англ. А. Сумеркина [V (1); 194–195]).

272

Заметка о Соловьеве. Р. 374.

273

Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 199–202.

274

Бродский И. Настигнуть утраченное время // Время и мы: Альманах литературы и общественных проблем. М.; Нью-Йорк, 1990. С. 287; переиздано: Бродский И. Большая книга интервью. С. 112.

275

Бродский И. Стихи. Послесловие А. Кушнера // Нева. 1988. № 3. С. 111.

276

Гордин Я. Странник // Russian Literature. 1995. Vol. XXXVII–II/III. P. 227–246.

277

Иосиф Бродский: размером подлинника. Сборник, посвященный 50-летию И. Бродского. Таллинн, 1990. С. 139–140.

278

Бродский И. Рождественские стихи. Рождество: точка отсчета. Беседа Иосифа Бродского с Петром Вайлем. М., 1992. С. 60–61.

279

Э. Эгеберг истолковывает строки «Пилигримов»: «И, значит, остались только / иллюзия и дорога» не как утверждение бесцельного, свободного странствия человека, отчаявшегося в себе и отринувшего Бога либо в Бога не верящего, но как свидетельство внутренней, внецерковной веры: «Дорога в этом стихотворении может быть интерпретирована как Христос (ниже исследователь приводит речение Христа, называющего себя путем, правдой и жизнью. — А.Р.), но также может иметь и более широкое значение: новое представление о Боге, не понятом никем…» (Egeberg Е. The Pilgrim, The Prophet and the Poet: Iosif Brodskij’s «Piligrimy» // Text and Context: Essays to Honor Nils Ake Nilsson. (Stockholm Studies in Russian Literature. Vol. 23) Stockholm, 1987. P. 152). Такое истолкование допустимо, но не обязательно: отрицание Бога в «Пилигримах» выражено совершенно недвусмысленно, а установка на несоответствие и даже противоположность высказанного и подразумеваемого смыслов раннему Бродскому не свойственна.

280

В статье «Суета, пустота и звезда в стихотворении „24 декабря 1971 года“» А. Ю. Сергеевой-Клятис, содержащей весьма тонкую трактовку стихотворения «24 декабря 1971 года», «фигура в платке» истолкована как запеленутый младенец Иисус (Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. Спб., 2000. С. 264–265). Мне такое толкование представляется произвольным: не-присутствие в предрождественской суете как Младенца, так и Богоматери отмечено несколькими строками выше в этом стихотворении. «Младенца» лирический герой стихотворения ощущает в себе; а фигура в платке— это стоящая в дверном проеме женщина.

281

The New Republic. 1995. May 8. Vol. 212. N 19. P. 40.

282

Loseff Lev. Iosif Brodskij’s Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech Literature. Ed. by Arnold McMillin. «Slavica publishers», 1989. P. 191.

283

Хайдеггер М. Время и бытие. С. 392–393.

284

Бродский И. Памяти Марка Аврелия. С. 255; ср.: (VI [2]; 223).

285

Там же. С. 255; ср.: (VI [2]; 222–223).

286

The New Republic. 1993. February 1. P. 60–63; ср.: (VI [2]; 93–111).

287

Auden W. H. Selected Poems. New edition. N. Y., 1979. P. 234.

288

Polukhina V. The Self in Exile // Renaissance and Modem Studies. University of Nottingham. Writing in Exile. Vol. 34.1981. P. 15.

289

Бродский И. Набережная неисцелимых. С. 205, 219–221 и др.; Brodsky J. Watermark. N.Y., 1993. P. 5–6.

290

Brvdsky J. Watermark. P. 5.

291

Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 38.

292

Искусство поэзии / Пер. И. Комаровой // Бродский И. Большая книга интервью. С. 95.

293

Как параллель напомню выражающую сходное переживание современности мысль Хайдеггера о «сжатии» временных и пространственных далей, благодаря развитию технических средств в наши дни (доклад «Вещь»).

294

Зенкин С. Культурология префиксов // Новое литературное обозрение. 1995. № 16. С. 52–53, курсив автора.

295

Седакова О. Кончина Бродского // Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 15.

296

См. наблюдения о мотивах поэзии Элиота и о подражании Одену в стихотворении «На смерть Т. С. Элиота»: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Port Chester, Melbourne; Sydney, 1989. P. 81–89; Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton, New Jersey, 1994. P. 125–139.

297

Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 109.

298

<…> «Для античного риторического взгляда на вещи koinos topos (общее место. — А.Р.) есть нечто абсолютно необходимое, а потому почтенное. Общее место — инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка» (Там же. С. 159).

299

Это выражение, в современном российском литературоведении потерявшее терминологичность (которую ему изначально придавал его автор Ю. Н. Тынянов), утрачивает всякий терминологический смысл в применении к поэзии Бродского: «Я» в его стихотворениях одновременно и абсолютно автобиографично, не отделено от реального автора, и предельно условно, являясь скрещением различных литературных дискурсов, поэтических традиций и — в пределе — только языковой категорией, личным местоимением. Поэтому я вынужден употреблять это выражение в подразумеваемых кавычках, но не рискую отказаться от него, за отсутствием другого более уместного термина.

300

«Русской поэзии всегда не хватало времени — как, впрочем, и места. Отсюда ее интенсивность и надрывность — чтоб не сказать „истеричность“. <…> Изуродованность поэтической судьбы стала у нас не меньшей нормой, чем ее прерванность, и поэт — даже начинающий — воспринимает себя и трактуется аудиторией в драматическом ключе. От него ожидается не сдержанность, а фальцет, не мудрость, а ирония или, в лучшем случае, искренность. Это — немного, и хотелось бы надеяться, что положение дел переменится <…>» (Бродский И. Предисловие // Рейн Е. Избранное. М.; Париж; Нью-Йорк, 1992. С. 287). Ср. настороженное отношение к «романтической дикции» и утверждение, что «это не муза диктует вам, а язык, который существует у вас на определенном уровне помимо вашей воли» в интервью Джону Гладу (Время и мы: Альманах литературы и общественных проблем. М.; Нью-Йорк, 1990. С. 287; ср.: Бродский И. Большая книга интервью / Сост. B. П. Лопухина. М., 2000. С. 112), или высказывание: «я думаю, что не человек пишет стихотворение, а каждое предыдущее стихотворение пишет следующее» в интервью Виталию Амурскому («Никакой мелодрамы…»: Беседа с Иосифом Бродским // Амурский В. Запечатленные голоса: Парижские беседы с русскими писателями и поэтами. М., 1998. С. 10; ср.: Бродский И. Большая книга интервью. С. 484). Эти суждения очень часто повторяются в эссе и в интервью поэта и, главное, реализуются в его стихах и потому не могут быть истолкованы как некоторое намеренное преувеличение или провоцирующий жест, которые вообще-то не чужды Бродскому. Противоположные, по крайней мере на первый взгляд, мысли (например, выраженная в интервью Виталию Амурскому идея о поэте как о фигуре, «замещающей» в современном обществе святого и способной стать социальным образцом) порождены скорее присущей Бродскому приверженностью к «самопротиворечиям» и самоотрицанию как к инструменту защиты от догм, от суждений, претендующих на неоспоримость. Так или иначе, поэтический дар мыслится Бродским не как личное достоинство и заслуга автора, но как нечто в каком-то смысле внеположное по отношению к нему.

301

Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. C. 12. Неточно цитируется стихотворение Бродского «Одной поэтессе» (1965): в оригинале — «нормальным классицизмом» (I; 431).

302

Иванов Вяч. Вс. Современность поэтики Державина // Гаврила Державин. 1743–1816 / Под ред. Ефима Эткинда и Светланы Ельницкой. Нортфилд; Вермонт, 1995. С. 407.

303

Муза в изгнании. Интервью Анн-Мари Брамм (пер. Л. Бурмистровой) // Бродский И. Большая книга интервью. С. 44–45.

304

«У меня нет принципов, есть только нервы…» Интервью Биргит Файт. Лит. обработка О. Гольдштейн // Там же. С. 570.

305

«Двуязычие — это норма». Интервью Виллему Г. Вестстайну // Там же. С. 202.

306

«Судьба страны мне далеко не безразлична». Интервью Юрию Коваленко // Там же. С. 473.

307

«Поэт-классицист не присутствует в своих произведениях как личность. Его стихотворения соотнесены не с его индивидуальностью, а с идеей жанра, идеей истины в рационалистическом ее толковании и в ее разделенности в пределах жанровых схем. В стихотворении раскрывается не душа поэта, а над ним парящая, надындивидуальная истина понятия. Отсюда и отсутствие объединения стихотворений одного поэта в образе их автора, отсюда отсутствие лирического единства книги поэта. Оды, элегии, идиллии, духовные стихи, сатиры — в каждом из этих жанров другая душа, и каждый из них подчинен другому закону слога, тона <…>» (Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. [Изд. 3-е.]. М., 1995. С. 115). Эта мысль, являющаяся «общим местом» в литературоведении, тем не менее может быть оспорена и существенно скорректирована. Ср., например, мнение Ю. М. Лотмана: Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII — начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII — начало XIX века). М., 1996. С. 141. Для меня важна не столько истинность принятого утверждения, сколько отраженное в нем «читательское» представление о русской словесности XVIII века (при более пристальном исследовательском взгляде картина действительно может оказаться более сложной). Бродский хорошо знал литературу XVIII столетия, но не как исследователь, а именно как читатель и, вероятно, сильнее ощущал именно общие черты поэзии этой эпохи, отличающие ее от поэзии пушкинского и последующих периодов: на фоне последующей поэзии стихотворство XVIII века в большей мере подчинено требованиям жанра.

308

См. об этом инвариантном мотиве: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. P. 174–177,247. Ср. описание создания стихотворения, представленное как действие, независимое от формального автора:

Так родится эклога. Взамен светила

загорается лампа: кириллица, грешным делом,

разбредясь по прописи вкривь ли, вкось ли,

знает больше, чем та сивилла,

о грядущем. О том, как чернеть на белом,

покуда белое есть, и после.

«Эклога 4-я (зимняя)», 1980 [III; 18])

Словом «прописи» в этом стихотворении как бы обозначены рамки поэтической традиции. «Вкривь ли, вкось ли» — реминисценция из «Евгения Онегина» (гл. 7, строфа LV): «Благослови мой долгий труд, / О ты, эпическая муза!/ И, верный посох мне вручив, / Не дай блуждать мне вкось и вкрив. / Довольно. С плеч долой обуза! / Я классицизму отдал честь: / Хоть поздно, а вступленье есть» (V; 141).

309

[Пумпянский Л. В.] Кантемир. Тредиаковский // Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М., 1998. С. 53.

310

Гуковский Г. А. Державин // Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. С. 358.

311

Впрочем, такая рефлексия спорадически проявляется у Бродского: например, в стихотворении «К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент» (1975); не случайно, что это стихотворение глубоко укоренено в русской поэтической традиции: оно содержит аллюзии на послание Г. Р. Державину «Евгению. Жизнь Званская», на «Евгения Онегина», «Медный Всадник» и «Так море, древний душегубец…» А. С. Пушкина.

312

Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. С. 128–129.

313

Отношение Бродского к логаэду на дактилической основе — особенное: «Насколько мне известно, логаэдические размеры с дактилями побивают любой спиритический сеанс в способности вызывать духов. В нашем деле вещи такого рода называются стилизацией. А раз ритм классики входит в наш организм, ее дух входит следом» («Письмо Горацию», пер. Е. Касаткиной [VI (2); 371]).

314

Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 283. Далее произведения Державина цитируются по этому изданию; страницы указываются в тексте.

315

Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 131. Сопоставление текстов Державина и Бродского содержится также в статье: Лазарчук Р. М. «На смерть Жукова» И. Бродского и «Снигирь» Г. Державина (Проблема традиции) // Русская литература. 1995. № 2.

316

Ср. характеристику, принадлежащую Г. А. Гуковскому: «Суворов — это его герой; в Суворове Державина подкупает и его непосредственность, и его военный гений, и его человеческая простота, и независимость его мнений, твердость в борьбе с властительными пороками<…>» (Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. С. 347).

317

Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 132. Автор книги настойчиво утверждает, что отношение поэта к Жукову — ироническое и негативное. Тенденциозность этого мнения очевидна: оно не подтверждается текстом. Но как дополнительное возражение, хотя и не вполне корректное (поскольку речь идет о высказывании из другого текста, к тому же непоэтического), можно привести мнение Бродского, высказанное в беседе с Соломоном Волковым: «А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью. Не мешало бы вспомнить и о том, что это Жуков, и никто другой, спас Хрущева от Берии. <…> Жуков был последним из русских могикан» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским: Литературные биографии. М., 1998. С. 54–55).

318

Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 171, 358.

319

Иванов Вяч. Вс. Современность поэтики Державина. С. 407.

320

Выражение «на манер» у Бродского имеет автометаописательную функцию, указывая на подражание автора поэтической традиции или перекличку и цитирование. «На манер снегиря» в «На смерть Жукова» означает «на манер „Снигиря“», то есть вослед Державину. Ср. замечание Г. А. Левинтона: «Финальная строка, выступающая как некая „разгадка“ подтекста, прямое указание на источник:

…военная флейта,

громко свисти на манер снегиря

<…> — это не только инверсия источника „Что ты заводишь песню военну / Флейте подобно, милый снигирь?“, но в какой-то мере и автометаописание стихов, написанных „на манер „Снигиря““ (ср. жанровое значение слов „на манер“ в языке XVIII века)» (Левинтон Г. А. Три разговора: о любви, поэзии и (анти)государственной службе). II. От всего человека остается часть / речи (Три заметки о Бродском) // Россия / Russia. Вып. 1 [9]: Семидесятые как предмет истории русской культуры. Ред. — сост. К. Ю. Рогов. М., 1998. С. 242). Выделено Г. А. Левинтоном.

Сходным образом, в «Литовском ноктюрне» строки «и, нащупав язык, на манер серафима / переправить глагол» (II; 325) указывают, что это цитата из пушкинского «Пророка».

321

См. о языке Державина: Успенский Б. А. Язык Державина (К 250-летию со дня рождения) // Лотмановский сборник. Вып. I. М., 1995. С. 334–352.

322

Kline G. L. Variations of the Theme of Exile // Brodsky’s Poetics and Aesthetics. Ed. by Lev Loseff and Valentina Polukhina. London, 1990. P. 70, 74–76.

323

Ср. некоторое удивление, вызванное у Соломона Волкова этим текстом, а также свидетельства о реакции на это стихотворение эмигрантов «второй волны»: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. С. 54.

324

Само название стихотворения отсылает к другому хрестоматийно известному поэтическому тексту XVIII столетия — к «Разговору с Анакреоном» М. В. Ломоносова; таким образом подчеркивается традиционализм «Разговора с небожителем». В содержательном плане оба стихотворения, однако, не имеют ничего общего. Кроме того, название произведения Бродского, в отличие от ломоносовского, обманчиво: оно представляет собой монолог, остающийся без ответа.

325

О реминисценциях из державинского «Река времен в своем стремленьи…» в «Грифельной оде» Осипа Мандельштама см.: Сегал Д. М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» О. Э. Мандельштама // Russian Literature. 1972. N 2.

326

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 177–178.

327

Мнение Льва Лосева о христианском отношении к страданию автора «Разговора с небожителем», о христианской основе стихотворения (Loseff L. Iosif Brodsky’s Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech literature. Ed. by Arnold McMillin. «Slavica Publishers», 1989. P. 191) не лишено односторонности и не учитывает амбивалентный, утверждающе-отрицающий и серьезно-иронический и даже провокативный смысл произведения. О религиозных мотивах «Разговора с небожителем» см. в гл. «„Человек есть испытатель боли…“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм».

328

Я категорически не согласен с Джейн Нокс, утверждающей, что «по духу и мировоззрению Бродский ближе всего к поэзии XVIII века, в частности к Г. Р. Державину» и что он «по духу ближе к Г. Р. Державину и русскому философу Льву Исааковичу Шестову» (Нокс Дж. Поэзия Иосифа Бродского: Альтернативная форма существования, или Новое звено эволюции в русской культуре // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 217, 218). Первое утверждение опровергается свидетельствами текстов самого поэта: отношение к бытию у Бродского противоположно державинскому приятию мира, гедонистическому упоению и любованию жизнью. Второе представляется мне абсурдным: многие философские мотивы поэзии Бродского сходны с идеями Шестова, но сами эти идеи не имеют ничего общего с державинским мировосприятием. Односторонней является и мысль, что «в стихотворениях [в оде „Бог“ и в „Разговоре с небожителем“. — А.Р.] обоих поэтов слышится смирение перед промыслом Божьим, перед Жизнью и Смертью, которые по сути едины: есть начало, и должен быть конец пути. Не к чему терзаться и скорбеть над тем, что следует непременно, и надо благодарить Бога, что жизнь нам дана» (Там же. С. 222). Эта интерпретация не учитывает ни сомнений в благости Творца, ни богоборческих мотивов, присутствующих у Бродского, но совершенно невозможных у Державина — автора оды «Бог». «Бог» Державина — гимн Создателю, «Разговор с небожителем» — «прение» с Ним, оставляющим без ответа слова героя.

Интересно наблюдение Дж Нокс о том, что мотив жизни как дара восходит в стихотворении Бродского «1 января 1963 года» к державинскому стихотворению «На смерть князя Мещерского»; у Державина жизнь — «мгновенный дар», у Бродского это «Я», человек (Там же. С. 222). Но исследовательница не учитывает контекст стихотворения Бродского, другие случаи употребления слова «дар». В «Разговоре с небожителем» душа лирического героя именуется «слепком с горестного дара» (II; 209). Дар жизни и дар поэзии таким образом в поэзии Бродского не являются абсолютным благом — в отличие от дара жизни для автора стихотворения «На смерть князя Мещерского».

329

Этот инвариантный мотив встречается у многих стихотворцев XVIII века, например у А. Д. Кантемира (Кантемир А. Д. Сочинения, письма и избранные переводы. СПб., 1867. Т. I. С. 285) и у В. К. Тредиаковского (Тредиаковский В. К. Сочинения. СПб., 1849. Т. I. С. 742–743).

330

Verheul К. Iosif Brodsky’s «Aeneas and Dido»// Russian Literature Triquarteriy. 1973. № 6. P. 500. Ср.; Zeeman P. Notes on the Theme of Love and Separation in Iosif Brodskij’s Poetry // Dutch Contributions to the Tenth International Congress of Slavists. Sofia, September 14–22, 1988. Literature. Amsterdam, Rodopi, 1988 (Studies in Slavic Literature and Poetics. Vol. 13). P. 337–348.

331

Сравнение пути, проделанного душой умершей, с бездонной бездной — полемическая реминисценция из ломоносовского «Вечернего размышления о Божием Величестве»: «Открылась бездна звезд полна; / Звездам числа нет, бездне дна» (Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. М.; Л., 1959. С 120). Ломоносов воспевает благость и величие Творца, лирический герой Бродского скорбит о невозвратной потере и жалуется на Бога, разлучившего его с нею.

332

Одним из источников такого уподобления могла послужить именно поэзия Державина, сравнившего в «Ласточке» душу с птицей, а в «Лебеде» (подражании оде Горация «К Меценату») изобразившего метаморфозу поэта, превращающегося в лебедя.

Сравнение адресата с ласточкой встречается в стихотворении Бродского «К семейному альбому прикоснись…»: «К семейному альбому прикоснись / движением, похищенным (беда!) / у ласточки, нырнувшей за карниз, / похитившей твой локон для гнезда» (II; 335).

333

Об образе ласточки у Мандельштама см., например: Гинзбург Л. Поэтика Осипа Мандельштама // Гинзбург Л. О старом и новом: Статьи и очерки. Л., 1982. С. 282–285. Ср. образ ласточки — гостьи из иного мира и лирической героини в поэзии М. И. Цветаевой («П. Э, 2», «Бессоница, 11», «Не самозванка — я пришла домой…», «Молодость, 2»).

334

Заболоцкий Н. А. Стихотворения. Поэмы. Тула, 1989. С. 294.

335

Cм. об этом: Курганов Е. Бродский и Баратынский // Звезда 1997. № 1. С. 207–208.

336

Об этом пишет Леонид Баткин. См.: Баткин Л. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997. С. 321–322.

337

Стол в этом стихотворении соотнесен не только с державинским столом из стихотворения «На смерть князя Мещерского», но и с «похоронным», погребальным столом в поэзии Марины Цветаевой. Стал в одноименном цветаевском цикле — символ и творчества, и смерти: «Мой письменный верный стол!»; «Вас положат — на обеденный, / А меня — на письменный» (Цветаева М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1980. С. 312, 318). Зубчатая пасть и крюк, возможно, навеяны цветаевским сравнением, относящимся к столу: «Испытанный — как пила / В грудь въевшийся — край стола!» (Там же. С. 313). Зазубрины и зубец у Цветаевой ассоциируются со смертью также в «Поэме горы»: «Персефона, зерном загубленная! / Губ упорствующий багрец, / И ресницы твои — зазубринами, / И звезды золотой зубец» (Там же. С. 368).

«Спрятанная» отсылка к этим же строкам Цветаевой — лексема «зерно» — содержится в стихотворении Бродского «В горах»: «В этом мире страшных форм / наше дело — сторона. / Мы для них — подножный корм, / многоточье, два зерна» (III; 86). Тексты Бродского и Цветаевой сближают также и заглавие, и сходные персонажи, «Я» и «Ты». Впрочем, цветаевская религиозная символика и мотив «завета» любви (см. об этом: Венцлова Т. Поэма горы и Поэма конца Марины Цветаевой как Ветхий Завет и Новый Завет // Венцлова Т. Собеседники на пиру: Статьи о русской литературе. Vilnius, 1997. С. 212–225) Бродским отсечены; их вытеснил инвариантный мотив не-бытия, не-существования.

Образ рыбы на крюке соотнесен также со стихотворением Н. А. Заболоцкого «Рыбная лавка»: «Тут тело розовой севрюги, / Прекраснейшей из всех севрюг, / Висело, вытянувши руки, / Хвостом прицеплено на крюк» (Заболоцкий Н. А. Стихотворения. Поэмы. С. 42). У Заболоцкого восходящий к Державину мотив «великолепия яств» соединен с трагическим мотивом убиения живых существ человеком.

338

На темно-голубом эфире

Златая плавала луна;

В серебряной своей порфире

Блистаючи с высот, она

Сквозь окна дом мой освещала

И палевым своим лучом

Златые стекла рисовала

На лаковом полу моем.

(«Видение мурзы» — с. 109)

Солнце, войдя в зенит,

луч кладет на паркет, себя этим деревенит.

(«Полдень в комнате» — I; 447)

339

Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. P. 77–78.

340

Brodsky J. Less than One: Selected Essays. [Б. м.] «Viking», 1986. P. 130–131; ср.: «Сын цивилизации» ([V (2); 96–97], пер. Д. Чекалова).

О Бродском и Мандельштаме см.: Knox J. Iosif Brodskij’s Affinity with Osip Mandel’stam. Cultural Links with the Past. Dissertation <…> for the Degree of Doctor of Philology. The University of Texas at Austin. August 1978; Burnett L. The Complicity of the Real: Affinities in Poetics of Brodsky and Mandelstam // Brodsky’s Poetics and Aesthetics. P. 12–33.

341

См.: Д. С. [В. Сайтанов]. Пушкин и Бродский // Поэтика Бродского: Сб. статей / Под ред. Л. В. Лосева. N. Y., Tenafly, 1986. С. 207, 211,217; Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб., 1997. С. 67, 79, 95–96, 113, 128–130, 160–161, 251 (текст книги расширен по сравнению с ее английским вариантом: Brodsky through the Eyes of His Contemporaries. The Macmillan, 1992); Лосев Лев. Or переводчика. [Вступит, заметка к публикации: Иосиф Бродский: труды и дни. О Пушкине и его эпохе] // Знамя. 1996. № 6 С. 144–145; Стрижевская Н. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. М., 1997. С. 8. Наиболее подробный обзор работ по этой теме и развернутое сопоставление поэтики Бродского и Пушкина принадлежат В. П. Полухиной: Polukhina V. Pushkin and Brodsky: the Art of Self-deprecation // Pushkin’s Secret. Ed. by J. Andrew and R. Reid. Vol. 1. London, 2001 (forthcoming).

Сводка реминисценций из Пушкина у Бродского составлена О. А Лекмановым и А. Ю. Сергеевой-Клятис в заметке «АС Пушкин» (Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 338–342). Однако вывод авторов, что Бродский «с почти неправдоподобной частотой» цитирует «расхожие пушкинские строки» и что они «воспринимаются читателем уже не как факт русской культуры, но как факт быта», и мысль, что такая цитация отражает судьбу пушкинских строк, ставших достоянием языка, «стертых в пятачок самим временем» (Там же. С. 342), представляется мне поспешной. Бродский любит цитировать хрестоматийные тексты и других поэтов — например Крылова, Лермонтова, Тютчева и Блока. При этом и их строки, и стихи других поэтов, подобно пушкинским, часто превращаются в собственность самого русского языка Случай Пушкина, может быть, наиболее показательный, но не принципиально иной.

342

Кушнер А. Здесь, на земле // Знамя. 1996. № 7. С. 147. Ср.: Иосиф Бродский: труды и дни / Ред. — сост. П. Вайль и Лев Лосев. М., 1998. С. 157.

343

Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой [Изд. 2-е, доп.]. М., 1999. С. 357–358.

344

Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 14, 16,39.

345

Солженицын А. И. «…Колеблет твой треножник» // Солженицын А. И. Публицистика: В 3 т. Т. 3. Ярославль, 1997. С. 247. Выделено Солженицыным.

346

См. характеристику поэтического мира Бродского в кн.: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; New York; Port Chester; Melbourne; Sydney, 1989. P. 169–181 (гл. «Man-word-spirit»), О самоотчуждении как об инвариантном мотиве поэзии Бродского см. также: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984.

347

См. об этих темах и мотивах: Гаспаров Б., Паперно И. К описанию мотивной структуры лирики Пушкина // Russian Romanticism: Studies in the Poetic Codes. Ed. N. A Nilsson. Stockholm, 1979. (Acta Universitatis Stockholmiensis. Stockholm Studies in Russian Literature. Vol. 10) P. 9–44.

348

См.: Жолковский А. К. «Превосходительный покой»: об одном инвариантном мотиве Пушкина // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М., 1996. С. 240–260.

349

Ср. слова Бродского из французского телефильма Виктора Лупана и Кристофа де Понфили «Poete russe — citoyen american»: «Это последнее поколение, для которого культура представляла и представляет главную ценность из тех, какие вообще находятся в распоряжении человека. Это люди, которым христианская цивилизация дороже всего на свете. Они приложили немало сил, чтобы эти ценности сохранить, пренебрегая ценностями того мира, который возникает у них на глазах» (цит. по: Лопухина В. Бродский глазами современников. С. 99, прим. 18).

350

Автор этих строк ни в коей мере не стремился учесть по возможности все реминисценции из пушкинских текстов в поэзии Бродского; между прочим, автор «Части речи» и «Примечаний папоротника» порою цитирует произведения Пушкина, только сигнализируя о цитатности своего сочинения. Такова, например, реминисценция из «Сказки о рыбаке и рыбке» во «Втором Рождестве на берегу…», отмеченная П. Фастом: Fast P. Spotkania z Brodskim (dawne i nowe). Katowice, 2000 (= Biblioteka Przegląda Rusycystycznego). S. 36.

351

Ср. замечание И. И. Ковалевой и А. В. Нестерова о реминисценциях из оды Горация и из подражающего ей пушкинского стихотворения: в книге и в цикле Бродского «Часть речи» «тема „Памятника“ — творчество, поэзия в их отношениях к жизни/смерти — едва ли не основная тема»; к Горацию и Пушкину восходит и название книги, и строки «От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи» (Ковалева И. И., Нестеров А. В. О некоторых пушкинских реминисценциях у И. А. Бродского // Вестник Московскою ун-та. Серия 9. Филология. 1999. № 4. С. 13–14).

К числу указанных в этой статье реминисценций из Пушкина в книге и цикле «Часть речи» добавлю еще одну. В стихотворении из цикла «Часть речи» (1975–1976) «Север крошит металл, но щадит стекло…» Бродский переиначивает строки из «Полтавы»: «Так тяжкий млат, / Дробя стекло, кует булат» (IV; 184). Здесь и полемика с Пушкиным — певцом империи, оправдывающим деспотизм ее создателя — Петра. Но не только. Свое стихотворение Бродский строит как переписывание — в буквальном смысле слова — чужого текста: новый смысл появляется благодаря перестановке заимствованных строк и выражений.

352

Такому самовосприятию соответствовал взгляд на судьбу Бродского как на воплощение или частный случай участи всякого истинного поэта — гонимого страдальца. Показательно замечание Анны Ахматовой по поводу ареста и ссылки Бродского: «Неблагополучие — необходимая компонента судьбы поэта, во всяком случае поэта нового времени. Ахматова считала, что настоящему артисту, да и вообще стоящему человеку, не годится жить в роскоши. <…> Когда Бродского судили и отправили в ссылку на север, она сказала: „Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял“. А на вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, не заслонена ли она гражданской, ответила: „Идеальная“» (Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой [Изд. 2-е, доп.]. М., 1999. С. 17).

353

<…> «В поэтическом словоупотреблении „венец“, как правило, окрашивается негативной эмоцией, а „венок“ — позитивной. Бывает и так, что в произведении дается лишь один из антонимов, но он незримо соотнесен с антонимом в другом произведении. И понять происхождение противоположных эмоциональных окрасок можно, лишь соотнося „венец“ и „венок“ как крайние звенья одной цепи»; «Венец — атрибут славы, чаще всего военной; венок — знак отказа от громкой славы ради жизни неприметной, но исполненной естественных чувств, искренней приязни и любви. И вместе с противопоставлением „венка“ „венцу“ второй, так сказать, образ жизни ставится выше первого» (Манн Ю. В. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 16–18; здесь же примеры из текстов). О семантике слов «венок» и «венец» в русской поэзии, в том числе и у поэтов XX века, и в некоторых текстах Бродского, см.: Левинтон Г. А. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 197.0 понимании предназначения поэзии Пушкиным и Бродским см., напр.: Разумовская А. Г. Пушкин — Ахматова — Бродский // Материалы Международной пушкинской конференции. 1–4 октября 1966 года. Псков, 1996. С. 135.

354

Новейший подробный свод различных толкований выражения «Александрийский столп» (Александровская колонна или Александрийский маяк) приведен в кн.: Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 275–300. Автор — сторонник мнения, что «Александрийский столп» — это именно и только Александровская колонна. Мне представляется, что это выражение полисемантично и указывает также и на Александрийский маяк как на одно из чудес света, в этом отношении, а также по географическому положению эквивалентное пирамидам в оде Горация — первоисточнике пушкинского текста. Впрочем, это особая тема. «Глава непокорная» у Пушкина также содержит коннотации «царственность» (ср. «царскую главу» в «Вольности» [1; 283] и мотив отсечения головы поэта якобинцами, обезглавившими также короля, в «Андрее Шенье»); «царем» стихотворец именуется в «Поэте» Пушкина.

355

У Горация упомянут просто «лавр», но подразумевается, естественно, венок: «mihi Delphica / Lauro cinge volens, Melpomene, comam». Формально к Горацию ближе не Пушкин, а Бродский в «Конце прекрасной эпохи», пишущий о «зеленом лавре».

356

В стихотворении Бродского «Приходит март…» (1961) о горестной участи поэта в холодном мире свидетельствует образ «лаврового заснеженного венка» (I; 51). Мотив поэта, готового к смерти в северном краю, содержится также в стихотворении Бродского «Отрывок» («Назо к смерти не готов…», 196) (I; 396). Он, конечно, восходит как к «Tristia» Овидия, так и к пушкинскому стихотворению «К Овидию». Пушкин осуждает Овидия за слабость, проявившуюся в «слезах» и молениях, обращенных к Августу. Бродский же пишет о бессмысленности всяких надежд, ибо стихотворец уже в ссылке и ждет его смерть: «Потому что в смерти быть, в Риме не бывать» (I; 396). О теме Овидия у Бродского см.: Ичин К. Бродский и Овидий // Новое литературное обозрение. 1996. № 19. С. 227–249.

357

В начале лермонтовского стихотворения увядший венок иносказательно обозначает гибель поэта: «Угас как светоч дивный гений, / Увял торжественный венок» (Там же. С. 255).

358

Название стихотворения Бродского — аллюзия на дельвиговское «Конец золотого века. Идиллия», завершающееся печальными строками: «Ах, путешественник, горько! ты плачешь! беги же отсюда! / В землях иных ищи ты веселья и счастья! Ужели / В мире их нет, и от нас от последних их позвали бот!» (Дельвиг А. А. Призвание: Стихотворения. М., 1997. С. 279).

359

Ироническая реплика — реминисценция этого же мандельштамовского стихотворения у Бродского: «пляшут сильфиды, мелькают гузки» («В окрестностях Александрии», 1982 [III; 57]). Одновременно это, вероятно, аллюзия на пьесу В. В. Маяковского «Баня», в которой пародируется банальное, «мещанское» восприятие театра: «Везде с цветами порхают, поют, танцуют разные эльфы и… сифилиды» (Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 603). О подтексте из Маяковского в стихотворении «В окрестностях Александрии» см. подробнее в главе «„…Крылышкуя скорописью ляжек“: авангардистский подтекст в поэзии Бродского».

360

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 116.

361

Лекманов О. Вечер символизма: О стихотворении «Валкирии» // Лекманов О. А. Опыты о Мандельштаме (Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 1). Винницкий И. Ю. Утехи меланхолии (Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 2). М, 1997. С. 50.

362

Томашевский Б. В. Пушкин. Изд. 2-е. М., 1990. Т. 2. С. 272.

363

В такой трактовке морской стихии Бродский, однако же, тоже следует Пушкину — но не создателю стихотворения «К морю», а автору строк «Так море, древний душегубец…»: «<…> В наш гнусный век / Седой Нептун земли союзник. / На всех стихиях человек — / Тиран, предатель или узник» (II; 298). Аллюзия на этот пушкинский текст содержится в стихотворении Бродского «К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент» (1976).

Принимает Бродский и другой пушкинский образ — «глубину сибирских руд», символизирующий несвободу. В стихотворении «Представление» (1986) подобие этого образа — пещера «гражданина» Российской империи и советской страны: «Дверь в пещеру гражданина не нуждается в „сезаме“. / То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катет <…>» (III; 118).

364

Другие пушкинские претексты в «Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе», в частности «Евгений Онегин» и «Медный Всадник», были отмечены А. Маймескулов: Mqjmieskulow А. Пушкинский текст как метатекст Бродского (стихотворение «Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе») // Studia Kussica Budapestinensia-VI. Budapest (forthcoming).

А. Маймескулов показывает, что в тексте Бродского фрагменты, элементы из пушкинских сочинений подвергнуты инверсии; автор статьи рассматривает инверсию традиционных мотивов как черту неоавангарда, следуя за И. Р. Дёринг-Смирновой и И. П. Смирновым (см.: Дёринг-Смирнова И. Р., Смирнов И. П. Очерки исторической типологии культуры: … → Реализм → /…/ → Постсимволизм (Авангард) → Salzbuig, 1982. С. 124–126.

365

Лотман М. Ю., Лотман Ю. М. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. III. Таллинн, 1993. С. 303–304.

366

Мотив «племени младого, незнакомого» также переиначен в стихотворении «Сидя в тени» (1983): одинокий лирический герой («отец»), уподобленный дереву (живому началу), противопоставлен бессердечным и жестоким детям — создателям грядущей цивилизации (они соотнесены с множеством деревьев, с садом):

Прижавшееся к стене

дерево и его тень.

И тень интересней мне.

<…>

Я смотрю на детей,

бегающих в саду.

Свирепость их резвых игр,

их безутешный плач

смутили б грядущий мир,

если бы он был зряч.

<…>

Дети вытеснят нас в пригородные сады

памяти — тешить глаз

формами пустоты

<…>

Эта песнь без конца

есть результат родства,

серенада отца,

ария меньшинства,

петая сумме тел,

в просторечьи толпе <…>

(III; 71. 75–76).

Пушкинская антитеза — «старые сосны, символизирующие старшее поколение, — молодые деревья (поросль), олицетворяющие поколения будущие» — зашифрована в «Эклоге 5-й (летней)» (1980): «И внезапная мысль о себе подростка: / „выше кустарника, ниже ели“ / оглушает его на всю жизнь» (III; 38). Вечнозеленым соснам соответствует вечнозеленая ель. Пушкинское выражение «племя младое» превращено в метафору волн, обозначающих время, в стихотворении «На смерть Т. С. Элиота» (1965): «Уже не Бог, а только Время, Время / зовет его. И молодое племя / огромных волн его движенья бремя <…> легко возносит» (I; 411–412). Своеобразная вариация «…Вновь я посетил…» — стихотворение Бродского «От окраины к центру» (1962): «Вот я вновь посетил / эту местность любви, полуостров заводов, / парадиз мастерских и аркадию фабрик / <…> я опять прошептал: вот я снова в младенческих ларах» (I; 217). Пушкинский текст трансформируется в этом стихотворении в «текст Бродского» благодаря серьезно-ироническому «идиллическому коду», которого нет во «…Вновь я посетил…». Возможно, на такое переосмысление пушкинского стихотворения Бродского побудила «Деревня», в которой, как и во «…Вновь я посетил…», отражены приметы окрестностей Михайловского — но на сей раз именно в идиллическом ореоле. Реминисценция из «…Вновь я посетил…» открывает также стихотворение «Пенье без музыки» (1970): «обо мне / вспомянешь все-таки в то Лето / Господне и вздохнешь <…>» (II; 232); семантика исходного текста при этом «вывернута наизнанку»: у Пушкина говорится о преемственности поколений, у Бродского — о разлуке с любимой, которая непреодолима даже в воспоминании.

367

«Роняемые» («теряемые») цитаты — как бы иконический знак теряемых «частей речи» (демонстративная цитатность, почти центонность выделяет это стихотворение среди других текстов Бродского, хотя «1972 год» и не уникален в этом отношении: ср. «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» [1974]).

368

Пушкинские образы, воплощающие мотив поэта и поэзии, стали у Бродского идеальными словесными формулами: тема поэзии неразрывно связана для автора «Урании» и «Пейзажа с наводнением» именно с Пушкиным.

<…> Я слышу Музы лепет.

Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет:

мой углекислый вздох пока что в вышних терпят, —

пишет Бродский в стихотворении «Пятая годовщина (4 июня 1977)» (II; 422). Реминисценция из Пушкина обманчива, «зеркальна»: в пушкинских «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» лепечет не Муза, но Парка: «Парки бабье лепетанье» (III; 186). Но для Бродского Муза и Парка — сестры:

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза

объясняет Судьбе то, что надиктовала.

(«Римские элегии», 1981 [III; 44])

Поэзия и время для Бродского — два родственных начала (ср. высказывания поэта об этом, собранные в кн.: Стрижевская Н. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского, М., 1997. С. 290–291). Поэтому Парка и Муза в его стихах напоминают друг друга и нередко появляются вместе.

369

Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М., 1990. С. 206.

370

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 198.

371

Это наблюдение, относящееся к стихотворению Мандельштама, принадлежит Е. Г. Эткинду (Эткинд Е. Г. Там, внутри. О русской поэзии XX века: Очерки. СПб., 1997. С. 229). Строку «Я лишился и чаши на пире отцов» исследователь возводит к упоминанию о пирах предков и о ковшах в «Руслане и Людмиле» Пушкина и к стихам «Увы, минутный гость я на земном пиру, / Испивши горькую отраву» из стихотворения Н. И. Гнедича «К Провидению» — перевода «Оды. Подражания нескольким псалмам» Н. Жильбера (Там же. С. 217, 239). Мне представляется, что мандельштамовский стих восходит прежде всего к образу «пира на празднике чужом» (I; 273) и к мотиву разрыва нынешнего поколения с поколением отцов (и одновременно детей) в «Думе» Лермонтова; другой вероятный претекст, который оспаривается Мандельштамом, — тютчевское «Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые! / Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир. / <…> / Он в их совет допущен был — / И заживо, как небожитель, / Из чаши их бессмертье пил!» («Цицерон». — Тютчев Ф. И. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1980. С. 62). Слово «отцы» может рассматриваться как окказиональный синоним к тютчевскому «всеблагие» (бога — как отцы для людей). Именно соотнесенность с произведениями Лермонтова и Тютчева может объяснить употребление слова «отцы» в случае, когда контекст диктует выбор другой лексемы — «дети». Для Бродского — автора «1972 года» соотнесенность с этими текстами Лермонтова и Тютчева также, вероятно, значима.

372

В психологическом отношении показательно нежелание Бродского в эмиграции как-либо упоминать о своем аресте, заключении в психиатрическую больницу, ссылке. Более того, вынужденный отвечать на вопросы об этих событиях, он рисовал картину несоизмеримо более благостную, чем она была на самом деле. См. об этом: Штерн Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. М., 2001. С. 121–123. «Бродский категорически не желал ни быть, ни считаться жертвой. Ему была невыносима сама мысль, что травля, суды, психушки, ссылка — именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемые вершины мировой славы» (Там же. С. 122).

373

Ср. высказывания из интервью Дж. Глэду, в которых, однако, содержится неслучайная оговорка по поводу «романтической дикции»: «Что касается реакции аудитории и публики, то, конечно, приятнее, когда вам аплодируют, чем когда вас освистывают, но я думаю, что в обоих случаях — эта реакция неадекватна, и считаться с ней или, скажем, горевать по поводу ее отсутствия бессмысленно. У Александра Сергеевича есть такая фраза: „Ты царь, живи один, дорогою свободной иди, куда ведет тебя свободный ум“. В общем, при всей ее романтической дикции, в этой фразе есть колоссальное здоровое зерно. Действительно, в конечном счете ты сам по себе, единственный тет-а-тет, который есть у литератора, а тем более у поэта, это тет-а-тет с его языком, с тем, как он этом язык слышит» (Настигнуть утраченное время: интервью Джона Глэда с лауреатом Нобелевской премии Иосифом Бродским. Из цикла «Беседы в изгнании: мозаика русской эмигрантской литературы» у/ Время и мы: Альманах литературы и общественных проблем. М.; Нью-Йорк, 1990. С. 287).

374

Примеры из ранней поэзии Бродского, в которых образ памятника наделен пейоративными коннотациями, — «Памятник», «Я памятник воздвиг себе иной…». К этой теме горациевского памятника см. работы В. П. Полухиной: Polukhina V. «Exegi monumentum» // Joseph Brodsky: The Art of a Poem. Ed. by V. Polukhina and Lev Loseff. Houndmills, 1999. P. 68–91; Polukhina V. Pushkin and Brodsky: The Art of Self-deprecation // Pushkin’s Secret. Ed. by J. Andrew and R, Reid. London, 2001 (forthcoming). См. также: Славянский H. Твердая вещь // Новый мир. 1997. № 9; Кулагин А. Пушкинский «Памятник» и современные поэты (И. Бродский — А. Кушнер) // Бодцинские чтения. Н.-Новгород, 1998; Разумовская А. Пушкин — Ахматова — Бродский: взгляд на поэзию // Материалы Международной пушкинской конференции. 1–4 октября 1996 года. С. 135.

375

Этот образ «обелиска» контрастирует с образом «вертикали»-колокольни, пронзающей «пустое» небо, утверждающей существование культуры, смысла в мире: «Здравствуй, мой давний бред — / Башни стрельчатой рост! // Кружевом, камень, будь, / И паутиной стань: / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань!» («Я ненавижу свет…»); «И колокольни я люблю полет» («Пешеход») (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 101, 102).

376

«Только минареты, более всего напоминающие — пророчески, боюсь, — установки класса земля-воздух, и указывают направление, в котором собиралась двинуться душа»; «восемнадцать белых колонн», уцелевшие от античного храма, — «Идея порядка? Принцип симметрии? Чувство ритма? Идолопоклонство?» (V (2); 306–312).

377

Впрочем, М. О. Гершензоном было высказано «особое мнение», что призыв к милосердию и воспевание свободы являются главными заслугами не для самого поэта, а для «народа». Автор же ценит превыше всего художественные достоинства своих творений, а не свои нравственные заслуги (Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. Томск, 1997. С. 37–52).

378

Сурат И. 3. Жизнь и лира. О Пушкине: статьи. М., 1995. С. 153–154.

379

Отмечено С. Г. Бочаровым. См.: Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С 74.

380

Сурат И. 3. Жизнь и лира. С. 156.

381

Там же. С. 152; цитируется статья: Huntly D.-G. On the Source of Pushkin’s nerukotvornyj… // Die Welt der Slaven. 1970. Jg. 15. Heft. 4. S. 362. Ср. замечания О. А. Проскурина: «Творчество как нерукотворный памятник — в контексте поздней пушкинской поэзии логическое развитие темы Imitatio Christi»; «<…> постисторический финал имплицитно подразумевается в „Памятнике“. Формула „всяк сущий в ней язык“ — резкий, как бы курсивный библеизм — отсылает, помимо прочего, к пасхальному песнопению: „Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав“. Грядущая слава поэта должна соединиться с грядущей Славой Христовой, а путь „подражания Христу“ — завершиться в эсхатологической вечности» (Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. С. 290, 300).

382

Само название этого стихотворения — цитата из пушкинской поэзии; у Пушкина есть стихотворение «Другу-стихотворцу», однако оно — содержащее шутливое требование отказаться от поэзии — не похоже на эти стихи Бродского. Строки Бродского «дальние горы и эхо каждое слово повторят», «вот и певец возвышает / голос на час, на мгновенье, / криком своим заглушает / собственный ужас забвенья» (I; 253) ведут к другому стихотворению Пушкина — «Эхо».

383

Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 72.

384

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью — убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

(Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 371)

385

Приведу лишь два выразительных примера. «Все — только пир согласных / на их ножках кривых»; «Но мы живы, покамест /есть прощенье и шрифт» («Строфы» («Наподобье стакана…») (1978) [II; 457,459]) — шрифт синонимичен прощению и, несомненно, метонимически означает Евангелие. «Так родится эклога. <…> кириллица, грешным делом, / разбредясь по прописи вкривь ли, вкось ли, /знает больше, чем та сивилла, / о грядущем» («Эклога 4-я (зимняя)» (1980) [III; 18]) — создание стихотворения изображается как разбредающиеся по бумаге буквы.

386

Уже после завершения этой работы я познакомился со статьей Сергея Кузнецова «Пушкинские контексты в поэзии Иосифа Бродского» (Studia Russiса Budapestinensia. II–III. Материалы III и IV Пушкинологического коллоквиума в Будапеште 1991, 1993. Budapest, 1995. Р. 223–230), в которой содержатся некоторые наблюдения, сходные с моими выводами: «<…> Происходит как бы инверсия: Бродский говорит, что он (поэт) ни в ком не видит тою, чего бы он мог коснуться, — и тут идет, скорее, отсылка к „Пророку“, то есть не видит сердца, и посему обращается к небожителю, а не к людям; с другой стороны, особо оговаривает, что не собирается „жечь глаголом“ и самого небожителя, — само подобное допущение совершенно нелепо в пушкинской эстетической системе» (Р. 228). В статье также отмечена ироническая реминисценция из «Пророка» в стихотворении Бродского «Письмо генералу Z» (Р. 228) и аллюзии на этот пушкинский текст в «Я был только тем, чего…»: «<…> Пушкинские аллюзии существуют здесь как на уровне „сюжета“, в котором возлюбленная автора играет роль серафима, дарующего поэту органы восприятия мира, так и на лексическом уровне. <…> При этом пушкинский сюжет полностью переосмысливается: „голос“ дан поэту не для того, чтобы он жег сердца людей, а только чтобы окликать возлюбленную» (Р. 229).

Выражаю признательность Е. А. Тоддесу за указание на статью С. Кузнецова и М. О. Чудаковой за возможность ознакомиться с ее текстом.

387

Отношение к Боту в «Разговоре с небожителем» амбивалентно. С одной стороны, лирический герой приемлет страдание и благодарит за него; с другой — благодарение у Бродского заставляет вспомнить лермонтовскую богоборческую жестоко ироническую «Благодарность». Слова о возвращении дара многозначны: это и жест признательности и благодарения, и жест отказа. Выражение «тебе твой дар / я возвращаю» почти совпадает со словами Ивана Карамазова: «А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно» (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. XIV. Л., 1976. С. 223) и с парафразой этих слов: «Пора — пора — пора / Творцу вернуть билет» в цветаевских «Стихах к Чехии» (Цветаева М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1980. С. 350).

О философских мотивах «Разговора с небожителем» см. главу настоящей книги «„…Человек есть испытатель боли“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм».

388

Эта дата написания «Литовского ноктюрна» установлена Т. Венцлова (Венцлова Т. О стихотворении Иосифа Бродского «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» // Новое литературное обозрение. 1998. № 33. С. 206).

389

Венцлова Т. О стихотворении Иосифа Бродского «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». С. 221–222, прим. 47. Т. Венцлова приводит и другой пример из «Литовского ноктюрна», содержащий мотив «алкоголизма»: «в сырой конопляной / многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди / Мать-Литва засыпает над плесом, / и ты / припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной, / пол-литровой груди» (II; 326). Автор статьи проницательно указывает на соотнесенность «Литовского ноктюрна» и с другими пушкинскими текстами — со стихотворениями южного периода о разлуке с друзьями и об изгнании.

390

Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 14. Ср. Foryno Jerzy. Введение в литературоведение. Т. 3. Katowice, 1980. С. 112.

391

Cр. мотив разлуки с любимой и после смерти: ей суждено войти в Рай, ему — пребывать в обители Мрака: «И, чтоб гончим не выдал /—ни моим, ни твоим / адрес мой — храпоидол / или твой — херувим<…>» («Строфы» («На прощанье — ни звука») (1968) [II; 94]).

392

И в других стихотворениях Бродский придает слову «глагол», восходящему к пушкинскому «Пророку», вещественный, предметный оттенок: «Горы прячут, как снега, / в цвете собственный глагол» («В горах» (1984) [III; 86]).

Глагол, слово составляют бытийную основу вещественного мира, в том числе и гор, утверждает Бродский. Вместе с тем слово «прятать», соединяемое со словом «глагол», и упоминание в следующем четверостишии о горах, раздевающихся догола, придают глаголу (слову мужского рода) дополнительный признак «мужской половой орган». Такая неожиданная метаморфоза этого образа прослеживается и в стихотворении «Раньше здесь щебетал щегол…» (1981): «Четко вплетался мужской глагол / в шелест платья» (III; 81). Это стихотворение описывает любовную встречу и содержит слегка завуалированные мотивы раздевания («шелест платья», «догола» и «до обоев» раздетый мусор в комнате). Такое неожиданное соединение в одном образе — слове возвышенно-поэтических и приземленных и даже «неприличных» значений часто встречается у Бродского.

393

Гоголь Н. В. Мертвые души. Поэма, 1978. С. 307.

394

Фет А. А. Вечерние огни. М., 1979. С. 278.

395

«Его [ноктюрна — А.Р.] истоки связывают с итальянским nottumo — собранием легких песен для камерного ансамбля, которые обычно исполнялись ночью на природе. Однако типичный ноктюрн существенно отличается от nottumo. Чаще всего это просто медитативная композиция для пианино, которая расплывчато определяется как „вдохновленная мощью“ или „вызывающая в сознании ночь“. <…> Нетрудно заметить, что стихотворение Бродского соотносится с музыкальным ноктюрном, хотя это соотношение можно описать только в самом общем виде: это „ночная“, „медитативная“, „призрачная“ по теме и колориту вещь <…>» (Венцлова Т. О стихотворении Иосифа Бродского «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». С. 207).

396

Фет А. А. Вечерние огни. С. 201.

397

Отнесение Бродским к снайперу пушкинских слов о поэте мотивировано, видимо, ассоциацией между ним и птицей — одним из постоянных образов лирического «Я» в стихах автора «Письма генералу Z». Снайпер в стихотворении сидит на ветке. В другом произведении, в «Вороньей песне» (1964), стрелок, «охотник с ружьем и дробью», наоборот, противопоставлен «Я» — птице (вороне).

398

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 272.

399

Гинзбург Л. Поэтика Осипа Мандельштама // Гинзбург Л. О старом и новом: Статьи и очерки. Л., 1982. С. 282–285.

400

Это инвариантный, повторяющийся образ в поэзии Бредского. Ср. приобретающий вселенский смысл образ наседок, несущих яйца, в «Стихах о зимней кампании 1980 гада» и образ человека-яйца в «Примечаниях папоротника».

401

Перекличка «перепутья» в «Августе» Бродского с «перепутьем» из «Пророка» Пушкина (а также с «Мечты о славе! Но зачем…» Федора Сологуба и с «Памятником» Ходасевича) была отмечена Йенсом Херлтом, который, однако, не соотнес «светофор» с серафимом и Люцифером: Herlth J. Поэт и сплетни (Об одном мотиве в последнем стихотворении Бродского) // Brodski w analizach i interpretacjach. Pod red. P. Fasta i J. Madlah. Katowice, 2000 (= Biblioteka Przeglądu Rusycystycznego. Nr 5). S. 100, piz. 24.

402

Амурский В. Запечатленные голоса: Парижские беседы с русскими писателями и поэтами. М., 1998. С. 14.

403

Ср. в интервью Виталию Амурскому: «<…> я думаю, что не человек пишет стихотворение, а каждое предыдущее стихотворение пишет следующее» (Амурский В. Запечатленные голоса. С. 10).

404

Аллюзии на октябрьский переворот 1917 года сознаются цитатами из посвященной революции поэмы А. А. Блока «Двенадцать». Строки «<…> крупа… <…> / Бредет сомнамбулический отряд» (I; 120–121) напоминают о блоковских снеге и об отряде из двенадцати красногвардейцев, а стихи «завесою дождя отделены / от нас с тобою десять человек» (I; 121) являются вариацией блоковского стиха «Идут двенадцать человек». Поэма Бродского соотнесена с балаганным театром (один из ее персонажей — Арлекин). Карнавально-балаганные мотивы прослеживаются и в «Двенадцати» (Гаспаров Б. М. Тема святочного карнавала в поэме А. Блока «Двенадиать» // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе XX века. М., 1994. С. 4–27). Соотнесенность «Шествия» с поэзией, посвященной революции, создается также жанровым обозначением этого текста «поэма-мистерия», вызывающим ассоциации с революционной «Мистерией-буфф» В. В. Маяковского.

405

Речь идет о князе Мышкине, одном из персонажей «Шествия».

406

Весло в этом фрагменте «Шествия» отсылает также к пушкинскому «Ариону», в котором говорится о «таинственном певце» (аллегорически означающем самого Пушкина), спасшемся с погибшего челна, весельного корабля. Реминисценция из «Ариона» содержится также в стихотворении Бродского «Письмо в бутылке (Entertainment for Mary)» (1964) и в поэме «Зофья» (1962).

407

В «Шествии» есть еще одна цитата из «Медного Всадника», также имеющая оспаривающий смысл: «Люблю тебя, рассветная пора, / и облаков стремительную рваность / над непокрытой влажной головой, / и молчаливость окон над Невой, / где все вода вдоль набережных мчится / и вновь не происходит ничего, / и далеко, мне кажется, вершится / мой Страшный Суд, суд сердца моего» (I; 135). В пушкинской поэме описывается страшное наводнение, которое петербургские жители осмысляют как суд, «Божий гнев»; в поэме-мистерии Бродского сказано о наводнении как о вечно наступающем, но не совершающемся, а Божий суд заменен судом не Бога, но повествователя над миром и над собой (выражения «мой Страшный Суд», «суд сердца моего» могут быть поняты и иным образом: «суд надо мною», «суд над моим сердцем»). Нынешний век воспринимается Бродским как выродившийся, деградировавший в сравнении с XIX столетием; в настоящем ничего не происходит, век умирает: «И с пересохших теннисных столбов / <…> / слетает век, как целлулоидный мяч» (I; 137).

408

Другой пример такого приема с обыгрыванием омонимии слов «писать» и «писать» — стихотворение «Натюрморт» (1971). Он проанализирован Л. М. Баткиным в книге «Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского» (М., 1997. С. 59).

409

Умирание и смерть — сквозные мотивы «Шествия». «Плач и слезы по себе» (I; 129), «похоронный хор и хоровод, / как Харону дань за перевоз» (I; 129) — так пишет Бродский в «Шествии» о своей поэме. Шествие персонажей по октябрьским улицам под непрекращающимся дождем, в промозглых сумерках напоминает не только печальный балаган, но и похоронную процессию.

410

Эти строки — своего рода «гиперцитата», отсылающая одновременно к двум пушкинским текстам. По смыслу она связана со строкой «в багрец и золото одетые леса» (III; 247) из «Осени». Но в плане выражения, по словесной форме эти стихи ближе к пушкинскому «Золоту и булату»: «„Всё мое“, — сказало злато», <…> / «„Всё куплю“, — сказало злато» (III; 351). «Гиперцитаты» — отличительная черта поэтики Бродского.

411

Это сходство было отмечено И. И. Ковалевой и А. В. Нестеровым. См.: Ковалева И. И., Нестеров А. В. О некоторых пушкинских реминисценциях у И. А. Бродского // Вестник Московского ун-та. Сер. 9. Филология. 1999. № 4. С. 14.

412

Бродский отзывается о Баратынском с симпатией и изумлением перед его оригинальной философичностью и даром быть «экономным» в стихах (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 227–230). Сквозной мотив поэзии Бродского — мотив последнего поэта — восходит к Баратынскому (Курганов Е. Бродский и искусство элегии // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 172–174 и др.). Реминисценции из произведений Баратынского в «Шествии» и в «Осеннем крике ястреба» проанализировал И. Пильщиков (Pilshchikov I. Brodsky and Baratynsky // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Papers from an International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Ed. by V. Polukhina, Joe Andrew and Robert Reid. Rodopi, 1993. P. 221–223).

413

Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 520.

414

Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М., 1983. С. 300–301.

415

Одновременно это выражение Бродского — «свернутые» строки Велимира Хлебникова: «Леса лысы. / Леса обезлосили. Леса обезлисили», — которые Маяковский представил как «визитную карточку» хлебниковской поэтики: «Для Хлебникова слово — самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей. Отсюда — углубление в корни, в источник слова, во время, когда название соответствовало вещи. Когда возник, быть может, десяток коренных слов, а новые появлялись как падежи корня (склонение корней по Хлебникову). <…> „Лыс“ — то, чем стал „лес“; „лось“, „лис“ — те, кто живут в лесу» (Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 631). Семантическую родственность слов «лысина», «лесина», «лес», «лысый» Велимир Хлебников обосновывал в диалоге «Учитель и ученик О словах, городах и народах. Разговор I» (Хлебников Велимир. Творения. М., 1986. С. 585).

416

Отождествление писания стихов с рубкой дров основано, как это часто бывает с уподоблениями у Бродского, на фонетическом сходстве слов «слова — дрова» и на омонимии слов «складывать» в выражениях «складывать (сложить) стихи» — «складывать (сложить) дрова в поленницу (в штабель)». Кроме того, в этом образе реализована, овеществлена, хотя и не прямо, метафора «пламя, огонь вдохновения».

417

Коготок — реминисценция из пословицы «Коготок увяз — всей птичке пропасть». Так выражен мотив гибельности поэтического дара.

418

Эта строка — полемическая реплика в диалоге с Пушкиным — автором стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Пушкин, верный «любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам», признается: «И хоть бесчувственному телу / Равно повсюду истлевать, / Но ближе к милому пределу / Мне всё б хотелось почивать» (III; 130). Бродский, стоически твердо принимающий свою судьбу изгнанника и не питающий теплых чувств к родному краю, пишет о неизбежной смерти на чужбине.

419

Интересно, что пушкинские строки об одинокой встрече лицейского праздника в годовщину дня основания Лицея, осенью (стихотворение «19 октября» 1825 г.), Бродский перефразирует в «зимнем» стихотворении «Сонет» («Я снова слышу голос твой тоскливый…», 1962), посвященном одинокому празднованию Нового года. При этом если в «19 октября» печаль сменяется радостью и воображение переносит лирического героя в круг друзей, то в тексте Бродского такое преображение исходной ситуации не происходит. В стихотворении Пушкина на зов не откликаются умершие друзья, а у Бродского — лирический герой, и этот мотив приравнивает его к мертвецам. Пушкинский герой поднимает кубок на дружеском пиру, у героя Бродского вино течет мимо рта, по устам: «Теперь и я встречаю новый год / на пустыре <…> / <…> а по устам бежит вино Тристана, / я в первый раз на зов не отвечаю» (I; 224).

420

Интервью с Иосифом Бродским Людмилы Болотовой и Ядвиги Шимак-Рейфер для еженедельника «Пшекруй» // Звезда. 1997. № 1. С. 100; ср.: Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В. П. Полухина. М., 2000. С. 628. Один из повторяющихся образов поэтического мира Бродского — снег. Пейзаж в его стихотворениях обычно — зимний.

421

Образ скрипящего пера у Бродского восходит также и к поэзии Ходасевича (к «Вот из-за туч озолотило…» и другим стихотворениям). Об этом — в главе «„Скрипи, мое перо…“: реминисценции из стихотворений Пушкина и Ходасевича в поэзии Бродского».

422

Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М., 1996. С. 219.

423

Наделение поездки в телеге погребальной символикой соотносит текст Бродского со стихотворением Осипа Мандельштама «На розвальнях, уложенных соломой…». В мандельштамовском стихотворении сплетены темы любви — беззаконной страсти и самозваного воцарения (венчания на царство). Две разнородные темы соединены благодаря многозначности остающегося в подтексте слова «венчание» (венчание жениха и невесты и венчание на царство). «На розвальнях, уложенных соломой…» и «В альбом Натальи Скавронской» сближает не только парадоксальное соединение таких мотивов, как поездка в санях с возлюбленной и погребение покойника, но и упоминание о «шапке» («шляпе»). Слова «Шляпу придержи» в стихотворении Бродского — сигнал этой соотнесенности. Бродский цитирует строку «По улицам меня везут без шапки» (потеря шапки в стихотворении Мандельштама обозначает поругание и развенчание героя — царевича и самозванца).

424

Аллюзии на инвариантный сюжет романтических баллад Бюргера и Жуковского присущи и другим стихотворениям Бродского. Таков мотив вечерней скачки мужчины и женщины в стихотворении «Под вечер он видит, застывши в дверях…» (1962) и строки «К чему ему и всадница, и конь, / и сумрачные скачки по оврагу» из стихотворения «Феликс» (I; 452). Скачка мужчины и женщины на лошадях была представлена еще Пушкиным как поэтическое метаописание «романтической» словесности: «Она (муза. — А.Р.) Ленорой, при луне, / Со мной скакала на коне!» («Евгений Онегин», гл. 8, строфа V[V; 143]).

425

Бряцание на лире напоминает об играющем на лире поэте из «Поэта и толпы», но не является аллюзией именно на этот текст (ср. бряцание на лире еще в поэзии М. В. Ломоносова).

426

Сопоставление стихотворения «С видом на море» и пушкинской «Осени» содержится в статье: Семенова Е. Еще о Пушкине и Бродском // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб., 2000. С. 131–132.

427

У Бродского есть стихотворение с таким же названием — «Другу-стихотворцу» (1963), не имеющее с пушкинским ничего общего.

428

Строка «<…> по рукам бежит священный трепет», возможно, восходит к выражению «трепетные руки», встречающемуся у Пушкина («Письмо к Лиде» [I; 223]), но обозначающему не вдохновение, а любовное волнение.

429

Понятие «Петербургский текст» (именно в таком написании) принадлежит В. Н. Топорову. Блестящий анализ этого явления русской словесности содержится в его статье «„Петербургский текст русской литературы“ (Введение в тему)»: Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995. С. 259–367.

430

Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. M.; Л., 1965 С. 163. Строки из этого текста «Последней раковине дорог / Сердечный шелест, капля сна, / Которой мука салона, / Его сковавшая. Из створок / Не вызвать и клинком ножа / Того, чем боль любви свежа./ Того счастливейшего всхлипа /, Что хлынул вон и создал риф, / Кораллам губы обагрив, / И замер на устах полипа» (Там же. С. 105) — процитированы Бродским в стихотворении «Это — ряд наблюдений. В углу — тепло» из цикла «Часть речи» (1975–1976): «Через тыщу лет из-за штор моллюск / извлекут с проступившим сквозь бахрому / оттиском „доброй ночи“ уст, / не имевших сказать кому» (II; 400). Но у Пастернака акцентирована инвариантная тема — «тема высшей фазы» или «великолепия» жизни (см. об этой теме: Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М., 1996. С. 215). Бродский же пишет об одиночестве и непонятости.

С выражением «Евангелье морского дна» (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 164) из этого стихотворения соотнесены строки Бродского «предок хордовый Твой, Спаситель» (II; 319) в «Лагуне» (1973) Бродского и «чтобы ты навострился слагать из костей И. X.» в «Приливе» (1981 [III; 34]). Выражение «Поза / изгнанника на скале» в «Венецианских строфах (1)» (1982 [III; 51]) восходит к пастернаковскому стихотворению «Тема», открывающему цикл «Тема с вариациями»: «Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа. / Скала и — Пушкин» (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 161); Пастернак изображает Пушкина, сосланного на юг, отталкиваясь от стихотворения «К морю» и от «иллюстрирующей» его картины Репина и Айвазовского. Анализ механизма цитации Вступления к «Медному Всаднику» в стихотворении Пастернака «Вариации, 2. Подражательная» см. в работе: Faryno Jerzy. Pushkin in Pasternak’s «Tema s variatsiiami» I I The Slavonic and East European Review. 1991. Vol. 69. N 3. P. 418–457.

431

Образ «раковины ушной», построенный на полисемии слова «раковина» (ушная раковина и раковина-ракушка), и мотив «всеотзывности» поэта, вбирающего в себя голоса мира (восходящий к пушкинскому «Эху»), — вариация строк из стихотворения Осипа Мандельштама «Раковина», содержащих самоидентификацию «Я — раковина»:

И хрупкой раковины стены,

Как нежилого сердца дом,

Наполнишь шепотами пены,

Туманом, ветром и дождем.

(Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 100)

О природе и генезисе образа поэта-раковины у Мандельштама см.: Тарановский К. Очерки о поэзии О. Мандельштама //Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 72, примеч. 10.

Образ ушной раковины у Бродского восходит к образу «ушной / раковины, сосущей звуки», раковины-души из стихотворения М. Цветаевой «Ночь» (Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 2 М., 1994. С. 198). Уподобление автобиографического героя раковине характерно и для эссеистики Бродского (эссе «Less than One» — «Меньше единицы»; см.: [V (2); 16]). Инвариантное для поэзии Бродского соотнесение волоса и голоса, объяснимое А. Маймескулов как актуализация мифологемы Волоса / Велеса (Маймескулов А. Мир как метаязык автотематическое стихотворение Бродского «Похож на голос головной убор…» // Текст. Интертекст. Культура: Материалы Международной научной конференции (Москва, 4–7 апреля 2001 года). М., 2001. С. 169–170; Majmieskulow А. Стихотворение Бродского «Похож на голос головной убор…» (в печати) восходит прежде всего также к поэзии Цветаевой. Ср.: «Друг! Все пройдет на земле, аллилуйя! / Вы и любовь, — и ничто не воскреснет. / Но сохранит моя темная песня — / Голос и волосы: струны и струи» («Комедьянт» // Цветаева М. И. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. М., 1994. С. 453); «В даль-зыблящимся изголовьем / Сдвигаемые как венцом — / Не лира ль истекает кровью? / Не волос ли серебром» («Так плыли: голова и лира…» // Там же. Т. 2. С. 68); «Как я люблю имена и знамена / Волосы и голоса» («Встреча с Пушкиным» // Там же. Т. 1. С. 187). Ассоциация «волосы — мех» из «Похож на голос головной убор…» также восходит к Цветаевой: «В волосы заматываю / Ноги твои, как в мех» («Магдалина»; ср. «Бессоница, 6»). Соотношение волос с поэтическим даром ведет также к пушкинскому стихотворению «Жуковскому»: «И быстрый холод вдохновенья / Власы подъемлет на челе» (I; 293).

Возвращаясь к цветаевскому «эху» в поэзии Бродского, остановлюсь еще на одном примере. Стихотворение Бродского «Памяти Е. А. Баратынского» (1961), обращенное к «поэтам пушкинской поры» (I; 60), на тематическом и синтаксическом и интонационном уровнях «откликается» на цветаевское «Генералам двенадцатого года». Ср. концовки двух стихотворений: «Вы побеждали и любили / Любовь и сабли острие — / И весело переходили / В небытие» (Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. С. 195); «Вы уезжали за моря, / вы забывали про дуэли, / вы столько чувствовали зря, / что умирали, как умели» (I; 61).

432

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 293.

433

Ср. замечание Б. М. Гаспарова: «Вся картина проецируется на начальные фразы Книги Бытия, рисующие мир в начале творения. В этой символической рамке решение Петра основать Город <…> принимает характер сотворения божественного космоса» (Гаспаров Б. М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб., 1999. С. 292–293; перв. изд.: Wiener Slawistischer Almanach. Sondeiband 27. Wien, 1992). Ср.: «Речь идет о литературной обработке первоначального мифа, мифа о мироздании и крушении мира. Создание объясняется как действие Демиурга, существа, создающего из первоначального хаоса порядок, т. е. космос»; «В основу поэмы „Медный Всадник“ положен также библейский подтекст в форме изотопии, вызывающей генезис, с одной стороны, и апокалипсис, с другой стороны. <…> Подобно Богу, сотворившему из первоначального хаоса <…> небо и землю и отделившему воду от суши <…> в начале поэмы „Медный Всадник“ мир Петра, который надо еще создать, спрятан в лесу и темноте <…>. Но творческий дух Петра витает уже над первобытным хаосом <…>» (Буркхарт Д. Семантика пространства. Семантический анализ поэмы «Медный Всадник» Пушкина: Пер. Г. Гергетт // Университетский пушкинский сборник. Отв. ред. В. Б. Катаев. М., 1999. С. 195, 197).

434

Признаки «одического стиля» во вступлении к «Медному Всаднику» были проанализированы Л. В. Пумпянским в статье «„Медный всадник“ и поэтическая традиция XVIII века» (Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939. Т. 4/5. С. 91–124; ср.: Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 158–196).

435

Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. Т. 1. СПб., 1992. С. 53–54.

436

Однако это «переписывание» совершается также на пушкинском поэтическом языке, восходя к мотиву бегства стихотворца «на берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы» («Поэт» Пушкина).

437

Бродский И. Набережная неисцелимых: Тринадцать эссе. М., 1992. С. 218–219 (пер. с англ. Г. Дашевского).

438

Федотов Г. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. М., 1990. С. 360–361.

439

Мережковский Д. С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике. С. 142.

440

Федотов Г. Певец империи и свободы. С. 362–363.

441

Обзор многочисленных интерпретаций поэмы содержится в статье Н. В. Измайлова «„Медный Всадник“ А. С. Пушкина. История замысла и создания, публикации и изучения» (Пушкин А. С. Медный Всадник Л., 1978. С. 250–265) и в книге Г. В. Макаровской «„Медный всадник“: Итоги и проблемы изучения» (Саратов, 1978).

442

Название «Петербургский роман» и многие строки соотносят эту поэму и с другим пушкинским произведением — романом в стихах «Евгений Онегин». Скитающийся, гонимый Евгений Бродского — это не только Евгений без «прозванья», обитающий в каморке и мечтающий об идиллическом простом счастье с милой Парашей. Это и скитающийся разочарованный Евгений Онегин.

Интересно принадлежащее Бродскому определение Евгения из «Медного Всадника» как романтического героя, придающее пушкинскому персонажу особую значимость и, вероятно, призванное также наделить его новыми (чуждыми исходному тексту) чертами — абсолютным одиночеством и героическим противостоянием Власти. В восприятии Бродского Евгений из «Медного Всадника» и Евгений Онегин превращаются в единый образ, в «гиперперсонаж» (см.: Европейский воздух над Россией. Интервью Анни Эпельбуэн // Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В. П. Полухина. М., 2000. С. 49). Естественно, такая интерпретация демонстративно идет вразрез с устоявшейся традицией толкования Евгения как «маленького человека» и «ничтожного героя».

443

Мандельштам О. Э. Полное собрание стихотворений. С. 109. Между прочим, в «Петербургских строфах», как позднее в «Петербургском романе» Бродского, Евгений — литературный потомок не только персонажа «Медного Всадника», но и Евгения Онегина; в мандельштамовском стихотворении есть такие строки: «Тяжка обуза северного сноба — / Онегина старинная тоска».

444

Одновременно с автором этой книги сопоставление текстов Пушкина, Мандельштама и Бродского провела Т. Михненкова: Михненкова Т. Три Евгения русской литературы // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб., 2000. С. 211–220.

445

Первая строка Бродского — «Вот я вновь посетил…» (I; 217) — задает восприятие этого стихотворения как вариации на тему пушкинского текста. Однако в стихах «От окраины к центру» пушкинский мотив возвращения в родные и дорогие места подвергнут амбивалентной трактовке: радостная встреча с миром юности в финале подана как невозможная. В «От окраины к центру» цитируется также и «Осень» Пушкина. Строки «По замерзшим холмам / молчаливо несутся борзые» (I; 218) напоминают об описании псовой охоты в первой октаве «Осени», а через посредство «Осени» — об элегии П. А. Вяземского «Первый снег», в которой также упомянута псовая охота: «Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый / Допрашивает след добычи торопливой, — / На бегство робкого нескромный снег донес; / С неволи спущенный за жертвой хищный пес / Вверяется стремглав предательскому следу» (Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 131; о поэтических отголосках «Первого снега» у Пушкина см.: Соколова К. И. Элегия П. А. Вяземского «Первый снег» в творчестве Пушкина // Проблемы пушкиноведения. Л., 1975. С. 67–87). Но у Бродского в отличие от Пушкина охотничьи собаки не лают. Их молчание придает этой сцене оттенок иллюзорности, нереальности; издают звуки реальные поезда. Кроме того, в противоположность «Осени» время в стихотворении «От окраины к центру» — зима, когда природа цепенеет, погружается в смерть. Мотив псовой охоты, лая, оглашающего окрестности, — элегический топос. Он встречается у Пушкина в черновиках стихотворения «Гроб юноши», а ранее — у Батюшкова в элегии «Пробуждение»: «Ни кроткий блеск лазури неба, / <…> / И гончих лай, и звон рогов / Вокруг пустынного залива — / Ничто души не веселит» (Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 186). Функция этого топоса: «контраст живой и многозвучной внешней жизни и печальной окаменевшей души» (Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 75). У Бродского же в стихотворении «От окраины к центру» «окаменевшей душе» соответствует пустынный и почти беззвучный пейзаж.

446

Ср. интерпретации этого стихотворения: Brown С. Mandelstam. Cambridge, 1973. P. 224–225; Taranovsky К. Essays on Mandel’stam. Cambridge (Mass.), 1976. P. 115–120; Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 164–185; Гинзбург Л. О лирике. М., 1997. С. 356; Freidin G. A Coat of Many Colors: О. Mandelstam and Mythologies of Self-Presentation. Berkeley et al., 1987. P. 109–117; Фрейдин Г. «Сидя на санях» // Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 9–20; Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Аверинцев С. С. Поэты. М., 1996. С 231–232; Гаспаров М. Л. Поэт и культура: Три поэтики Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 25.

447

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 133.

448

Cм. работы, указанные в примеч. 17; мнение, что местоимение «он» относится к Владимиру Соловьеву, разделяет Н. В. Синицына (Синицына Н. В. Третий Рим: Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.). М., 1998. С. 8).

Образ трех свечей, вероятно, также отсылает к «Житию протопопа Аввакума», в котором описывается как разжигаемый блудной страстью Аввакум, каясь в грехе помышлением, возжигает три свечи. См. об этом в моей статье: Византия и «Третий Рим» в поэзии Осипа Мандельштама: к интерпретации стихотворений «Айя-София» и «На розвальнях, уложенных соломой…» (в печати).

449

Гаспаров М. Л. Поэт и культура…. С. 25.

450

Между прочим, в «Петербургских строфах» и в «На розвальнях, уложенных соломой…» Мандельштам прибегает к одному и тому же приему. Вот как пишет о «На розвальнях, уложенных соломой…» К. Ф. Тарановский: «Настоящее время во второй строфе, не похожее на исторический презенс, как будто бы указывает на другой временной план в стихотворении, на современность, т. е. на 1916 год, когда стихи были написаны. Такое скрещение и слияние разных временных планов — не новость для Мандельштама Он употребил похожий прием еще в „Петербургских строфах“ <…>» (Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 166).

451

Якобсон Р. О. Статуя в поэтической мифологии Пушкина (пер. с англ. Н. В. Перцова) // Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987. С 147–148.

452

Пер. В. Левика. Цит. по изд.: Пушкин А. С. Медный Всадник. Л., 1978. С. 144.

453

Эйдельман Н. Две тетради (Заметки пушкиниста) // Эйдельман Н. Статьи о Пушкине. М., 2000. С. 275–276.

454

Этот текст соотнесен со стихотворением Пушкина «К бюсту завоевателя» — резкой оценкой Александра I, изображенного Торвальдсеном. Но у Бродского вместо конкретного «бюст» неопределенное «монумент», слово, которое может означать, кроме прочего, и Фальконетово творение. Слово «отлит» указывает именно на металлическую статую. Для Пушкина Александр I и Петр I противоположны как слабый властитель, обыкновенный человек, и как полубог (ср. оппозицию: «покойный царь» Александр I, обыкновенный смертный человек, не способный совладать с «Божией стихией» — «державец полумира», полубог Петр I в «Медном Всаднике»), Для Бродского статуи властителей одинаковы — как в конечном смысле одинакова и одинаково отвратительна тоталитарная власть.

455

См. обзор этих стихотворений, принадлежащий Р. Д. Тименчику: Осповат A. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить…»: Об авторе и читателях «Медного всадника». М., 1985. С. 139–147.

456

Анненский И. Лирика. Л., 1979. С. 222.

457

Семантика колонн как декорума бесчеловечной деспотической Империи встречалась у Бродского и раньше («колоннада жандармской кирзы» — «На смерть друга»). Вертикаль у автора «Резиденции» — один из инвариантных символов тирании (эссе «Путешествие в Стамбул» и его английский вариант «Flight from Byzantium»).

458

Культурной приметой этого «восточного крыла» является переиначенный Бродским образ Андрея Вознесенского соловей — электрический прибор («сантехнический озонатор, переделкинский соловей»). Эффектная и эпатирующая метафора одного из официально одобренных поэтов — хотя и сохранившего некую дистанцию в отношениях с властью — заменена на предметный образ, чуждый иносказательности: «скворешни с их сверхчувствительными реле» — самые настоящие будки часовых со средствами слежения. Бродский, как это ему свойственно, обыгрывает полисемию слова «скворешни» («скворечни»): 1) «помещение, устраиваемое для скворцов в виде маленькой будочки, укрепленной на шесте или на дереве возле жилья»; и 2) «помещение, устраиваемое тоже в виде будочки на столбах, но не для скворцов». В этих строках Бродского, возможно, также содержится и ироническая аллюзия на ахматовские строки «Здесь всё меня переживет, / Все, даже ветхие скворешни» («Приморский сонет» — Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. Л., 1977. С. 251); у Анны Ахматовой слово «скворешни» имеет, конечно, только первое значение. В подтексте «Резиденции» реконструируется подразумеваемое высказывание — «ответ» Бродского: «Уж скворешни-то меня здесь [или „там“, в оставленном Отечестве] переживут точно; и никакие они [alais!] не ветхие». Одновременно неживые, мертвые «скворешни» «Резиденции» контрастируют с живыми, потеющими, дышащими «скворешнями» из «Единственных дней» Пастернака У Пастернака «Потеют от тепла скворешни» (Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 487). «Скворешни» Бродского, возможно, также контрастно соотнесены со скворешнями из стихотворения Осипа Мандельштама «1 января 1924» («По переулочкам, скворешням и застрехам» — Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 180). В этом стихотворении Мандельштама «об умирании века-отца, о скорби сына у одра отца» (Эткинд Е. Г. Осип Мандельштам. Трилогия о веке // Эткинд Е. Г. Там, внутри. О русской поэзии XX века СПб., 1997. С. 227) скворешни — приметы уходящего времени, старой Москвы; у Бродского они — знаки новой страшной реальности. Упоминание об орешнике — вероятно, отсылка к стихотворению Осипа Мандельштама «За то, что я руки твои не сумел удержать…», в котором с орешником сравниваются стрелы — смертоносное оружие («И стрелы другие растут на земле, как орешник». — Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 158). Инвариантный мотив этого текста — «жизненная недостаточность, ущербность»: «<…> человек заключен в деревянном мире (срубы, пилы, древесина, топор, смола на стенах, деревянные ребра города, деревянный дождь стрел, стрелы — как орешник…), и это возмездие за жизненное бессилие, за сухость» (Гинзбург Л. Я. Поэтика Осипа Мандельштама // Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л., 1982. С. 277). Другой текст, с которым может соотноситься «орешник» в «Резиденции», где орешнику придано свойство отделения, отрешения человека от внешнего мира, свойство, впрочем, не ранящее и досадное, а благотворное: «Орешник тебя отрешает от дня» (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 181).

459

Й. Херлт, интерпретирующий «Август» как программно-итоговое (а не как лишь по юле судьбы оказавшееся последним) стихотворение Бродского, считая этот текст подобием горациевско-пушкинского «Памятника», трактует статую как скульптурное изображение самого поэта, отчужденное от смертного прообраза (Herlth Jens. Поэт и сплетни. (Об одном мотиве в последнем стихотворении Бродского) // Brodski w analizach i interpretacjach. Katowice, 2000. S. 109).

Итоговый смысл «Августа» исследователем доказан бесспорно. Однако истолкование статуи как памятника поэту не столь убедительно, хотя и не противоречит тексту. В этом случае стихотворение предстает трансформацией романтического мифа о поэте и толпе (толпы нет) и восходящей к «Медному Всаднику» оппозиции «частный человек — власть».

В сочинениях Бродского, впрочем, статуя на привокзальной площади ассоциируется не с поэтом и его памятником, а с Властью в ее навязчиво-банальной «вездесущести»: «А площади перед вокзалами! С их фонтанами и статуями Вождя, с их лихорадочной суматохой машин и тумбами афиш, с их проститутками, обколовшейся молодежью, нищими, алкашами, рабочими-мигрантами; с их такси и приземистыми шоферами, громогласно зазывающими вас на немыслимых наречиях!» (эссе «Место не хуже любого», пер. Е. Касаткиной [VI (2); 37].

460

О реминисценциях из «Медного Всадника» в поэме Бродского «Шествие» (1961) см. в главе «„Читатель мой, мы в октябре живем“: мотив „творческой осени“ в поэзии Пушкина и Бродского».

461

Блок А. А. Стихотворения. Поэмы. Театр. Л., 1936. С. 189.

462

Эта параллель была приведена Г. Г. Амелиным и В. Я. Мордерер: «„Игла“ Бродского, без сомнения, принадлежит Адмиралтейству <…>» (Адмиралтейская игла // Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М.; СПб., 2000. С. 152. Примеч. 273, здесь же — параллель из эссе «А guide to a renamed city»). Интерпретация фрагментов из иных стихотворений Бродского, а также некоторых текстов, принадлежащих другим русским поэтам, как вариаций пушкинского стиха об Адмиралтейской игле (Там же. С. 145–218) представляется мне более спорной, а порой и произвольной.

463

См. разъяснение реалий этого стихотворения автором: Бродский И. Комментарии // Бродский И. Пересеченная местность. Путешествия с комментариями: Стихи. М., 1995. С. 155.

464

Там же. С. 155.

465

См., например, обзор этих работ в исследованиях: Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»: Проблемы его изучения // Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. Л., 1987. С. 5–265; Шустов А. Н. Александрийский столп // Russian Literature. 1996. Vol. XXXIX–III. R. 373–396; наиболее полно — в кн.: Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. С. 275–278; О. А. Проскурин полагает, что под «Александрийским столпом» Пушкин подразумевает только Александровскую колонну в Петербурге, но доказывает значимость параллели «Петербург — Александрия» для создателя стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (с. 278–288). Аргумент О. А. Проскурина в пользу отождествления «Александрийского столпа» с Александровской колонной, основанный на том, что слово «столп» у Пушкина в других случаях означает «колонна», но никогда не «маяк», представляется мне небесспорным. Выбор другого означающего, более подходящего для именования и маяка, и колонны, едва ли возможен. Горацианский под текст и образец диктует отождествление столпа с Александрийским маяком, по аналогии с пирамидами Египта в оде Горация. Пушкинский образ палисемантичен. Впрочем, для меня в данном случае существен не реальный, исконный смысл пушкинских строк, а их понимание Бродским. Автор стихотворения «В окрестностях Александрии» был прекрасно осведомлен о толковании «столп — маяк».

466

Mickiewicz A. Dzieła Wydanie rocznikowe. 1798–1998. Т. III. Warszawa, 1995. S. 278.

467

Вяземский П. А. Стихотворения. С. 131.

468

Нокс Дж. Поэзия Иосифа Бродского: альтернативная форма существования, или Новое звено эволюции в русской культуре // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 217.

469

Там же. С. 218.

470

Там же. С. 218.

471

Полухина В. Поэтический автопортрет Бродского // Там же. С. 146–147.

472

Бродский И. Стихи. Послесловие А. Кушнера // Нева 1988. № 3. С. 110–111. Ср. замечание А. А. Новикова: «В русской литературе трудно найти двух более близких по духу поэтов. То, что пишет Бродский о Лермонтове, как нельзя точно характеризует и его собственную поэзию <…>» (Новиков А. А. Поэтология Иосифа Бродского. М., 2001. С. 61).

473

Гандлевский С. Олимпийская игра // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. С. 116.

474

Гордин Я. Странник // Russian Literature. 1995. Vol. XXXVII–II/III. P. 227–246.

475

Ср. у Лермонтова:

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит судьбы ли решение?

Зависть ли тайная? злоба ль открытая?

Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?

(I; 303)

476

Ср. в юношеском стихотворении в прозе: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю об вас да о небе» (I; 219). Схожие характеристики горного пейзажа есть и в поэме «Мцыри»: «Я видел горные хребты / Причудливые как мечты, / Когда в час утренней зари / Курилися, как алтари, / Их выси в небе голубом, / И облачко за облачком, / Покинув тайный свой ночлег, / К востоку направляло бег <…>» (II; 348); «В то утро был небесный свод / Так чист, что ангела полет / Прилежный взор следить бы мог, / Он так прозрачно был глубок, / Так полон ровной синевой! / Я в нем глазами и душой / Тонул <…>» (II; 351). Ср. также описание утра накануне дуэли Печорина с Грушницким в романе «Герой нашего времени»: «Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню, — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу» (IV; 270). О чувствах и ощущениях, рождаемых созерцанием гор и горным воздухом, Лермонтов писал С. А. Раевскому (письмо от второй половины октября — ноября 1837 г.): «<…> лазил на снеговую гору (Крестовская) на самый верх <…>, оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту: так сидел бы да смотрел целую жизнь» (IV; 343).

477

Бродский И. Из заметок о поэтах XIX века / Пер. с англ. Льва Лосева // Иосиф Бродский: труды и дни. М., 1998. С. 38–39.

478

Чувство перспективы. Интервью Томасу Венцлова // Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В. П. Полухина. М., 2000. С. 351.

479

Подробнее о романтических мотивах и оппозициях в поэзии Бродского говорится в главе «„Видимо, никому из нас не сделаться памятником“: реминисценции из пушкинских стихотворений о поэте и поэзии у Бродского».

480

Loseff Lev. Iosif Brodskij’s Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech literature. Ed. by A. McMillin. «Slavica publishers», 1989. P. 191.

481

Анализ религиозно-философских мотивов «Разговора с небожителем» содержится в главе «„Человек есть испытатель боли…“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм».

В «Разговоре с небожителем» встречается и цитата из лермонтовского «Ангела», приобретающая у Бродского противоположную по отношению к исходному контексту семантику: Лермонтов противопоставляет «небо полуночи», по которому «ангел летел», печальной земле (I; 163). У Бродского «небожитель» (Бог или ангел) — «одна из кукол, / пересекающих полночный купол» (II; 214). На реминисценцию из «Ангела» в «Разговоре с небожителем» указал А. Солженицын: Солженицын А.Иосиф Бродский — избранные стихи. Из «Литературной коллекции» // Новый мир. 1999. № 12. С. 190.

482

Ср. оценку А. Солженицына, несвободную от некоторого упрощения: «И при таком сплошном тускло-мрачном восприятии мира — неправдоподобно звучит единственный диссонанс: „пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность“. Но кроме этих строк — именно-то Благодарность в стихах Бродского не звучит, нет» (Солженицын А.Иосиф Бродский — избранные стихи. Из «Литературной коллекции». С. 182).

483

По мнению О. Кравченко, «мы можем наблюдать новые витки накопления смысла „благодарения“ в таких стихотворениях, как „Разговор с небожителем“ и „Римские элегии“ <…>. Выстраивающаяся здесь парадоксальная логика является фундаментальной для поэтики Бродского. Я благодарен — дарую благо за готовящееся мне небытие, за пустоту. Пустота, таким образом, благословлена, одарена, чревата словом. <…> Так замыкается смысловой круп благодарение — пустота — поэтическое слово. Благодарение обретает бесконечность. Бесконечность облекается в плоть и кровь, соединяя в себе извечные бинарные оппозиции: любовь и ненависть, реальность — ирреальность, добро и зло» (Кравченко О. Слово и мир (Над строками «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» Бродского) // Вопросы литературы. 1999. № 4. С. 5–6). Эту характеристику трудно принять или опровергнуть из-за ее метафоричности и необязательности. Но, по-моему, неоправданно рассматривать «благодарения» в «Разговоре с небожителем» и в «Римских элегиях» как тождественные. В «Римских элегиях» благодарность мотивирована — это признательность за дарованное Богом пропитание; «куриный хрящик» — указание на уподобление «Я» верной собаке, такая аналогия привносит в благодарение иронические коннотации (об источнике этой аналогии см.: Петрушанская Е. «Слово из звука и слово из духа»: Приближение к музыкальному словарю Иосифа Бродского // Звезда. 1997. № 1. С. 226–227). Смерть принимается, как и всё, исходящее от Бога. Благодарение за отнятое в «Разговоре с небожителем» такой мотивировки не имеет и лишь отчасти может быть истолковано как экзистенциалистская признательность за лишения, возвышающие дух и питающие творческий дар. Это благодарение амбивалентно, представляя «выпад» против «небожителя».

Реминисценция из лермонтовской «Благодарности» открывает поэму-мистерию Бродского «Шествие» (1961) («Пора давно за все благодарить, / за все, что невозможно подарить / когда-нибудь кому-нибудь из вас, / и улыбнуться, словно в первый раз / в твоих дверях, ушедшая любовь, / но невозможно улыбнуться вновь» [I; 95]). Это благодарение горько-ироничное — благодарение за то, чего, вероятно, нет.

484

Шестов Лев. Достоевский и Ницше (Философия трагедии) // Шестов Лев. Избранные сочинения. М., 1993. С. 169. Ср. частные высказывания о Лермонтове и его судьбе в сочинении «Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления)» (Там же. С. 414, 420).

485

О тирании (авторизованный пер. с англ. Льва Лосева) [V (2); 85–91].

486

Из письма М. И. Цветаевой от 13 июня 1926 г. (Переписка Бориса Пастернака. М., 1990. С. 365).

487

Гинзбург Л. О лирике. Изд. 3-е. М., 1997. С. 159–161. Ср. утверждение Е Г. Эткинда, впрочем, несколько упрощающее соотношение «Я — другие» у Лермонтова: «Лермонтов обычно не противопоставляет себя бездушному свету — и у него тоже холодные руки, — такие же бесчувственные, как давно бестрепетные руки — красавиц городских; и у него, как у всего поколения, царствует в душе какой-то холод тайный» (Эткинд Е. Г. Материя стиха СПб., 1998 [репринт 2-го парижского издания — Paris, 1985]. С. 233); ср. также наблюдения И. 3. Сермана (Серман И. Судьба поэтического «Я» у Лермонтова // Михаил Лермонтов. 1814–1989 / Под ред. Е. Эткинда (Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Т. III). Нортфилд; Вермонт. 1992. С. 44–45).

488

Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 84–85.

489

О природе и функциях заимствований и повторяющихся поэтических формул у Лермонтова см.: Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки // Эйхенбаум Б. М. О литературе. М., 1987. С. 158–159, 172–173, 176–177.

490

Там же. С. 176.

491

Ср. нейтральное по тональности замечание С. С. Аверинцева: «Сознательно и откровенно риторичен наш современник Бродский <…>» (Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 12) — и не лишенное опенка осуждения высказывание С. Гандлевского о «привкусе классической абсолютности» у Бродского (Гандлевский С. Олимпийская игра. С. 116–119). Сходный упрек был высказан А. Солженицыным: «Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике — это человеческой простоты и душевной доступности. От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику» (Солженицын А.Иосиф Бродский — избранные стихи. Из «Литературной коллекции». С. 181). Ср. также недоброжелательную характеристику поэзии Бродского Ю. Карабчиевским, упрекающим поэта в «отказе от высоких чувств», в холодности и риторичности и в этом отношении сближающим автора «Части речи» и «Новых стансов к Августе» с Маяковским: «Нас обманывает исходно заданный уровень, который есть уровень разговора — но не уровень чувства и ощущения»; «Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, — так и не сказано ничего»; «при всем внимании к слову, не слово составляет у Бродского основу стиха, и не строчка, и даже не строфа — а фраза» (Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М., 1990. С. 211).

492

Об этой особенности лермонтовской поэтики см. подробнее: Эйхенбаум Б. М. О литературе. С. 172–173. Тяготение Лермонтова к афоризмам и логическим антитезам отмечал также Д. Е. Максимов (Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. Изд. 2-е. М.; Л., 1964. С. 34).

493

Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. С. 43.

494

495

Соловьев В. С. Лермонтов // Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 279.

496

Там же. С. 281.

497

Там же. С. 281.

498

В этом стихотворении цитируется пушкинское «… Вновь я посетил…» («и обо мне вспомянет» — III; 314). Пушкинскому мотиву продолжения жизни лирического героя в воспоминании потомка, внука у Бродского соответствует воспоминание возлюбленной о лирическом герое.

499

Старостин Б. А. Мотивы поэзии Лермонтова Любовь // Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 309.

500

Там же. С. 309.

501

Мережковский Д. С. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Литературное обозрение. 1989. № 10. С. 29–30. Цитируются «Демон» (ч. II, гл. X) и стихотворение «Ужасная судьба отца и сына».

502

Жолковский А. К. «Я вас любил…» Бродского // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 224.

503

Образ «призрак как земное воплощение лирического героя» повторен в стихотворении «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова», в кагором он наделен коннотациями, иронически соотносящими его с «призраком коммунизма» из «Манифеста коммунистической партии».

504

Стихотворение Лермонтова — вариация канонизированной поэтической темы (ср. элегию Э. Парни «Выходец с того света» и ее вольный перевод — стихотворение К. Н. Батюшкова «Привидение»). Но в этих текстах посещение любимой мертвецом-призраком представлено как желанное, однако невозможное («Но ах! / Мертвые не воскресают» — Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 177). У Лермонтова же и Бродского приход призрака представлен как реальность, а признаки легкой поэзии, присущие текстам Парни и Батюшкова, элиминированы.

Приход призрака лирического «Я» к своей неверной возлюбленной изображен в «Посещении» Джона Донна, переведенном Бродским. Однако в стихотворении Донна мотив проклятия изменницы редуцирован.

505

«Потерявший конечность, подругу, душу» — повтор-автоцитата строки «потерявший память, отчизну, сына» из более раннего стихотворения «Лагуна» (1973).

506

Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. С. 168.

507

В двадцатой строфе Бродский цитирует блоковское «О доблестях, о подвигах, о славе…», которое в свой черед является вариацией лермонтовского стихотворения: лирический герой Лермонтова хранит портрет возлюбленной, блоковский лирический персонаж ее портрет убирает. Соотнесенность с первоистоком — текстом Лермонтова — оказывается у Бродского зашифрованной, «прикровенной». Прибегая к «тайнописи», автор «Стансов» скрывает первообраз за завесой блоковского текста и одновременно, цитируя Блока, дает читателю ключ к претексту.

Горько-ироническая аллюзия на «О доблестях, о подвигах, о славе…» Блока содержится в стихотворении Бродского «Сначала в бездну свалился стул…» (1966(?)): «Прощай, дорогая. Сними кольцо, / Выпиши вестник мод. / И можешь плюнуть тому в лицо, / кто мое место займет» (II; 24). Призыву «снять кольцо» у Блока соответствует «заветное кольцо», брошенное в ночь лирическим героем. Одновременно Бродский саркастически переиначивает концовку пушкинского стихотворения «Я вас любил; любовь еще, быть может…», выражающую пожелание любимой быть счастливой с другим. Стихотворение «Сначала в бездну свалился стул…» — отдаленный прообраз «Стансов», с которыми эти два текста образуют двойчатку. Оба посвящены разрыву с М. Б., и в раннем стихотворении упоминается сброшенное в бездну семейное «фото». Таким образом, «Сначала в бездну свалился стул…» также соотнесено с «Расстались мы, но твой портрет…» Лермонтова (на интертекстуальную связь этих двух произведений обратила мое внимание А. Ю. Полторацкая).

508

Ср. резкое замечание Лермонтова о концовке «Я вас любил; любовь еще, быть может…», сохраненное в воспоминаниях Е. А. Сушковой:

«Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим!

— Это совсем надо переменить; естественно ли желать счастия любимой женщине, да еще с другим? Нет, пусть она будет несчастлива; я так понимаю любовь, что предпочел бы ее любовь — ее счастию; несчастлива через меня, это бы связало ее на век со мною! <…> А все-таки жаль, что не я написал эти стихи, только я бы их немного изменил.»

(Сушкова Е. (Хвостова Е. А.) Записки. 1812–1841. Л., 1928. С. 175–176)

509

Ср. сопоставительный анализ этих стихотворений Лермонтова Ю. М. Лотманом (Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. С. 165–168).

510

Данилевский Р. Ю. «На севере диком стоит одиноко…» // Лермонтовская энциклопедия. С. 330.

511

Соседство с цитатой из «Листка» в «Прощальной оде» побуждает прочитать стих «Не оставляй меня! Странник я в этом мире» (I; 312) так же как реминисценцию из этого лермонтовского текста, в котором чинара называет бедный листок странником: «Иди себе дальше, о странник! Тебя я не знаю!» (I; 330). Но этот стих из «Прощальной оды» — столь распространенная у Бродского контаминированная, «сборная» цитата: одновременно он отсылает к пушкинскому «Страннику». Цитата из него содержится в поэме Бродского «Зофья» (1962): «Действительно, ты странствуешь весь день, / душа твоя вослед тебе, как тень, /по комнате витает, если спишь, /душа твоя впоследствии как мышь. / Впоследствии ты сызнова пловец, / впоследствии „таинственный певец“ — / душа твоя не верит в чепуху — / впоследствии ты странник наверху» (I; 180). Цитата из «Странника» соединена в этом фрагменте с реминисценций из другого пушкинского текста — «Ариона».

512

Райская птица, поющая и парящая в воздухе, над лишенной деревьев землей, в которой она не нуждается, — эмблема, распространенная в культуре барокко. Ср., например, эмблемы № 223 (с надписью «Парит на превыспренняя. Ищет вышних») и № 765 (с надписью «Ничего земного. Никакого сообщения с землею») в «Избранных емблемах и символах» (1705, доп. изд. — 1788, испр. изд. — 1811): Эмблемы и символы. 2-е, испр. и доп. изд. С оригинальными гравюрами 1811 г. М., 2000. С. 126–127; 262–263.

513

Этот пример указан мне А. Ю. Полторацкой.

514

Этот пример как реминисценция из «Как часто, пестрою толпою окружен…» был указан мне А. Ю. Полторацкой.

515

Примеры из поэтических текстов Бродского, содержащие мотив холода души, перечислены в статье А. И. Солженицына «Иосиф Бродский — избранные стихи. Из „Литературной коллекции“» (С. 180–181,189).

516

Примеры употребления слова «холод» и родственных ему слов, а также классификация их значений приведены Е. Г. Эткиндом: Эткинд Е. Материя стиха. С. 231–234.

517

«Смерть Поэта» цитируется также в стихотворении Бродского «Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе» (1969(7), 1970(?)). Строки о памятнике Пушкину, неподвижный металл которого символизирует несвободу поэта, содержат аллюзию на лермонтовское «с свинцом в груди» (I; 255): «Из чугуна / он был изваян, точно пахана / движений голос произнес: „Хана / перемещеньям!“ — и с того конца / земли поддакнули звон бубенца / с куском свинца» (IV; 8).

518

Переиначенные в форме отрицания строки из «Поэта» Лермонтова «Твой стих <…> / Звучал, как колокол на башне вечевой <…>» (I; 275) есть в стихотворении Бродского «Песня невинности, она же — опыта»: «То не колокол бьет над угрюмым вечем! / Мы уходим во тьму, где светить нам нечем» (1972 [II; 307]). Эти стихи — комбинированная цитата: семантически они восходят к тексту Лермонтова, но ритмически ближе к переведенному И. И. Козловым стихотворению ирландского поэта Чарльза Вольфа «На погребение английского генерала сира Джона Мура». У Козлова: «Не бил барабан перед смутным полком» (Козлов И. И. Стихотворения. М., 1979. С. 59). «Поэт» написан ямбическим стихом, а тексты Бродского и Козлова — трехсложниками. Стих Бродского — сочетание трехиктного анапеста (в традиционной терминологии) с заключающей амфибрахической стопой, стих Козлова — четырех- и трехиктный амфибрахий. Тексты Бродского и Козлова сближает также погребальный мотив — похороны полководца и смерть поколения.

519

Мотив пророка у Бродского восходит также к «Пророку» А. С. Пушкина; анализу реминисценций из этого стихотворения посвящена глава «„На манер серафима…“: реминисценции из „Пророка“ Пушкина в поэзии Бродского».

520

Тютчев Ф. И. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1980. С. 62. В этих строках Бродского цитируется также стихотворение Осипа Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков…»; см. об этом подробнее в главе «„Видимо, никому из нас не сделаться памятником“: реминисценции из стихотворений о поэте и поэзии у Бродского» (с. 221, прим. 21).

521

Ср. высказывание в одном из интервью: «Я думаю, русские перешли к оседлому образу жизни сравнительно недавно, может быть, тысячелетие. И потому очень за свою оседлость держатся. Оседлый человек почему кочевника боится? Не потому, что кочевник может разрушить его жилье. А потому, что кочевник как бы компрометирует идею горизонта, существующую для оседлого человека. Да? И это, может быть, даже не столько русская черта, сколько континентальная, то есть европейская. То есть историческая в некотором роде. Потому что все, что существует на континенте, то есть до Урала по крайней мере, строго разграничено… Сеточка та же самая. То есть скачи не скачи — прискачешь к следующей границе. А чем, скажем, для меня было замечательно — до известной степени неким уморительным образом — перемещение сюда? Тем, что здесь за каждым кустом не кустом стоит океан, и этот гигантский океанский вздох: „Ну, и что?“ Океан, который компрометирует все это разделение на квадратики и клеточки» (Ниоткуда с любовью. Интервью Любови Аркус, 15 ноября 1988 года // Бродский И. Большая книга интервью. С. 380–381).

522

Лотман Ю. М., Минц 3. Г. О стихотворении М. Ю. Лермонтова «Парус» // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. С. 550, прим. 1.

Описанная Ю. М. Лотманом и 3. Г. Минц структура пространства в «Парусе», действительно, не случайна. Вероятно, поэт акцентирует ненаправленность, «неопределенность», «бесцельность» движения паруса (=корабля) в морском пространстве.

523

О символике и мотивной структуре «Паруса» см., например: Найдич Э. Э. М. Лермонтов. Парус // Поэтический строй русской лирики. Л., 1973. С. 122–134; «<…> Акцент в стих[отворении] оказывается не на объективных противоречиях человеч[еского] бытия и сознания, созерцаемых человеком, а на самой невозможности их субъективного преодоления, на неискоренимом стремлении достичь недостижимое при столь же неуклонном отказе от всего достигнутого и достигаемого, на той стихии мятежности — жажде бури, к[ого]рая объективируется в строе лермонтовского] стих[отворения]» (Гиршман М. М., Маранцман В. Г. «Парус» //Лермонтовская энциклопедия. С. 367).

524

Это постисторическое близкое будущее — одновременно некое отдаленное прошлое, состояние примитивизации, одичания: ср. упоминания о пирогах и о Пятнице и мотив «начало / письменности. Или ее конец» (IV (2); 177). На такую интерпретацию цивилизации близкого будущего Бродского побудил, в частности, вероятно, Уильям Голдинг — автор романа «Повелитель мух», показавший, сколь ничтожно расстояние между цивилизацией и варварством, и подвергнувший демонстративному отрицанию классическую мифологему робинзонады (ср. также одичание подростков на необитаемом острове, изображенное Голдингом, и мотив жестоких игр детей в стихотворении Бродского «Сидя в тени» (1983)).

Созданный Бродским в «Робинзонаде» образ острова будущего, населенного «дикарями», перекликается также с описанием «страны культуры» в книге Ф. Ницше «Так говорил Заратустра». Обитатели «страны культуры» у Ницше — «с лицами, обмазанными пятьюдесятью красками» (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Пер. Ю. М. Антоновского. М., 1990. С. 105). Знаки, нанесенные краской, символизируют у Ницше зависимость от прошлого и «маску». В толковании Бродского образ Ницше мог приобрести коннотации «дикарства» (раскрашенные лица как примета облика дикарей). Правда, у Ницше люди с раскрашенными лицами — обитатели настоящего, а не будущего. Напротив, с будущим немецкий мыслитель связывает надежду: «Так что люблю я только страну моих детей, неоткрытую, лежащую в самых далеких морях: и пусть ищут и ищут ее мои корабли» (Там же. С. 106). Текст Бродского допустимо прочитать как полемический, оспаривающий ответ автору «Так говорил Заратустра». Впрочем, для русского поэта и современники, дожившие до преклонного возраста, подобны дикарям: «Я вглядываюсь в их черты / пристально, как Миклуха / Маклай в татуировку / приближающихся дикарей» («Те, кто не умирают — живут…», 1987 [III; 153]).

Мотив робинзонады как одиночества, затерянности человека даже среди людей встречается у высоко ценимого Бродским и дорогого для поэта Льва Шестова (фрагменты 52 и 96 в первой части книги «Апофеоз беспочвенности» — Шестов Лев. Избранные сочинения. С. 372, 393). У Льва Шестова встречается тот же символический мотив, что и в «Робинзонаде», — отсутствие паруса: «Одиночество, оставленность, бесконечное, безбрежное море, на котором десятки лет не видно было паруса, — разве мало наших современников живут в таких условиях» (Там же. С. 372); между прочим, сходные пейоративные символические смыслы в «Апофеозе беспочвенности» и в поэзии Бродского имеет и линия горизонта («закрытые горизонты» — Там же. С. 348).

525

В подстрочном переводе Александра Сумеркина:

Хоть это и лестно, когда кто-то тебя —

пусть даже вы — почитает за бога, я, в свою очередь, тоже

кое в чем вам подражал, особенно с вашими девами,

— отчасти чтобы затемнить прошлое с его злополучным

кораблем, но и чтобы затуманить будущее,

лишенное полного ветром паруса. Остров — жестокий враг

любого времени, кроме настоящего. А кораблекрушение

это всего лишь бегство от грамматики

в чистую причинность. <…>

(IV (2); 386)

526

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 268.

527

Гордин Я. Странник. Р. 241–243.

528

«Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…» и другое стихотворение Бродского, также содержащее образ облаков, «О если бы птицы пели и облака скучали…» — пример столь любимых Бродским «двойчаток». В обоих текстах есть один и тот же набор инвариантных образов: облака — пчелы (пчела) — вещи, исчезающие в перспективе (в первом стихотворении скорее осязаемые, плотные и «плотские», во втором — эфемерные, мерцающие) — стынущие статуи.

529

Толстой Л. Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. 4. М., 1979. С. 354, 366.

530

См. об этом подробнее выше, в примеч. 14.

531

Лотман Ю. М. Структура художественного текста М., 1970. С. 96.

532

Деромантизирующее уподобление ангела летчику или самолету (на сей раз с иронической аллюзией на пушкинского «Пророка» — серафим) встречается также в цикле «Римские элегии» (1981): «Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно / прожекторам ПВО в поисках серафима» (III; 43).

Другое «снижающее» уподобление Бродского — ангелы-официанты: «Ангелы вдалеке / галдят, точно высыпавшие из кухни официанты» («Замерзший кисельный берег. Прячущий в молоке…», 1985 [III; 97]). Это «перевернутое» уподобление официантов ангелам из романа Марселя Пруста «Le côté de Guermantes» («У Германтов»). Ср.: Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 3. У Германтов / Пер. с фр. Н. М. Любимова. М., 1992. С. 81.

533

Именование облачного следа, оставляемого в небе, «крахмалом» основано на скрытом сравнении неба с бельем. Это уподобление восходит к пастернаковской «Ночи», в которой о летчике сказано так «Он потонул в тумане, / Исчез в его струе, /Став крестиком на ткани / И меткой на белье» (Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 462). В поэзии Пастернака такое неожиданное сравнение, соединение «разнокачественных элементов», реабилитация «обихода» лишены ироничности и не «снижают» смысла стихотворения (ср.: Тарановский К. О поэтике Бориса Пастернака / Пер. с англ. Т. В. Скулачевой и М. Л. Гаспарова // Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 210–211). В «Назидании» Бродского ирония очевидна — особенно на высоком, романтическом фоне лермонтовского претекста.

534

Мотиву разлуки с сыном посвящены также стихотворения «Сын! Если я не мертв, то потому…» (1967) и «Одиссей Телемаку» (1972).

535

Это стихотворение соотнесено не только с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу…», но и с мандельштамовским «Концертом на вокзале». Совпадают ситуации и образы: вокзал, поезд, концерт / театр, звезда.

536

Эта же поэтическая формула (или автоцитата из стихотворения «В кафе») есть в более позднем стихотворении Бродского «Вертумн» (1990): «В прошлом ветер / до сих пор будоражит смесь / латыни с глаголицей в голом парке: / жэ, че, ша, ща плюс икс, игрек, зет <…>» (III; 204).

537

Выражение «раскидистый вяз», возможно, соотнесено не только с лермонтовским «дубом»; оно порождает иронический эффект воспринимается как замена фразеологического сращения «развесистая клюква» (не-существующий вяз подобен выдуманной клюкве).

538

Сартр Ж.-П. Тошнота / Пер. Ю. Яхниной // Бергсон А. Смех Сартр Ж.-Л. Тошнота Роман. Симон К. Дороги Фландрии: Роман / Пер. с фр. М., 2000. С. 279–287.

Автор этих строк обнаружил совпадение между стихотворением Бродского и романом Сартра прежде, чем прочитал статью С. Кузнецова «Распадающаяся амальгама (О поэтике Бродского)», в которой также содержится это наблюдение (см.: Вопросы литературы. 1997. № 5/6. С. 45–46).

539

О философской теме «Горбунова и Горчакова» и о проблеме «вещь и слово» в поэтических текстах Бродского см.: Проффер К. Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского «Горбунов и Горчаков» // Поэтика Бродского. N.Y., Tenafly, 1986. С. 132–140; Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Port Chester, Melboune; Sydney. 1989. P. 172–173 («взгляд на человеческую жизнь как на сущностно абсурдную [fimdamentally absurd] выражен с отвагой, напоминающей о Беккете» — р. 173). См. также главу «„Человек есть испытатель боли…“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм» в настоящей книге.

540

Еще один пример «гиперцитаты» Бродского «с участием» реминисценции из Лермонтова: «В середине жизни, в густом лесу, / человеку свойственно оглядываться — как беглецу / или преступнику: то хрустнет ветка, то всплеск струи. / Но прошедшее время вовсе не пума и / не борзая, чтоб прыгнуть на спину и, свалив / жертву на землю, вас задушить в своих / нежных объятьях: ибо — не те бока, / и Нарциссом брезгающая река / покрывается льдом <…>» («Келломяки» [III; 61]). Это контаминация реминисценции из начала первой песни «Ада» «Божественной комедии» Даше (герой, встреченный «в сумрачном лесу» дикими зверями, олицетворяющими пороки) и цитаты из «Мцыри» Лермонтова (поединок героя с барсом в лесу).

541

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 163. Об этом стихотворении и функции в нем реминисценции из Лермонтова см.: Taranovsky К. Essays on Mandel’štam. Cambridge (Mass.), 1976. P. 14–15; ср.: Тарановский К. Очерки о поэзии О. Мандельштама. С. 27:

«Вторая строка „Концерта“ содержит открытую полемику с лермонтовскими строками:

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.

И звезда с звездою говорит.

У Мандельштама сильное предчувствие надвигающегося катаклизма остро противопоставляется лермонтовскому ощущению космической гармонии».

542

Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале») // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе XX века. М., 1994. С. 166, 176–177.

543

Проффер К. Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского «Горбунов и Горчаков». С. 136, 137.

544

Этот мотив у Лермонтова подробно прослежен Е. Г. Эткиндом: Эткинд Е. Г. «Внутренний человек» и внешняя речь: Очерки психопоэтики русской литературы XVIII–XIX веков. М., 1999. С. 81–88.

545

Вероятно, вариация мотива лермонтовского стихотворения — строки «Внемлите же этим речам, как пению червяка, / а не как музыке сфер, рассчитанной на века. / Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья / песня» («Примечания папоротника», 1989 [III; 172]). О птичьем пении в поэзии Бродского как о «бессмысленном, но живом чириканье», по сути дела — единственном возможном ответе на катастрофу), см.: Venclova Т. «Кенигсбергский текст» русской литературы и кенигсбергские стихи Иосифа Бродского // Brodski w analizach i interpretacjach. Katowice, 2000. S. 27. О семантике образа птицы у Бродского в соотнесенности с мотивом поэтического дара см.: Маймескулов А. Мир как метаязык: автотематическое стихотворение Бродского «Похож на голос головной убор…» // Текст. Интертекст. Культура: Материалы Международной научной конференции (Москва, 4–7 апреля 2001 года). М., 2001. С. 169–170; Majmieskutow А. Стихотворение Бродского «Похож на голос головной убор…» (в печати).

546

Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 152.

547

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 167.

В стихотворении Мандельштама мотив песенки ни о чем восходит к поэтической декларации Верлена «De la musique avant toute chose» (Левинтон Г. A., Тименчик P. Д. Книга К. Ф. Тарановского о поэзии Мандельштама // Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 408–409; впервые: Russian Literature. 1978. № 2).

548

Эткинд Е. Г. Материя стиха. С. 229.

549

Я не останавливаюсь на интертекстуальных связях этого произведения Бродского с пушкинскими сочинениями (мотив «творческого» бегства «на берега пустынных волн» в «Поэте», балтийские болота и пустынные волны во Вступлении к поэме «Медный Всадник»). Об этом — в главе «„Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…“: поэзия Бродского и „Медный Всадник“ Пушкина».

550

Другой претекст этих строк Бродского — идентификация души с женщиной в стихотворении Мандельштама «Когда Психея-жизнь спускается к теням»: «Душа ведь — женщина, ей нравятся безделки!» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 152).

551

Анализ реминисценции из «Родины» Лермонтова в «Пятой годовщине <…>» Бродского («Там хмурые леса стоят в своей рванине» [II; 419]) содержится в главе «„…Ради речи родной, словесности…“: очерк о поэтике Бродского» (с. 104–105, прим. 74).

552

О функции цитаты у Бродского и об интертекстуальных связях его творчества см. в главе «„…Ради речи родной, словесности…“: очерк о поэтике Бродского». Здесь же рассмотрены некоторые примеры соседства и сплетения реминисценций из Пушкина, Державина и Мандельштама и из Пушкина и Анны Ахматовой.

553

Знамя. 1996. № 6. С. 154–155/ Пер. с английского Льва Лосева. Ср.: Иосиф Бродский: труды и дни. Составители П. Вайль и Лев Лосев. М., 1998. С. 37–38. Ср.: «Поразительная история с ней (с Анной Ахматовой. — А.Р.). Очень похоже на отношения, которые складываются с Пушкиным. Вот вы его почитываете, в средней школе прочли, потом в зрелом возрасте, нравится вам или не нравится, но всякий раз, когда вы читаете, это становится все более и более стереоскопическим» (Отстранение от самого себя. Интервью Аманде Айзпуриете // Бродский И. Большая книга интервью. Сост. В. П. Полухина. М., 2000. С. 474).

554

Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2 С. 77.

555

Вейдле В. Ходасевич издали-вблизи // Вейдле В. О поэтах и поэзии. Paris, 1973. С. 52.

556

Брюсов В. Год русской поэзии // Русская мысль. 1914. № 7. С. 20 (второй пагинации); Набоков В. О Ходасевиче [1939] // Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 407; Белый Андрей. Тяжелая Лира и русская лирика // Современные записки (Париж). 1923. Кн. XV. С. 371–388; Крайний Антон [3. Гиппиус]. «Знак». О Владиславе Ходасевиче // Возрождение. 1927, 15 декабря. № 926; Федотов Г. П. Памяти В. Ф. Ходасевича [1939] // Федотов Г. П. Защита России: Статьи 1936–1940 из «Новой России». Paris, 1988. С. 260–261; Вейдле В. В. Поэзия Ходасевича (1928] // Русская литература 1989. № 2. С. 147–151,158; Каменецкий Б. [Ю. Айхенвальд]. Литературные заметки // Руль. 1923,14 (1) января. № 646.

557

Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 173.

558

Вейдле В. В. Поэзия Ходасевича. С. 147–161.

559

Струве Г. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. Изд. 3-е, испр. и доп. Вильданова Р. И., Кудрявцева В. Б., Лаппо-Данилевский К. Ю. Краткий словарь русского зарубежья. Париж; М., 1996. С. 106.0 восприятии Ходасевичем поэзии пушкинского времени см.: Богомолов Н. А. Рецепция поэзии пушкинской эпохи в лирике В. Ф. Ходасевича // Пушкинские чтения. Таллинн, 1989; ср.: Богомолов Н. А. Русская литература первой трети XX века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 359–375.

560

Ходасевич В. Литература в изгнании // Ходасевич В. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1954. С. 262. Этот образ литературного архаиста-новатора, новатора и консерватора одновременно, соотносится с высказываниями Бродского о превосходстве «классического штампа» над «изощренной расхлябанностью» в интервью Свену Биркертсу (Звезда 1997. № 1. С. 82; ср.: Бродский И. Большая книга интервью. С. 77. пер. И. Комаровой).

561

Cр. высказывание М. Л. Гаспарова о поэзии Ходасевича, которое до известной степени применимо и к стихотворениям Бродского: «Он считал, что поэзия — это не вешание всемирных истин и тем более личных страстей, а это изготовление зеркала, чтобы, заглянув в него, увидеть свое ничтожество. Это орудие нравственности в мире без бога. <…> Он не консервирует свои чувства и приемы, он не плачется о прошлом и не заигрывает с будущим (или наоборот), а судит о них вневременно, как покойник, как житель некрополя: исчужа, холодно и сухо. Его мерило — Пушкин, а чтобы иметь право мерить Пушкиным, нужно объединиться с ним в смерти, потому что объединиться с Пушкиным в жизни может только Хлестаков» (Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 30).

562

Берберова Н. Памяти Ходасевича // Современные записки (Париж). 1939. Кн. LXIX. С. 257.

563

Символистская основа поэзии Ходасевича убедительно проанализирована исследователями. См., например: Богомолов Н. А. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича//Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 5–48; Бочаров С. «Памятник» Ходасевича // Ходасевич В. Собр. соч. Т. 1. С. 5–56.

564

Левин Ю. И. Заметки о поэзии Вл. Ходасевича // Wiener Slawistischer Almanack 1987. Bd 17. S. 67; ср. в сокращенном варианте этой статьи: Левин Ю. И.

О поэзии Вл. Ходасевича // Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика М., 1998. С. 231. О концепте «душа» в поэзии Ходасевича см. также: Bethea D. Khodasevich: His Life and Art. Princeton; New Jersey, 1983. P. 225.

Ср. такую несколько расплывчатую, приблизительно-эмоциональную, но в целом верную характеристику поэзии Ходасевича: «Поэзия Ходасевича посвящена основам бытия, самым главным, экзистенциальным темам. <…> На противоречиях, глубоких и беспощадных, между классической гармонией и модернистским надрывом, между изгнанничеством и богатством культурного наследия <…> и зиждется поэтическая система Ходасевича» (Баевский В. С. История русской поэзии. 1730–1980 гг. Изд. 2-е, испр. и доп. Смоленск, 1994. С. 243–244). Эти слова можно отнести и к поэзии Бродского.

565

Почти, ибо оппозиция «Я — душа» встречается у раннего Бродского, например в поэме «Зофья» и «Большой элегии Джону Донну».

566

См., например: Шварц Е. Холодность и рациональность // Палухина В. Бродский тазами современников: Сб. интервью. СПб., 1997. С. 205; Bethea D. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton; New Jersey, 1994. P. 198; Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997. С. 221–225 и др.; Безродный М. Соловьев поединок // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 277–278.

567

«Его сборник „Путем зерна“ я прочел, когда мне было, наверное, двадцать один или двадцать два года <…> …Стихи Ходасевича я тоже многие помню до сих пор наизусть, как это ни странно»; «такая колоссальная фигура, как Ходасевич» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 290, 308); «Если [ваш родной язык] русский, это должны быть (речь идет о минимальном числе книг, обязательных для прочтения. — А.Р.), как минимум, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Велимир Хлебников, Николай Клюев» (Как читать книгу // Бродский И. Письмо к Горацию / Пер. с англ. М., 1998. С. XIII, пер. Е. Касаткиной; ср.: [VT(2); 84]); «Хорошо, если вы имеете в виду двадцатый век, я дам список поэтов. Ахматова. Мандельштам. Цветаева. <…> Пастернак, это очевидно. Клюев. Ходасевич. Заболоцкий» (В Солженицыне Россия обрела своего Гомера Интервью Джайлу Хэнлону (пер. П. Каминского) // Бродский И. Большая книга интервью. М., 2000. С. 18); «Оказывает ли творчество здешних писателей влияние на Россию? Вряд ли. <…> Конечно, тамошний читатель довольно хорошо знаком с Набоковым, однако сомневаюсь, что он достаточно знает о Ходасевиче, который умер до войны и был, пожалуй, лучшим русским поэтом того времени» (Писатель — орудие языка (пер. Рамунаса Р. Катилюса) // Там же. С. 48); отвечая на вопрос интервьюера о наиболее близких (кроме Анны Ахматовой) поэтах, Бродский называет: «Державин, Кантемир, Баратынский, Цветаева, Мандельштам, Ходасевич, Пастернак» (Судьба страны мне далеко не безразлична. Интервью Юрию Коваленко // Там же. С. 473).

568

Ходасевич В. Литературные статьи и воспоминания. С. 246

569

Бродский И. Послесловие // Кублановский Ю. С последним солнцем. Paris, 1983. С. 364.

570

Ходасевич В. Стихотворения. Л., 1989. С. 155. Далее стихотворения Ходасевича цитируются по этому изданию, с указанием в скобках страницы.

571

Brodsky J. Less than One: Selected Essays. [Б. м.], «Viking», 1986. P. 395–396.

572

В «Петербурге» Ходасевича лейтмотив стихотворения, заключенный в строках, первую из которых цитирует Бродский, реализован и в плане выражения: весь текст построен на стилевых диссонансах «высокой» («классической») и «низкой» («советской») лексики и одновременно является снятием этих оппозиций на уровне семантики. См.: Левин Ю. И. Заметки о поэзии Вл. Ходасевича. С. 111–112; ср.: Левин Ю. И. О поэзии Вл. Ходасевича. С. 245–247.

573

См. об этом: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Post Chester; Melbume; Sydney, 1989. P. 163–181.

574

См., например: Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1995. С. 558. Этот образ появляется в стихотворении Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова…», вошедшем в книгу «Tristia», которая вышла летом 1922 года в Берлине. В связи с этим знаменательно, что «Вдруг из-за туч озолотило…» Ходасевича было написано в немецком городе Саарове в январе 1923 гада.

575

Образ скрипящего пера возникает также в стихотворениях Бродского «Друг, тяготея к скрытым формам лести…», 1970 («в негромком скрипе вечного пера» — II; 227, с игрой слов «вечное перо» как обозначение разновидности пера и как «вечно существующее перо»), «Литовский ноктюрн. Томасу Венцлова» («Отменив рупора, / миру здесь о себе возвещают <…> скрипом пера» — II; 324), «Пятая годовщина (4 июня 1977)», 1977 («Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох»; «Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу» — II, 422), «Пьяцца Маттеи», 1981 («Скрипи, перо. Черней, бумага. / Лети, минута» — III, 28), «Новая жизнь», 1988 («Перо скрипит в тишине, / в которой есть нечто посмертное <…>»; «скрип пера / в тишине по бумаге — бесстрашье в миниатюре» — III; 171, 172), «Надпись на книге», 1993 (?) («различишь в тишине, как перо шуршит, / помогая зеленой траве произнести „все кончено“» — III; 239).

576

Строка «Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох» — вариация мандельштамовской «Посох мой, моя свобода» из стихотворения «Посох» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 121). Однако у Мандельштама речь идет о посохе паломника, идущего в Рим, у Бродского же посох не предметен, а метафоричен. Это иносказательное именование творчества, которое признается единственным истинным паломничеством.

О римских мотивах в «Посохе» Мандельштама см.: Террас В. И. Классические мотивы в поэзии Осипа Мандельштама (пер. М. Э. Брандес) // Мандельштам и античность: Сборник статей под ред. О. А. Лекманова (Записки Мандельштамовского общества. Т. 7). М., 1995. С. 18; Пшыбыльский Р. Рим Осипа Мандельштама // Там же. С. 58–60.

577

Скрип пера — мотив, встречающийся также у Маяковского и приобретающий у него космический смысл: «А по небесному стеклу, // будто с чудовищного пера, // скрип // пронизывает оркестр весь. // Это, // выворачивая чудовищную спираль, // солнечная система входит в Геркулес» («Пятый Интернационал» // Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 158). Но скрип пера в поэзии Бродского, по-видимому, не соотнесен с этим мотивом, так как лишен грандиозности и «космизма».

578

Примеры такого восприятия Бродским поэзии и языка привела Н. Стрижевская в своей книге «Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского» (М., 1997. С. 281–289). Дополню эти цитаты строками из эссе Бродского «Поклониться тени» («То Please a Shadow»), см.: Звезда. 1997.№ 1.С. 11 (пер. Е. Касаткиной).

579

О. А. Лекманов и А. Ю. Сергеева-Клятис указали на реминисценцию в «Обозе» из другого пушкинского стихотворения — «Не дай мне бог сойти с ума…» (Лекманов О. А., Сергеева-Клятис А. Ю. АС Пушкин // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 339).

580

Скрипящее перо Бродского — образ, как бы отрицающий сам себя. Такие смыслы раскрываются при сопоставлении скрипящего пера с еще одним текстом, к которому также, вероятно, восходит этот образ, — на этот раз мандельштамовским: в набросках статьи «Скрябин и христианство» говорится о смерти Пушкина: «Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпеванья прах поэта» (Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1993. Т. I. С. 201). Мандельштамовский образ у Бродского одновременно и сохранен, и «перевернут». Скрип пера можно понять и как свидетельство вечности, бессмертия поэзии (но не поэта), и как указание на ее смертность (путь пера, в отличие от пути зерна, не ведет к воскрешению).

581

Cр. у Вергилия: «Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской» (Публий Вергилий Марон. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971. С. 40; пер. С. Шервинского).

582

Ср. рассуждения Л. В. Пумпянского о своеобразии трактовки Пушкиным своих поэтических заслуг (о призыве к милости как заслуге поэта и об автономии поэта от государства): Пумпянский Л. Об оде А. Пушкина «Памятник» // Вопросы литературы. 1977. № 8. С. 135–151.

583

Ср. характеристику пушкинской поэзии в заметке Бродского «О Пушкине»: Иосиф Бродский: труды и дни. О Пушкине и его эпохе // Знамя. 1996. № 6. С. 154–155.

584

Об этом понятии и о месте «Медного Всадника» в петербургском тексте см.: Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ, Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995. С. 259–367.

585

Подборку цитат, демонстрирующих символику воды у Бродского, см.: Стрижевская Н. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. С. 226–227, 244–254.

586

Ср. характеристику европейской семантики петербургско-балтийского локуса в статье Г. П. Федотова «Три столицы» (1926) (Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. Т. 1. СПб., 1992. С. 53–54). О восприятии петербургского пространства и Балтики в русском культурном сознании конца 1820–1830-х гг. см.: Неклюдова М. С., Осповат А. Л. Окно в Европу: Источниковедческий этюд к «Медному Всаднику» //Лотмановский сборник. М., 1997. Т. 2 С. 264–265.

587

«Петербург — действительно колыбель русской поэзии. И, как правило, с Петербургом ассоциируется Пушкин, пушкинская плеяда и все, что последовало. Резондером всей пушкинской плеяды был тот элемент гармонизма, который они привнесли в русскую поэзию, то есть гармонизированность речи, гармонизированность дикции, определенное благородство тона и т. д. Поэтому любой автор, берущийся за перо в Ленинграде, сколь бы молод и неопытен он ни был, так или иначе ассоциирует себя с гармонической школой, имя которой дал Пушкин. Возможно, дело не только в ассоциации с гармонической школой Пушкина, но и в самой архитектуре, в самом чисто физическом ощущении города, в котором воплощена идея некоего безумного порядка. И когда ты оказываешься среди всех этих бесконечных, безупречных перспектив, среди всех этих колоннад, пилястров, портиков и т. д. и т. д., ты вольно или невольно пытаешься перенести их в поэзию…» («Европейский воздух над Россией». Интервью Бродского Анни Эпельбуэн // Бродский И. Большая книга интервью. С. 133).

588

Ср. этот образ в эссе «Сын цивилизации» (Бродский И. Набережная неисцелимых: Тринадцать эссе. М., 1992. С. 38), а также в эссе «Вершины великого треугольника» («Культура — вся эхо») // Звезда. 1996. № 1. С. 226).

589

Об интересе Бродского к прозе Пушкина свидетельствуют письмо Джеймсу Райсу (от 8 января 1996 года) и мемуарная заметка Петра Вайля «Вслед за Пушкиным» (Знамя. 1996. № 6. С. 147, 150).

590

Ср. полемические по отношению к горацианско-державинско-пушкинскому «Памятнику» строки из «Римских элегий» Бродского: «Я не воздвиг уходящей к тучам / каменной вещи для их острастки. / О своем — и о любом — грядущем / я узнал у буквы, у черной краски» (III, 45).

591

Вместе с тем нельзя полностью исключить возможный «обеденный» подтекст данного мотива (см. об этом: Левинтон Г. Достоевский и «низкие» жанры фольклора // Антимир русской культуры: Язык. Фольклор. Литература. М., 1996).

592

К стихотворению Пушкина восходит также строка «Носки от беготни крысиныя промокли» («Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…» [III; 155]; указано Л. В. Зубовой).

593

Это стихотворение построено на развертывании метафоры «дом — мышеловка».

594

Образ мыши, вылезающей из щели, наделен в подтексте непристойным эротическим смыслом: щель — эвфемистическое именование вагины, мышь — пениса (ср. загадку о мышке в известном анекдоте о поручике Ржевском). К этой теме см.: Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама М., 2000. С. 299–300; Шапир М. И. Из истории «пародического балладного стиха»: 1. Пером владея как елдой. 2. Вставало солнце ало. // Анти-мир русской культуры. Язык Фольклор. Литература. М., 1996.

595

Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. P. 268–269.

596

Стрижевская H. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. С. 281–289. О семантике образа мыши/крысы в поэзии Бродского см. также: Majmieskuiow А. Поэт как «мусорная урна» (Стихотворение Иосифа Бродского «24. 5. 65 КПЗ» // Studia Literaria Polono-Slavica. Т. 4. Warszawa, 1999. P. 365–366 и 371–372. Note 16 (здесь же литература).

597

Ср. пример, не учтенный Н. И. Стрижевской: соотнесение языка, стихотворения и «чистого времени» в эссе Бродского «Кошачье „Мяу“» (Иностранная литература 1997. № 10. С. 202; ср.: [VI (2); 236]).

598

Богомолов Н. А. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Ходасевич В. Стихотворения. С. 17. Мыши из стихотворения Бродского, выступающие в роли своеобразного орудия времени, напоминают и о мышах, олицетворяющих день и ночь, из притчи о путнике, входящей в санскритский сборник «Панчатантра». Эта притча была переложена В. А. Жуковским («Две повести. Подарок на Новый год издателю „Москвитянина“. Из Шамиссо и Рюккерта») и воспроизведена в «Исповеди» Л. Н. Толстого (Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1983. Т. 16. С. 118–119). Учитывая интерес молодого Бродского к индийской философии (Радышевский Д. Дзэн поэзии Бродского // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 287–288; Сергеев А. Omnibus. Роман, рассказы, воспоминания. М., 1997. С. 437), нельзя исключать его знакомства непосредственно с этой притчей. Замечу, что «серые цинковые волны» в стихотворении «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» соотносятся со стихотворением У. Б. Йейтса «The pity of love» («Сожаление о любви»), в кагором встречаются такие строки: «mouse-grey waters are flowing, Threaten the head, that I love» («мышино-серые воды текут, / Угрожая голове, / которую я люблю»). Через эпитет «мышино-серые» этот текст соотносится со стихотворением Бродского «…и при слове „грядущее“ из русского языка…». Йейтс был для Бродского одним из наиболее значимых поэтов, писавших по-английски (см. эссе Бродского «Как читать книгу» (Знамя. 1996. № 4. С. 7; ср.: Бродский И. Письмо к Горацию / Пер. с англ. М., 1998. С. XIII; ср.: [VI (2); 84]). У Бродского мыши и вода — манифестация времени. Связь не только с временем, но и с водой (в частности, с мертвой водой) характерна для мифологического образа мыши (см.: Топоров В. Н. Mousai «Музы»: соображения об имени и предыстории образа (К оценке фракийского вклада) // Славянское и балканское языкознание: Античная балканистика и сравнительная грамматика. М., 1977. С. 54).

599

Лосев Лев. Примечания с примечаниями // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 158. Похожее, но не тождественное высказывание есть в интервью Бродского Еве Берч и Дэвиду Чину: образ языка как мышей «в какой-то мере <…> относится к фонетике русского слова „грядущее“, которое фонетически похоже на слово „мыши“. Поэтому я раскручиваю его в идею, что грядущее, то есть само слово, грызет — или как бы то ни было, погружает зубы — в сыр памяти» (Поэзия — лучшая школа неуверенности // Бродский И. Большая книга интервью. С. 59–60). Фонетическое сходство слов «грядущее» и «мыши» воплощено в звуковой структуре стихотворения: «Слово влечет за собой другое слово не только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее — мыШи — Шторой — ШурШание. За этой звуковой темой следует другая: Жизнь — обнаЖает — в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе — Человека — Часть — реЧи — Часть — реЧи — Часть — реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове „грядущее“» (Баевский В. С. История русской поэзии: 1730–1980 гг. Компендиум. С. 272).

600

«Сияние русского ямба / упорней и жарче огня, / как самая лучшая лампа, / в ночи освещает меня» (I; 319).

601

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 142.

602

Хлебников Велимир. Творения. М., 1986. С. 126.

603

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 72.

604

Венцлова Т. О некоторых подтекстах «Пиров» Пастернака // Венцлова Т. Собеседники на пиру: Статьи о русской литературе. Vilnius, 1997. С. 207–208.

605

Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. С. 308.

606

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 111.

607

Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. С. 309.

См. также: Амелин Г. Г. «Мир мерцает, как мышь» (Комментарий к одной цитате Мамардашвили из Александра Введенского) // Произведенное и названное. Философские чтения М. К. Мамардашвили — 1995. М., 1998. С. 211–219.

608

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 231.

609

Курганов Е. Бродский и Баратынский // Звезда. 1997. № 1. С. 207; Баткин Л. М. Тридцать третья буква. С. 323. Отождествление лирического «Я» с птицей встречается в поэзии Бродского очень часто (среди наиболее выразительных примеров «Большая элегия Джону Донну», 1963, «Воронья песня», 1964, строки «Что бы смогли мы увидеть, силясь / глянуть на все это птичьим взглядом» в стихотворении «Памяти Т. Б.», 1968 [II; 77]). Ср. высказывания в интервью Бродского: «Поэт — он вообще как по природе демократ куда в большей степени, чем прозаик. Как птица, которой совершенно не важно, на какой ветке она чирикает, если ей чирикается, и очень часто она принимает шум листвы за аплодисменты» (Человек в пейзаже. Интервью Евгению Рейну // Бродский И. Большая книга интервью. С. 424); «<…> еще христианская тенденция прощать, понимать — когда она накладывается на механизм самоотстранения, тогда довольно быстро наступает такая минута, когда вам с людьми не то чтобы нечего делать, но вы на них смотрите не так, как они на вас смотрят. Птичка всегда смотрит одним глазом в одну, другим в другую сторону, вы всегда видите птичку только в профиль, она на вас смотрит только одним глазом.

Вот как все произошло, и, действительно, положение птички — это хорошее сравнение, когда одним глазом смотришь на свою жизнь, на свой собственный опыт — и чирикаешь» (Отстранение от самого себя. Интервью Аманде Айзпуриете // Там же. С. 477).

610

См. об этом пушкинском мотиве: Жолковский А. К. «Превосходительный покой»: об одном инвариантном мотиве Пушкина // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М., 1996. С. 242, 252–253, 256.

611

Эткинд Е. Симметрические композиции у Пушкина. (Bibliotheque Russe de l’lnstitut d’Etudés Slaves. T. LXXXII). Paris, 1988. C. 60.

612

О семантике времени и вечности в поэзии Бродского см. в главе «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

613

Ср. характеристику сборника «Тяжелая лира», в который входит это стихотворение: «Материалом книги становится напряженная драма души, ее мифотворческого субстрата — Психеи, символически уподобленной ласточке, не могущей пробиться сквозь „прозрачную, но прочную плеву“ обыденного сознания, унизительной правды материального бытия. Это испытание души, „разъедающей тело“ <…>, чтобы воплотиться в дух и оказаться в только ему подвластной реальности» (Дзуцева Н. В. «Тяжелая лира» Владислава Ходасевича: Опыт постсимвалистской теургии // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века: Межвузовский сборник научных трудов. Иваново, 1999. С. 252–253).

614

Еще один подтекст «Осеннего крика ястреба» — стихотворение А. А. Блока «В неуверенном, зыбком полете…», описывающее гибель авиатора и самолета. Сходство его с текстом Бродского проявляется прежде всего на лексическом уровне: птица — ястреб, издающая «механический звук, / звук стали, впившейся в алюминий» (II; 378) и «ионосфера» у Бродского, — «стальная птица» в «серых сферах» у Блока (Блок А. Стихотворения. Поэмы. Театр. Л., 1936. С. 250). Но более значимо сходство на мотивном уровне: «Осенний крик ястреба» — символическая картина гибели «последнего поэта» в безвоздушном мире; катастрофа самолета в блоковском стихотворении — одно из «апокалиптических знамений», свидетельств грядущего конца культуры (см. об этом подробнее: Гаспаров Б. М. Смерть в воздухе (к интерпретации «Стахов о неизвестном солдате») // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века М., 1993. С. 217–219).

615

О символике статуи в творчестве Пушкина и о его «скульптурном мифе» см.: Якобсон Р. О. Статуя в поэтической мифологии Пушкина (пер. Н. В. Перцова) // Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 145–180.

616

Тема творчества, и в частности стихотворства, — одна из доминирующих в «Римских элегиях» и в «Пьяцца Маттеи» Бродского. См. об этом: Баткин Л. М. Тридцать третья буква С. 159–202.

617

Цветаева М. И. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 330.

618

Безродный М. Соловьев поединок // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 211–278.

619

Берберова Н. Н. Курсив мой: Автобиография. М., 1996. С. 599.

620

Ходасевич Б. Стихотворения. Л., 1989. С. 191. Далее стихотворения Ходасевича цитируются по этому изданию с указанием страниц.

621

Левин Ю. И. Зеркало как потенциальный семиотический объект // Левин Ю. И. Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 569.

622

Настойчивое повторение в этом тексте слов «в промежутке» позволяет прочесть их как аллюзию на статью Ю. Н. Тынянова «Промежуток» (1924; 1929), посвященную русской поэзии начала — середины 1920-х годов. Между прочим, в этой статье критически оценивалась установка Ходасевича на представление нового литературного материала (в частности, реалий советской эпохи) в традиционных, классических формах (Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 172–173).

623

Вариация этого образа — мозг, голова (микрокосм, изоморфный макрокосму) как пластинка: «Со стороны / мозг неподвижней пластинки, чьи / бороздки засорены» («Полдень в комнате» [II; 449]); «Трезвая голова / сильно с этого кружится по вечерам подолгу, / точно пластинка, стягивая слова, / и пальцы мешают друг другу извлечь иголку / из заросшей извилины — как отдавая честь / наважденью в форме нехватки текста / при избытке мелодии» («Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…») [III; 68]). Вариация образа пластинки — модели мироздания — образ из стихотворения «В Англии. IV. Ист-Финчли» (1977): «В музыке есть место, когда пластинка / начинает вращаться против движенья стрелки» (II; 436).

624

О восприятии Бродским пространства и времени см. в главе «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

625

Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997. С. 323; Курганов Е. Бродский и Баратынский // Звезда. 1997. № 1. С. 207–208.

626

Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 447.

627

Богомолов Н. А., Волчек Д. Б. Примечания // Ходасевич В. Ф. Стихотворения. С. 375.

628

«Полевая эклога» — одно из ранних стихотворений Бродского, и точная дата его создания не установлена Неизвестно также, когда Бродский познакомился с поэзией Ходасевича. Поэтому, конечно, остается опасность приписать Бродскому ориентацию на текст Ходасевича, чье творчество молодой Бродский тоща еще, возможно, не знал.

629

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 121.

630

«Стихотворение варьирует мысли близкой по времени статьи „Петр Чаадаев“ <…>» (Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 536).

631

Автор может быть идентифицирован и с третьим, малозаметным и неразговорчивым персонажем стихотворения «Посвящается Пиранези» — «собачкой», которая «ищет пожрать в отбросах» (IV (2); 145); такое толкование допустимо, так как лирический герой поэзии Бродского неоднократно уподобляется собаке.

632

«Пустые небеса» — реминисценция из пушкинского стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума».

633

Баткин Л. М. Тридцать третья буква. С. 223.

634

О влиянии английского барокко на Бродского см.: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. С. 43, 196–197, 203. Показательно также обращение Бродского к поэзии Г. Р. Державина, часто относимой исследователями к традиции барокко.

635

Смирнов И. П. Барокко и опыт поэтической культуры начала XX в. // Славянское барокко: Историко-культурные проблемы эпохи. М., 1979. С. 336–356 и сл.; ср.: Смирнов И. П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977. С. 118–144.

636

На «кузминские» мотивы у Бродского обратила внимание И. Е. Винокурова См.: Винокурова И. Иосиф Бродский и русская поэтическая традиция // Русская мысль. № 3834.9 июля 1990 г. Литературное приложение № 10 (переиздано в кн.: Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 124–128).

637

Смирнов И. П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. С. 145–146; ср.: и футуристы, и акмеисты отказались от символистского двоемирия, антиномии идеального мира и действительности, — «отталкиваясь от символизма, участники „Цеха поэтов“ полагали, что материальные тела отнюдь не маскируют собой чистые сущности. Вещи значат то, что они значат в повседневном обиходе, в элементарной культуре, их значение отождествлено с их назначением» (Там же. С. 148, разрядка И. П. Смирнова). См. также: Деринг-Смирнова И. Р., Смирнов И. П. Очерки по исторической типологии культуры: … → Реализм → /…/ → Постсимволизм/Авангард →.… Salzbug, 1982.

«В отличие от футуристов акмеисты мыслили идеальные компоненты знака не как материю, но как форму» (Смирнов И. П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. С. 149).

О чертах сходства у футуризма в лице Хлебникова и у Мандельштама, вслушивавшихся в «зыбкую аморфную субстанцию еще не налившегося смыслом слова», писал в своих мемуарах Б. Лившиц (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Воспоминания. М., 1991. С. 96).

638

Деринг-Смирнова И. Р., Смирнов И. П. Очерки по исторической типологии культуры…. С. 73–74 и сл.

639

См.: Majmeskutow А. Провода под лирическим током (Цикл Марины Цветаевой «Провода»). Bydgoszcz, 1992.

640

Ср.: «У Маяковского лирический субъект, представленный главным образом как некая телесная конфигурация, вбирая в себя мировое тело, оказывался либо центром „метафизической экспансии“, либо центром „метафизического притяжения“» <…>. — Смирнов И. П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. С. 117.

641

Деринг-Смирнова И. Р., Смирнов И. П. Очерки по исторической типологии культуры…. С. 90.

642

О философском смысле этого образа — концепции пространства см. в главе «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

643

Polukhina V. A Study of Metaphor in Progress. Poetry of Joseph Brodsky // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. Bd. 17.

644

Такой отказ объясняется, в частности, отношением Бродского к Слову как к «почти» сакральному началу, более активному, нежели Поэт (см., например, «Неотправленное письмо») (Бродский И. Форма времени: Стихотворения, эссе, пьесы: В 2 т. Минск, 1992. Т. 2 С. 339) и «Нобелевскую лекцию» [I; 15–16]).

Отношение Бродского к слову и языку заставляет вспомнить о восприятии Осипом Мандельштамом слова как «плата и хлеба», хотя Бродский и избегает прямых религиозных ассоциаций. Ср. в статье Мандельштама «Слово и культура» (Мандельштам О. Слово и культура: О поэзии. Разговор о Данте. Статьи. Рецензии. М., 1987. С. 40–42).

645

Валков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 50.

646

Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой [Изд. 2-е, доп.]. М., 1999. С. 365, 367.

647

Гаспаров М. Л. Рифма Бродского // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 83–92.

648

Эта параллель была указана Ю. Карабчиевским в знаменитой и по-своему замечательной пристрастно-недоброжелательной книге о Маяковском (Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М., 1990. С. 212), но не проанализирована. Сближение Маяковского и Бродского как «риторических» и «неискренних» поэтов, на котором настаивает Ю. Карабчиевский, я разделить не могу. Уподобление автобиографического героя быку содержится также в поэме Маяковского «Флейта-позвоночник»: «И вдруг я / ревность метну в ложи / мрущим глазом быка» (II; 29).

К теме «Бродский и Маяковский» см. также: Лакербай Д. Л. Взрыв, который всегда с тобой: Бродский и Маяковский // Потаенная литература: Исследования и материалы. Вып. 2. Иваново, 2000.

649

Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 428. Далее произведения Маяковского цитируются по этому изданию, том и страницы указываются в тексте в скобках (римская цифра обозначает том, арабские — страницы). Уподобление стихов войскам и оружию у Маяковского может быть истолковано как отражение инвариантного мотива «насилия над языком» (Жолковский А. К. О гении и злодействе, о бабе и о всероссийском масштабе (Прогулки по Маяковскому) // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 271). Бродскому такое отношение к языку, конечно, абсолютно чуждо.

Уподобление стихов войскам у Маяковского восходит к метафоре «войско песен» из стихотворения Велимира Хлебникова «Сегодня снова я пойду…» (Хлебников Велимир. Творения. М., 1986. С. 93). Строки Бродского ближе именно к образу из «Во весь голос».

650

Ср. в этой связи теоретические рассуждения 3. Г. Минц о поэтике цитаты, согласно которым цитируемый фрагмент отсылает не к себе самому в источнике заимствования, а к своему первоначальному контексту: Минц 3. Г. Функция реминисценций в поэтике А. Блока // Труды по знаковым системам. Т. 6 (Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 308). Тарту, 1973. С. 387–417; ср.: Минц 3. Г. Блок и русский символизм: Избранные труды: В 3 кн. Кн. 1. Поэтика Александра Блока СПб., 1999.

651

О семантике времени в поэзии Маяковского см. прежде всего ка: Вайскопф М. Во весь логос: Религия Маяковского. М.; Иерусалим, 1997. С. 62 и др.

652

Jakobson R. Puskin and His Sculptural Myth. (De proprietatibus litterarum, Series practica, 116). The Hague-Paris, 1975 (Translated by John Burbank). Ср.: Якобсон P. Работы по поэтике. М., 1987. С. 145–180.

653

О «скульптурном мифе» Бродского, в отличие от пушкинского построенном не на мотиве оживания статуи, а на мотиве омертвения, превращения в мрамор человека, см. прежде всего: Юхт В. К проблеме генезиса статуарного мифа в поэзии Бродского (1965–1971 гг.) // Russian Literature. 1998. Vol. XLIV–IV. P. 68–91.

654

См. подробнее: Ранчин А. М. «Римский текст» Иосифа Бродского и русская поэзия 1910–1920-х гг. // Анна Ахматова и русская культура начала XX века М, 1989 (переиздано: Русская мысль, № 3822. 6 апр. 1990 г. Литературное приложение № 9), а также экскурс 1 «„Я был в Риме“: „Римский текст“ Бродского».

655

О статуе у Маяковского см.: Kleberg L. Notes on the Poem «Vladimir Il’ich Lenin» // Vladimir Majakovskij: Memoirs and Essays. Ed. by B. Jangfeldt and N. A Nilsson. Stockholm, 1975. P. 166–178; Вайскопф М. Во весь логос: Религия Маяковского. М.; Иерусалим, 1997. С. 109–110.

656

Цветаева М. Эпос и лирика современной России // Цветаева М. Соч.: В 2 т. М., 1980. Т. 2. Проза. С. 418.

657

Пастернак Б. Охранная грамота // Пастернак Б. Воздушные пути: Проза разных лет. М., 1982 С. 262. Ср. в статье Ю. Н. Тынянова «Промежуток»: «Он не может успокоиться на своем каноне, который уже облюбовали эклектики и эпигоны. Он хорошо чувствует подземные толчки истории, потому что он и сам когда-то был таким толчком» (Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С 178).

658

Бродский И. «Меньше чем единица» (пер. с англ. Л. Лосева) // Бродский И. Форма времени. Т. 2. С. 336; ср. перевод В. Голышева пса названием «Меньше единицы» [V (2); 26]). Ср. в оригинальном тексте: Brodsky J. Less than One: Selected Essays. [Б. м.], Viking, 1986. P. 31. См. также сходные мысли, высказанные в эссе «Путешествие в Стамбул» (IV (1); 156) и в его английской версии «Flight from Byzantium».

659

См. указанные в примеч. 19 работы Р. О. Якобсона и кн.: Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 126–142.

660

В этой связи укажу на преодоление собственных канонов у Бродского: от «акмеистической» по преимуществу (а также отмеченной «цветаевской» печатью) лирики второй половины 60–70-х годов он переходит в стихотворениях сборника «Урания» (1987) на «пастернаковский» код («Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» и др.), а затем — возвращается в интонации и ритмике — к раннему творчеству начала 60-х («Облака», «В горах») и одновременно выступает в необычном амплуа «a là Тимур Кибиров» («Представление»).

661

Гейне Г. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. Пер. с нем. М., 1980. С. 306. Ср. стихотворение Цветаевой «Барабан».

662

Характерно, что стихотворениями 1962 г. открывается книга любовной лирики Бродского «Новые стансы к Августе: 1962–1982» (Ann Arbor, 1982). Ср. оценку И. О. Шайтановым стихотворения 1962 г. «Я обнял эти плечи и взглянул…» как едва ли не первого вполне самостоятельного текста поэта (Шайтанов И. Предисловие к знакомству // Литературное обозрение. 1988. № 8. С. 55–56).

663

Религиозные начала лирики Бродского — отдельная тема Существуют различные, даже противоположные суждения о христианских и языческих «истоках» его поэзии. См., например: Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 196–197, 203; Проффер К. Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского «Горбунов и Горчаков» // Поэтика Иосифа Бродского: Сборник статей под ред. Л. В. Лосева. N. Y., Tenally, 1986. С. 132, 138; Нокс Дж. Иерархия других в поэзии Бродского // Там же. С. 166; Каломиров А. (псевдоним). Иосиф Бродский (место) // Там же. С. 226; Найман А. Интервью // Иосиф Бродский: размером подлинника. Л., 1990. С. 139–142; Ефимов И. Крысолов из Петербурга (Христианская культура в поэзии Бродского) // Там же. С. 184–191; Арьев А. Из Рима в мир // Там же. С. 227; Тележинский В. (Расторгуев А.). Новая жизнь, или Возвращение к колыбельной // Там же; Вайль П., Генис А. В окрестностях Бродского // Литературное обозрение. 1990. № 8. Коротко можно сказать, что эта поэзия несомненно вовлечена в иудео-христианскую традицию, в ее экзистенциалистском «варианте»; при этом поэт постоянно выходит за рамки конфессий, ощущая их как препятствие и посягательство на свободу. См. в этой связи эссе «Об одном стихотворении», а также эссе «Путешествие в Стамбул» (англ. вариант «Flight fiom Byzantium» // Brodsky J. Less than One: Selected Essays. P. 393–446), в котором отмеченному тоталитаристскими чертами христианству противопоставлено «либеральное» язычество. Подробно эта тема рассмотрена в главе «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

664

Анализ этой реминисценции и ее связи с претекстами Маяковского и Пастернака см. в главе «„…Ради речи родной, словесности“: очерк о поэтике Бродского». С. 113, прим. 142.

665

Шкловский В. О Маяковском // Шкловский В. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1974. Т. 3. С. 31.

666

Кроме поэзии Маяковского, источником этого мотива могло быть стихотворение Е. А. Баратынского «Последний поэт». См. о традиции Баратынского у Бродского, например: Винокурова И. Иосиф Бродский и русская поэтическая традиция; Pilshikov /. Brodsky and Baratynsky // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Papers from an International Conference on Occasion of the Seventieth Birthday of Yuri Mikhailovich Lotman. Amsterdam, Rodopi, 1993. P. 214–228.

667

Вайскопф М. Во весь логос. Религия Маяковского. С. 75.

668

Платонов А. Размышления о Маяковском // Платонов А. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2. М., 1985. С. 344–345.

669

«Грандиозная» метафора луны-телефонного диска, построенная на сближении «далековатых понятий», на демонстративном нарушении пропорций между микрокосмом «Я» и макрокосмом — Вселенной, на неразличении техники и природы, напоминает о поэтике метафоры Маяковского.

670

Среди них — Заболоцкий — автор строк: «И кричит душа моя от боли. / И молчит мой черный телефон» («5. Голос в телефоне» из цикла «Последняя любовь». — Заболоцкий Н. А. Стихотворения. Поэмы. Тула, 1989. С. 261).

671

Этот образный ряд также восходит к пушкинскому «Пророку» и к пастернаковскому образу стихи, нахлынувшие горлом. См. об этом подробнее в главе: «„На манер серафима“: реминисценции из „Пророка“ Пушкина в поэзии Бродского».

672

Перекличка с этим стихотворением Маяковского есть в «Элегии» («Подруга милая, кабак все тот же», 1968): «Скрипки / еще по старой памяти волнуют / мое воображенье» (II; 99). Эротическое отношение героя-мужчины к скрипкам (волнуют воображение, подобно женщинам) сближает эти строки именно со стихотворением Маяковского, а не с иносказательным «Смычком и скрипкой» Анненского и не со скрипками из блоковских текстов.

673

Другой архетип — самоубийство Есенина и повешение, видимо, казнь декабристов (ср. в «Шествии»: «И голову просовываешь в куль, / просовываешь новую тоску / в куль с хвостиком, и хвостик — к потолку» [I; 112]).

674

Это уподобление Маяковский в свой черед мог заимствовать у Байрона или у Розанова: Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М., 1970. С. 211; Вайскопф М. Во весь логос. С. 35.

675

См. об этом приеме, отличительном для поэтики Маяковского, и о его применении в «Облаке в штанах»: Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии XX века: Очерки. СПб., 1995. С. 266, 267, 281, 308–309. Маяковскому вообще присуща установка на вещественность, предметность. См. примеры из поэм «Облако в штанах» и «Владимир Ильич Ленин»: Гаспаров М. Л. Владимир Маяковский // Очерки истории языка русской поэзии XX века: Опыт описания идиостилей / Отв. ред. В. П. Григорьев. М., 1995. С. 363–394.

676

В другом случае Бродский обнажает непристойный подтекст образа, принадлежащего Маяковскому. В строках «Я / достаю / из широких / штанин // дубликатом / бесценного груза. // Читайте, / завидуйте, / я — гражданин // Советского Союза» («Стихи о советском паспорте» [I; 597]) несомненно заключены непристойные коннотации (см. в этой связи о непристойных подтекстах Маяковского: Шапир М. И. Из истории «пародического балладного стиха»: 1. Пером владея как елдой. 2. Вставало солнце ало // Анти-мир русской культуры. Язык Фольклор. Литература. М., 1996). «Извлечение» из штанин советского краснокожего паспорта — жест такой же, если не более предосудительный для западных пограничников, как и «доставание» из этих штанин другого «предмета». Бродский, «обрезая» эти строки в своем стихотворении «Представление» (1986): «Вот и вышел гражданин, / достающий из штанин» (III; 114), — не просто воссоздает стихи-клише советской культуры, но и придает им откровенно неприличный смысл.

677

«Любить — / это значит: / в глубь двора // вбежать / и до ночи грачьей, // блестя топором, / рубить дрова, // силой своей играючи» (I; 564).

678

См. об этом подробнее в главе «…Ради речи родной, словесности»: очерк о поэтике Бродского. С. 79–80. Еще один претекст (возможно, не предусмотренный автором) строки Бродского — о дожде, бредущем стороной, — посвященное 3. Н. Гиппиус стихотворение Георгия Адамовича «Там, где-нибудь, когда-нибудь», содержащее строку «Бредя привычно под косым дождем».

679

О мифологеме Творца — вселенского инженера, объясняющей отождествление угля и цветущего сада в «Рассказе <…>» см.: Панченко А. А., Панченко А. М. Осьмое чудо света // Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 438–439.

680

Хлебников В. Собрание произведений: В 5 т. Л., 1933. Т. 5. С 314.

681

См.: Там же. С. 189.

682

Хлебников В. «Художники мира!» // Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 622. Ср. в статье «Наша основа» // Там же. С. 628–629.

683

Там же. С. 466. Ср. интерпретацию этого образа: Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама М., 2000. С. 287–288.

684

Хлебников Велимир. Творения. С. 54, 55.

685

Хлебников Велимир. Собрание произведений: В 5 т. Т. 5. С. 275–276.

686

Ср. в «Нобелевской лекции» (I; 14–15).

687

Слово «текст» употребляется здесь в том же значении, что и, к примеру, в выражении «петербургский текст» и ему подобных, терминологический смысл которых раскрыт в работах В. Н. Топорова.

Ряд наблюдений над образом Рима в поэзии Бродского и в пьесе «Мрамор» был высказан в статье: Вайль П., Генис А. От мира — к Риму // Поэтика Бродского: Сб. статей под ред. Л. B. Лосева. N.Y., Tenafly, 1986. С. 198–206.

688

Brodsky J. Flight from Byzantium // Brodsky J. Less than One. Selected Essays. [Б. m], «Viking», 1986. P. 435; ср. в русском варианте — «Путешествии в Стамбул» «<…> Пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно — вещь, тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее» [IV (1); 156].

689

In a Room and a Half // Brodsky J. Less than One. P. 496; ср. русский пер. Д. Чекалова: «<…> бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память. Дом еще стоит, но место стерто с липа земли, и новые жильцы, нет — войска, оккупируют его <…>» [V (2); 350–351].

Ср. образ чистого вакуума, статичного Времени в «Эклоге 4-й (зимней)» и в пьесе «Мрамор».

690

Ср. определение конструктивного принципа поэзии в работе Ю. М. Лотмана.

691

Значимость платоновской философии для поэзии Бродского показана в главе «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

692

Этот подтекст, в частности, эксплицирован в устройстве и идеологии «post-Рима» в пьесе «Мрамор». Собственно, учение Платона об идеях существенно для Бродского, вероятно, не как таковое, а в интерпретации К.-Р. Поппера; его назвал поэт среди духовно близких ему «замечательных людей» в интервью М. Б. Мейлаху для газеты «Русская мысль» (см. апрельское литературное приложение к «Русской мысли» за 1990 г.; перепечатано: «Литературное обозрение». 1990. № 4. С. 92). В частности, в философский контекст поэзии Бродского, возможно, входит попперовская критика платоновского учения о Государстве в его связи с метафизикой Идей (книга Поппера «The Open Society and Its Enemies», особенно 1-й том, «The Spell of Plato», а также работа «The Poverty of Historicism»/ Для рефлексии поэта над словом значима концепция «третьего мира» («the third world», или «the world 3») Поппера, отталкивающаяся от Платона. Столь отличительная для Бродского поэтика метафизических суждений и умозаключений, сочетающих формальную логичность с парадоксальностью вывода, странно сцепливающая абстракции с конкретными вещами, — соотносима именно с платоновским миром идей в трактовке Поппера. В тезисном изложении эти связи очень упрощены и схематизированы. Философскому контексту поэзии Бродского посвящена глава «„Развивая Платона“: философская традиция Бродского».

693

В ранних стихотворениях Бродского («Памятник Пушкину», «Памятник»), вошедших в его первый сборник, статуя представлена как материализованная ложь, а отношение к ней лирического героя — как «идолоборчество», «кумироборчество».

694

Ср., к примеру, перечень некоторых устойчивых метафор и метонимий и набор примеров к ним в статье: Polukhina V. A Study of Metaphor in Progress. The Poetry of Joseph Brodsky // Wiener Slawistischer Almanach. 1986. Bd. 17. S. 149–185.

695

Наряду с двухчастными стихотворениями (классический пример — «Песня невинности, она же — опыта», 1972) у Бродского многочисленны пары текстов, один из которых «повторяет», варьирует другой, или отражает — в этом случае смысловой знак, акцент может меняться.

696

Интерпретация поэзии акмеистов, собственно Анны Ахматовой и О. Мандельштама, в ориентации на «мировой поэтический текст» была предложена в работе: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тиметик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature, 1974. N 7/8. P. 47–82.

697

Перечень некоторых работ см., к примеру, в указанной выше статье В. Полухиной.

698

Я не касаюсь здесь эстетических воззрений Бродского и его, если так можно сказать, философии слова. Их близость к эстетике акмеизма во многом очевидна.

699

Быть может, оправданно даже предположение об определенной обязательности в сочетаемости разнородных начал у Бродского: «цветаевский» enjambement гораздо чаще встречается в его произведениях с акмеистической поэтикой образа и установкой, чем в стихотворениях близких Цветаевой по мироощущению.

700

Выражение, восходящее к работам P. O. Якобсона (ср. заглавие его книги «Puskin and His Sculptural Myth», The Hague-Paris, 1975); смысл его раскрыт во включенной в сборник статье «he Statue in Pushkin’s Poetic Mythology».

701

Ср. в статье P. О. Якобсона: «Отношение знака к обозначаемому объекту, и в особенности отношение изображения к избираемому объекту, их одновременное тождество и различие — это одна из наиболее драматических семиотических антиномий» (цит. в переводе Н. В. Перцова по кн.: Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 170).

702

О них см. также в работах: Гаспаров Б., Паперно И. К описанию мотивной структуры лирики Пушкина // Russian Romanticism. Studies in the Poetic Codes. Stockholm, 1979. P. 9–44; Жолковский A. K. 1) Материалы к описанию поэтического мира Пушкина // Ibid. Р. 45–93; 2) «Превосходительный покой»: об одном инвариантном мотиве Пушкина // Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Поэтика выразительности // Wiener Slawistischer Almanach. 1980. Sondeiband 2. S. 87–114; ср.: Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М., 1996. С. 240–260.

703

Якобсон P. O. Работы по поэтике. С. 172.

704

Винокурова И. Иосиф Бродский и русская поэтическая традиция // Русская мысль. № 3834,6 июля 1990. Лит. прилож. № 10. С. VIII.

705

Ср. у Бродского: «The drawback of any system, even a perfect one, is that it is a system; i.e., that it must by definition exclude certain things, regard them as alien to it, and as far as possible relegate them to the nonexistent» (Less than One. P. 421); ср. в русском варианте [IV (1); 147].

706

Я не касаюсь здесь других случаев реминисценций или конвергенции Бродского с Пушкиным. Назову лишь стихотворение «Дидона и Эней» — реплику в поэтическом диалоге с Анной Ахматовой. Оппозиция «любовь — слава (государственное призвание)» соотнесена в нем также с мотивом статуарности (складки туники — ср. их семантику в пьесе «Мрамор»,). Антиномия живой любви и недвижности статуи может быть также отголоском пушкинского «скульптурного мифа». Еще более очевиден пушкинский контекст «Двадцати сонетов к Марии Стюарт».

707

Такие датировки вообще довольно редки у Бродского.

708

Ее первые строки — «Земную жизнь пройдя до половины…» (пер. М. Лозинского) (Данте в 1300 г., от которого он ведет отсчет хронологии в Божественной комедии, было 35 лет) — иронически цитированы и в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» (1974): «Земной свой путь пройдя до середины / я, заявившись в Люксембургский сад…» (II; 338). «1972 год» и «Двадцать сонетов <…>» роднит и образ ножниц Судьбы.

709

Ср. концепцию «затухающей», «гаснущей» эстафеты Рима — через Константинополь на Русь — в эссе «Flight from Byzantium». «Античные», «нехристианские» симпатии поэта высказаны в этом эссе (характеристика «линеарного» принципа как «detecting in itself a certain irresponsibility vis-a-vis the past» — Brodsky J. Less than One. P. 402); и противопоставление этому «христианскому принципу» интимности, домашности языческого мироощущения; ср. русский вариант [IV (1); 133]) и в интервью (см., к примеру, записи его высказываний в статье П. Вайля и А. Гениса «В окрестностях Бродского» — Литературное обозрение. 1990. № 8); античность дорога поэту идеей оправдания поэзии и «риторическим подходом» к культуре и тексту. Переживания самого Бродского, однако, принадлежат человеку христианского (или постхристианского) времени. Следует, впрочем, учитывать, что, как и в поэзии, в эссе Бродского торжествует закон «самоотрицания» по отношению к написанному автором: «Bearing in mind that every observation suffers from the observer’s personal traits — that is, it too often reflects his psychological state rather than that of the reality under observation — I suggest that what follows be treated with a due measure of skepticism, if not with total disbelief» (Less than One. P. 393); ср. в русском варианте: «Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, ко всему нижеследующему следует отнестись с долей сарказма — если не с полным недоверием» [IV (1); 126].

710

И. Шайтанов (см. его статью: Предисловие к знакомству // Литературное обозрение. 1988. № 8. С. 58) видит в стихотворении 1962 г. «Я обнял эти плечи и взглянул…», открывающем книгу «Новые стансы к Августе», одно из первых произведений (если не первое) уже полностью самостоятельного поэта; с анализа этого же текста начинает свой разбор поэтики Бродского И. Винокурова в указанной выше статье.

711

Аллюзия на «Я» — «печальный обломок» на дне И. Анненского и «предрассудок — <…> обломок» Баратынского.

712

Если трагичность жизни — в неостановимом ходе времени, а драма «мраморной» вечности и искусства — в цепенящей «статике», то с точки зрения «риторической культуры» можно сделать эту нерадостную антиномию утешительной: ценность жизни — в преодолевающем статику и косность движении, а истина вечности (и Текста) — в освобождении от всеистребляющего временного потока. Эволюция РТ не разыгрывается исключительно по риторическим правилам, но и небезразлична к ним.

713

Стихотворение «Посвящается Ялте» как «детективный инвариант» подробно проанализировано А. Лосевым (Львом Лосевым): Лосев А. Иосиф Бродский: Посвящается логике // Вестник русского христианского движения. 1978. № 127. С. 124–130.

714

Само название стихотворения «Посвящается Ялте» рождает представления о Чехове, о его ялтинском доме и как бы подталкивает к созданию второго текста, который бы в полной мере оправдал заглавие более раннего стихотворения (события, описанные в стихотворении 1969 года: убийство и его расследование — могли бы произойти и в ином месте). «Посвящается Чехову» и есть такой текст.

Лев Лосев в неопубликованном докладе «Чеховская тема в поэзии Иосифа Бродского» заметил, что выражение «апофеоз бессмысленности» — аллюзия на книгу Льва Шестова «Апофеоз беспочвенности» (а вопросы бытия, которыми задавались Лев Шестов и Чехов, — сини и те же) и место действия стихотворения «Посвящается Ялте» не случайны: «Шестов и чеховская Ялта в такой непосредственной ассоциации толкают и нас на детективный путь и заставляют и в этой вещи Бродского искать присутствие чеховского мотива». Исследователь считает таким мотивом огни на рейде, побуждающие мальчика к убийству прохожего; эти огни Лев Лосев сопоставляет с зеленым пятном в чеховском рассказе «Спать хочется»: это зеленое пятно пробуждает в героине-девочке желание навсегда избавиться от лишающего ее сна младенца. Стихотворение «Посвящается Чехову» было написано позднее, чем доклад-статья Льва Лосева. (Выражаю признательность В. П. Полухиной за возможность познакомиться с текстом этого доклада.) См. также: Лосев Лев. Чеховский лиризм у Бродского // Поэтика Бродского. Сб. статей под ред. А. В. Лосева. N.Y., Tenafly, 1986. С. 185–197.

715

Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 13. М., 1986. С. 47. Далее пьесы Чехова цитируются по этому изданию; страницы и том указываются в тексте.

716

Петербургская газета. 1896. 19 октября, № 289; цит. по изд.: Чехов. XIII; 376.

717

Новое время. 1904. 29 апреля, № 10113; цит. по изд.: Чехов. XIII; 512.

718

Городецкий Д. Между «Медведем» и «Лешим». Из воспоминаний о Чехове // Биржевые ведомости. 1904. 18 июля, № 364; цит. по изд.: Чехов. XII; 315. Ср. похожее высказывание (также хрестоматийно известное), связанное с пьесой «Леший», записанное И. Я. Гурляндом: «— Черт их знает, как они у меня много едят! — говорил он иногда, вспоминая, что первые два акта, действительно, проходят в разговорах за едой.

Но временами он успокаивал себя и говорил:

— Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…» (Театр и искусство. 1904. № 28. С. 521; цит. по изд.: Чехов. XII; 316).

719

Имя-отчество «Петр Ильич» обозначает именно Чайковского в стихотворении Бродского «Приглашение к путешествию», датированного 1993 г., как и «Посвящается Чехову»: «смахни с рояля Бетховена и Петра Ильича» (III; 257). Отношение поэта к композитору было последовательно негативным: «Бродский терпеть не мог Чайковского <…>» (Сумеркин А. Скорбь и разум // Русская мысль. 16–22 мая 1996. № 4126. Специальное приложение «Иосиф Бродский (24 мая 1940 — 28 января 1996)». С. IV). Ср. антипатию к музыке Чайковского как к примете советского тоталитарного режима: «Штакетники, правительственный чугун оград, неистребимое хаки военных в каждой толпе пешеходов, на каждой улице, в каждом городе, неотступная фотография домны в каждой утренней газете, неиссякаемый Чайковский по радио — от всего этого можно сойти с ума, если не умеешь отключаться» (эссе «Less than One» — «Меньше единицы», пер. В. Голышева [VI (2); 22]).

720

Анненский И. Лирика. Л., 1979. С. 70.

721

О мухах у Бродского см.: Hansen-Love А. Мухи русские, литературные // Studia Litteraria Polono-Slavica. Т. 4. Warszawa, 1999. P. 117–122.

722

Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 118.

723

На международной конференции, посвященной творчеству Чехова и мировой литературе (Мелихово, январь 2000 г.) А. Н. Гиривенко указал автору этих строк, выступившему с докладом «Чеховские драматургические „ходы“ в стихотворении Иосифа Бродского „Посвящается Чехову“», на переклички стихотворения «Посвящается Чехову» с романом Владимира Набокова «Ада»; а одна из слушательниц доклада провела параллель между этим текстом Бродского и стихотворением Ивана Бунина «Художник», в котором выражено весьма недоброжелательное отношение к Чехову. Несомненно, число перекличек и скрытых цитат в стихотворении Бродского велико, и далеко не все из них мною учтены.

724

Лосев А. Иосиф Бродский: Посвящается логике. С. 125.

725

Там же. С. 129.

726

См. об этом в главе «„Человек есть испытатель боли“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм» (здесь же указаны основные работы).

727

Henderson L. Poetry in the Theater An Interview with Joseph Brodsky // Theater. 1988. Winter. Vol. 20 (1). P. 54. Ср.: Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В. П. Полухина. М., 2000. С. 334–335 (пер. с англ. Людмилы Бурмистровой). Ср. также высказывание в эссе «Катастрофы в воздухе»: русская литература «пошла вниз по извилистой истоптанной тропе миметического письма и через несколько ступеней — через Чехова, Короленко, Куприна, Бунина, Леонида Андреева, Гладкова — скатилась в яму социалистического реализма» (пер. с англ. А. Сумеркина [V (2); 195]).

Отрицательное отношение Бродского к Чехову — возможно, отражение сходного ахматовского восприятия; Анна Ахматова находила в произведениях Чехова скуку, приземленное бытописательство и отсутствие духовного измерения. См. об этом: Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. М., 1997. С. 70–71 (запись беседы от 5 июля 1953 г.); С. 148–149 (запись беседы от 30 июня 1955 г.); Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. [Изд. 2-е, доп.]. М., 1999. С. 58–61.

728

Лосев Лев. Иронический монумент: пьеса Иосифа Бродского «Мрамор» // Русская мысль. 1984. 14 июня, № 3521. С. 10.

729

О других поэтических текстах Бродского, содержащих образ Одиссея (Улисса), см.: Zubova L. «Odisseus to Telemachus» // Joseph Brodsky: The Art of a Poem. Ed. by Lev Loseff and V. Polukhina. Houndmills, Basingstoke, Hampshire and London; N.Y., 1999. P. 28.

730

Как тонко заметила Л. В. Зубова, «Одиссей Телемаку» и «Итака» находятся по отношению друг к другу в стилистической оппозиции: поэтическому слогу раннего текста соответствует нарочитая грубость второго («младенец — пацан» и др.). Исследовательница показала, что в «Итаке» происходит разрушение грамматической связности языка, совершенно чуждое «Одиссею Телемаку» и иллюстрирующее в плане выражения мотив этого позднего стихотворения — невозможность коммуникации героя с теми, кто населяет остров; иногда слова в «Итаке» даже теряют однозначную частеречную принадлежность: «залив» — и деепричастие, и существительное, «Итака» — и название острова, и трансформированное словечко «итак»: Zubova L. «Odisseus to Telemachus». P. 38–40.

731

Гомер. Одиссея. М.; Л., 1935. С. 53.

732

Упоминание об умершей прислуге также соотносится с пушкинским «…Вновь я посетил…», в котором сказано о няне, скрасившей лирическому герою дни изгнания: «Уже старушки нет — уж за стеною / Не слышу я шагов ее тяжелых, / Ни кропотливого ее дозора» (III;. 313). Но соотнесенность текстов Бродского и Пушкина основана скорее не на сходстве, а на контрасте. Одиссей десять лет пытался добраться до родного острова, пушкинский герой десять лет был вдали от памятного «уголка земли». В обоих стихотворениях выражен мотив необратимых перемен. Но у Пушкина они воспринимаются как естественный закон бытия, не вызывающий протеста и несогласия; кроме того, связи с прошлым не оборваны («Минувшее меня объемлет живо, / И, кажется, вечор еще бродил / Я в этих рощах» [Там же. С. 313]), как и связи с будущим (внук «обо мне вспомянет» [Там же. С. 314]). В «Итаке» же отчуждение и от прошлого, и от будущего (обозначенного фигурой сына) абсолютно.

733

Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 139. Далее стихотворения Мандельштама цитируются по этому изданию, страницы указываются в тексте.

734

У Мандельштама встречается также выражение «хвойное мясо»: «Глаз превращался в хвойное мясо» («День стоял о пяти головах Сплошные пять суток…» — с. 244).

735

«Всюду Бахуса службы»; «Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград <…> Я сказал: виноград, как старинная битва живет»; «пахнет <…> свежим вином из подвала» (с. 139).

736

Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 588.

737

Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 414.

738

Там же. С. 188.0 значении мотива странствия Одиссея в поэзии Батюшкова см.: Зубков Н. Наперегонки со смертью (Константин Батюшков) // Персональная история. М., 1999. С. 92–93.

Реминисценции из поэзии Батюшкова встречаются и в «Горении» (1981) Бродского. Строки «Как менада пляши / с закушенной губой» (III; 30), в которых закушенная губа ассоциируется с алым как цветом крови (закушенная до крови губа), напоминают о батюшковской метафоре алых уст из «Вакханки»: «И уста, в которых тает / Пурпуровый виноград» (Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 229); ср. образ «алые уста» в «Выздоровлении»: «И алых уст твоих даканье» (Там же. С. 174). «Горение» Бродского и «Выздоровление» Батюшкова роднят как сходные грамматические признаки слова, составляющего заглавие (сущ. ср. рода на «-ие»), так и общий мотив страсти как силы, воскрешающей от смерти.

739

«…Гони меня, ненастье, по земле, / хотя бы вспять, гони меня по жизни»; «и чужаки (выделено мною. — А.Р.) по-прежнему снуют / в январских освещенных магазинах»; «хлебну зимой изгнаннической чаши // и не пойму, откуда и куда / я двигаюсь, как много я теряю / во времени <…>»; «<…> и кажется отрадно, / что, как Улисс, гоню себя вперед, / но двигаюсь по-прежнему обратно» (I; 152). Мотив «потерянного времени» у Бродского ассоциируется с циклом романов Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» («А la recherche du temps perdu»), но на уровне фразеологии совпадает с пушкинской строкой «Но потерял я только время» из стихотворения «Свободы сеятель пустынный…» (II; 145).

740

Хоружий С. Вместо послесловия // Джойс Дж. Улисс: Роман / Пер. с англ. В. Хинкиса, С. Хоружего. М., 1993. С. 551.

741

Там же. С. 551.

742

Там же. С. 320. В кощунственном преломлении этот мотив представлен в эп. 14 «Улисса» как «бессыновство» Бога — «Никтоотца» (там же. С. 306).

743

Хоружий С. Комментарии // Там же. С. 657.

744

Джойс Дж. Улисс. С. 449.

745

Хоружий С. Комментарии // Там же. С. 658. Ср. наблюдения комментатора по поводу эп. 16 («Евмей»), открывающего третью часть романа, названную «Возвращение»: «Две линии сошлись — но происходит нечто иное, нежели счастливое единение героев, чья встреча записана на небесах. Блум и Стивен сипят в ночной кучерской чайной и не находят о чем говорить. <…>. А больше не совершается ничего». И далее: «<…> наряду с соответствиями в эпизоде также намечается нарушение базисной парадигмы. Окончательного вывода пока нет, но мы уже ощущаем, что герои как-то не становятся в отношения настоящих Улисса и Телемака Что-то не то здесь: или впрямь Улисс не совсем настоящий, или Телемак, или, может быть, этому Телемаку не подходит этот Улисс? Очень джойсовская ситуация» (Там же. 650,651).

746

Чтобы не злоупотребить цитированием Бродского (мотив измены М. Б. трансформирован в очень многих текстах), сошлюсь хотя бы на книгу Л. М. Баткина, в которой подробно проанализированы произведения Бродского, которые можно условно отнесли к «любовной лирике»: Баткин Л. М. Тридцать третья буква: Заметки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М., 1997. С. 99–142,170,285–296. Своеобразным метаописанием текстов Бродского, свидетельством «анаграммирования» имени М. Б. являются строки: «<…> Только подумать, сколько / раз, обнаружив „м“ в заурядном слове, / перо спотыкалось и выводило брови!» («Декабрь во Флоренции» (1976) [II; 384]).

747

Джойс Дж. Улисс. С. 442.

748

Там же. С. 317.

749

Там же. С. 443.

750

Там же. С. 396.

751

Там же. С. 344.

752

Там же. С. 336.

753

Ср. нарицательное употребление этого имени Пушкиным в «Деревне»: «<…> я променял порочный двор Цирцей» (I; 318).

754

Джойс Дж. Улисс. С. 507.

755

Хоружий С. Комментарии // Там же. С. 659.

756

Кстати, это одно из стихотворений, посвященных М. Б.

757

Семантику слова в поэтическом мире Бродского подробно анализирует В. П. Полухина: Polukhina V. Joseph Brodsky. A Poet for Our Time. Cambridge; N.Y.; Port-Chester, Melbourne; Sydney, 1989 (m. «Words devouring things»). Идея Бродского обнаруживает сходство с утверждением Р. Барта о «смерти автора» в современной литературе, о превращении автора в «скриптора», в орудие игры различных кодов. Автор становится не творцом текста, а его производным. Ср.: «Письмо — та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего»; «С точки зрения лингвистики, автор есть всего лишь тот, кто пишет, так же как „я“ всего лишь ют, кто говорит „я“; язык знает субъекта, но не „личность“, и этого субъекта, определяемого внутри речевого акта и ничего не содержащего вне его, хватает, чтобы „вместить“ в себя весь язык, чтобы исчерпать все его возможности»; «Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом; остается только лишь время — время речевого акта, и всякий текст пишется здесь и сейчас» (Смерть автора / Пер. с фр. С. Н. Зенкина // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 384, 387). Ср. сходные высказывания Ю. Кристевой: «Автор, таким образом, — это субъект повествования, преображенный уже в силу самого факта своей включенности в нарративную систему; он — ничто и никто; он — сама возможность перехода С<убьекта повествования> в П<олучателя> <…>. Он становится воплощением анонимности, зиянием, пробелом затем, чтобы обрела существование структура как таковая». И далее: «Субъект высказывания-результата репрезентирует субъекта высказывания-процесса в качестве его объекта. Он, следовательно, способен послужить субститутом авторской анонимности <…>» (Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман / Пер. с фр. Г. К. Косикова // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1995. № 1. С. 108, 109).

Черты сходства между представлением Бродского о соотношении языка и поэта и постмодернистской идеей (настойчиво и не без эпатирующего задора высказанной Р. Бартом) позволили Л. Г. Федоровой заметить, что «философия языка» русского поэта — Нобелевского лауреата является постмодернистской (Федорова Л. Г. Типы интертекстуальности в современной поэзии (постмодернистские и классические реминисценции). Автореф. дисс. <…> канд. филол. наук М., 1999. С. 16, 22–23; ср. вывод в тексте диссертации: «<…> авторская позиция по отношению к постмодернизму не всегда определяет тот или иной способ интертекстуальности: так, Бродский в философии языка приближается к постмодернистам, но, обращаясь к другим произведениям, традиционен в осуществлении межтекстовых связей» (С. 187–188). Однако это сходство позиций Бродского и постмодернистов имеет, по-видимому, внешний характер: для автора «Итаки» язык не хранилище разнообразных кодов, как в постмодернизме, а своеобразная «первосубстанция», имеющая сакральное значение; это энергия Бога.

Между прочим, Бродский, говоря о «диктате языка», называет среди мыслителей и писателей, приверженных сходным идеям, не постмодернистов, а «Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса» («Нобелевская лекция» [I; 14]). Ср. также лишь внешне близкое к постмодернистской идее высказывание Стефана Малларме (упоминаемого Р. Бартом как первооткрывателя «смерти автора»): «Чистое творчество требует от поэта речевого самоустранения; поэт уступает инициативу словам <…> посылая друг другу свет и взаимно отражая отблески, они вспыхивают <…> — и нет уже трепетного вздоха, слышавшегося в дыхании прежней лирической поэзии, нет интимной взволнованности в движении фразы — есть только это сияние» («Кризис стиха» / Пер. с фр. Н. Мавлевич; цит. по изд.: Поэзия французского символизма. Лотреамон. Песни Мальдорора. М., 1993. С. 427–428).

758

Бродский И. А. Набережная неисцелимых: Тринадцать эссе / Пер. с англ. М., 1992. С. 218–219.

759

Там же. С. 239.

760

Там же. С. 212.

761

Джойс Дж. Улисс. С. 463–464. Ср. замечание С. Хоружего: «Вода была одним из архетипов его мира <…>» (Там же. С. 660).

762

Ср.: Хоружий С. Комментарии // Там же. 570–571.

763

Л. М. Баткин называет «Одиссея Телемаку» постмодернистским текстом, замечая, что постмодернист, в отличие от модерниста (например, Джойса), «идет дальше, он не заставляет историю просвечивать сквозь современность (или наоборот), а превращает классический образ в свое Зазеркалье. Никому и в голову не придет, что „настоящий“ Одиссей мог бы мысленно так обратиться к „настоящему“ Телемаку». И чуть дальше: «Почему бы не считать стихотворение „Одиссей Телемаку“ историческими и культурно-психологическими пролегоменами к эстетике высокого постмодернизма? Метафорой исходной ситуации?» (Баткин Л. М. Тридцать третья буква. С. 258, 260). Всякий термин условен, и «постмодернизм» в их числе. Но все же если к нему прибегать, то едва ли «Одиссея Телемаку» можно считать постмодернистским текстом, памятуя о дефинициях постмодернизма: игра литературных кодов не размывает реальность, но ведет именно к этой реальности. Контрастного соединения разных кодов в стихотворении Бродского нет. «Применение» античных сюжетов и текстов к современности и драпировка событий жизни ангора в костюмы минувших эпох — черта, известная мировой литературе задолго до эпохи постмодернизма. Иначе «К временщику» К. Ф. Рылеева, «На выздоровление Лукулла» А. С. Пушкина или «Огненного ангела» В. Я. Брюсова нужно отнести к постмодернизму.

Еще от автора Андрей Михайлович Ранчин

Андрей Ранчин

Путеводитель по поэзии А.А. Фета

В одной книге впервые анализируются все лирические стихотворения А. А. Фета (1820–1892), включенные в Образовательный стандарт для средних школ и в Программу для поступающих в МГУ имени М. В. Ломоносова: «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шепот, робкое дыханье…», «Это утро, радость эта…», «Сияла ночь, луной был полон сад. Лежали…» и др. Каждая из четырнадцати глав представляет собой разбор одного из стихотворений. Рассматриваются мотивная структура, образный строй, лексика, особенности звукописи, метрики и ритмики фетовских текстов.Для учителей школ, гимназий и лицеев, старшеклассников, абитуриентов, студентов и преподавателей-филологов и всех почитателей русской литературной классики.SummaryА. М. Ranchin.

Андрей Ранчин

Борис и Глеб

Первые русские святые, братья Борис и Глеб избрали для себя добровольную смерть, отказавшись от борьбы за власть над Киевом и всей Русской землей. Это случилось почти тысячу лет назад, летом и в начале осени 1015 года, после смерти их отца Владимира, Крестителя Руси. Но в последующей русской истории парадоксальным образом святые братья стали восприниматься как небесные заступники и воители за Русскую землю; их незримое присутствие на полях сражений с завоевателями, иноплеменниками русские люди ощущали постоянно и на протяжении многих веков — и на льду Чудского озера в 1242 году, и накануне и во время Куликовской битвы 1380 года, и при нашествии на Русь войск крымского хана Девлет-Гирея в XVI столетии… В наш век, культивирующий прагматизм и гедонизм и признающий лишь брутальных героев, братья Борис и Глеб, явившие миру подвиг непротивления злу, могут показаться теми, кого на убогом языке улицы называют «неудачниками», «лузерами».

Андрей Ранчин

Вертоград Златословный

Ранчин А. М. «Вертоград Златословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях».Включенные в книгу работы посвящены исследованию поэтики древнерусской словесности и историософских идей, выраженных в древнерусских памятниках и обусловивших особенности их структуры и стиля. Некоторые работы имеют полемический характер. Диапазон анализируемых произведений — от Повести временных лет и агиографии киевского периода до Жития протопопа Аввакума. Особенное внимание уделено памятникам Борисоглебского цикла, истории их создания и их художественным особенностям; жития святых Бориса и Глеба рассматриваются в сопоставлении с их славянскими, англосаксонскими и скандинавскими аналогами.

Андрей Ранчин

Перекличка Камен

Сборник посвящен произведениям русской литературы XIX – начала XXI века – от поэзии А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова до стихотворений И. А. Бродского и прозы С. Д. Довлатова и Б. Акунина. Рассматриваются подтексты, интертекстуальные связи, поэтика и символика. Тексты, вошедшие в эту книгу, разнообразны в жанровом отношении: научные работы, научно-популярные статьи и очерки, эссе, беллетристические опыты.