На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта, 1939–1945 - [108]

39-й танковый корпус и 14-й корпус СС[127] вслед за парашютной дивизией двинулись на запад с берегового плацдарма на Рейне и вышли к Хагенау, что создавало для американцев угрозу быть окруженными севернее Хагенауского леса. 21 января сильные боевые формирования устремились на запад из Риттерсхоффена. Утром 22-го числа нас сменила фольксгренадерская дивизия, и мы вышли к Модеру к западу от Хагенау. Храбрая 25-я танково-гренадерская дивизия, пробивавшаяся вперед южнее по обледеневшим дорогам и заснеженным тропам Хагенауского леса, тоже достигла реки Модер. Наши гренадерские роты насчитывали не более 20 или 30 активных штыков. Все равно успех был в досягаемости – мы могли отрезать американцев от Страсбурга.

Вдруг 25 января пришел неожиданный приказ сосредоточиться в районе Канделя, к западу от Рейна на высотах неподалеку от Карлсруэ для получения пополнений. 25-я танково-гренадерская дивизия уже 24 января была выведена в район севернее Канделя.

Конечно, мы радовались отдыху после стольких суток тяжелых боев в Риттерсхоффене, но никак не могли понять, зачем нам приказали отступать, когда мы находились в такой близости от цели.

Нам предстояло узнать причины раньше, чем хотелось бы. В Канделе нас ждала новенькая техника, а также и свежий батальон. Как ни радостно было получить все это, мы часто не знали, кого посадить в новые танки, SPW и в штурмовые орудия, как не знали, кого приставить к пушкам. Мы потеряли слишком много водителей, наводчиков и командиров. А потому приходилось день и ночь тренировать солдат из батальона пополнений.

30 января всех командиров собрали на дивизионном командном пункте. Мне пригнали мой старый добрый «Мерседес», который в последние месяцы использовался для курьерских надобностей.

По прибытии нас в последний раз приветствовал генерал Фойхтингер:

– Господа, как вы знаете, меня переводят в командный резерв. До прибытия нового командира дивизию примет полковник Цолленкопф из командного резерва, которого я вам и представляю. Кроме этого, я имею удовольствие сообщить о производстве подполковника фон Люка в полковники, а стало быть, также и вручить ему вторую звезду. Тридцатитрехлетний фон Люк – один их самых молодых полковников.

Новость была, конечно, приятной, но я не очень-то радовался. На последнем этапе войны быстрые повышения и частые награждения стали чем-то почти обычным. Не это теперь заботило, а то, как бы сохранить побольше людей и самому пережить войну.

– Тревожные новости приходят с Восточного фронта, – продолжал Фойхтингер. – 14 января русские, силами трех групп армий, перешли в решительное наступление и в течение нескольких суток вышли к Одеру в Силезии. На центральном направлении они стремительно продвигаются через Польшу к границам рейха и через несколько дней создадут угрозу городу Франкфурт-ан-дер-Одер и старинной крепости Кюстрин[128]. В результате в опасном положении окажется сам Берлин. Наши поредевшие в боях дивизии неспособны долее удерживать оборону перед натиском располагающего подавляющим численным превосходством неприятеля – его заново укомплектованных армий. По этой причине Гитлер лично распорядился о немедленной переброске 25-й танково-гренадерской и нашей 21-й танковой дивизии в район к западу от Кюстрина, чтобы остановить продвижение противника к Берлину. Эшелоны получат абсолютный приоритет; за быструю доставку личного состава и техники и их разгрузку будет отвечать специальный офицер транспортной службы.

– Сожалею, – заключил Фойхтингер, – что нашим храбрым солдатам придется испить всю чашу горечи. Желаю вам и вашим подчиненным пережить эту последнюю битву, надеюсь, вы понимаете, что продвижение русских в сердце Фатерланда необходимо остановить.

Слова его резали ухо чрезмерной патетикой, но что еще он мог сказать? Теперь мы знали, что только мы – солдаты-фронтовики от командира на его КП до стрелка в башне танка – ответственны за принятие решений, на нас ложится весь груз ответственности. После семи с половиной месяцев беспрерывных боев для нас наступило наконец время прийти на защиту родины.

Погруженный в разнообразные мысли, возвращался я к своей машине, и вдруг мне пришло в голову, что я ни под каким видом не желаю, чтобы «Мерседес» достался русским и даже британцам или американцам. У меня возникла идея отдать машину Дагмар, которая находилась в Науэне, к западу от Берлина. Я тотчас же связался с офицером по транспорту.

После того как я вкратце изложил ему историю моего «Мерседеса»-кабриолета, он пообещал помочь.

– Я могу ненадолго остановить эшелон у эстакады к юго-западу от Берлина, – предложил он. – Там вы легко снимете машину с поезда. На дорогу через южные подступы к Берлину нам, наверное, понадобится целая ночь – движение там интенсифицировалось, а тут еще воздушные налеты. Вы сможете снова сесть на поезд на армейском пункте в Цоссене к юго-востоку от Берлина.

Поскольку нам с офицером по транспорту предстояло передвигаться в моем купе, я не предвидел каких-то осложнений.

Я отправился к ближайшему телефону и позвонил Дагмар.

– Замечательно слышать тебя. Как ты? – спросил я. – Надеюсь, в Науэне ты более-менее в безопасности?