На одной из крыш - [2]

- Что же вы плачете? - ворчливо спросил старик, обрывая мелодию.

- Это что?

- Элегия Масснэ.

- Пожалуйста, играйте, - сказала Аня, не стыдясь своих слез. - У меня сынишка уезжает.

- А вы?

- Что я? - огрызнулась Аня. - Работаю.

- Сколько лет сынишке?

- Три.

- А муж где?

- На Южном фронте...

Он покачал головой и тихонько тронул струны смычком, но играть не стал. Аня сидела рядом с ним на полу в разгромленной комнате и никак не могла подняться. Она только сейчас до конца поверила, что завтрашний день будет действительно завтра.

- По совести... устали? - неожиданно спросил виолончелист и спрятал инструмент в футляр.

- Вообще? Устала.

- И все-таки не хотите уезжать?

- При чем здесь хотенье?

Она встала и подала руку старику. У него снова было прежнее морщинистое серое лицо, и видно было, что он очень слаб.

- Я сейчас приведу людей. Убрать, навесить дверь. Вы здесь останетесь жить?

- Здесь.

С уборкой они провозились долго - три женщины из группы самозащиты. Особенно трудно было приладить дверь - взрывом перекосило дверную коробку. С дырой в потолке пришлось смириться.

- Вентиляция, - хмыкнул старик. - Это вы дежурите на чердаке?

- И я.

- Бегайте там потише, не пылите.

Когда она уходила, он крикнул вслед:

- Будет очень тошно, покричите в дырку. Поиграю.

Она добралась домой поздно. Сестра все еще не уложила вещи, в десятый раз перебирала их и заново решала, что оставить и что брать с собой, но самое необходимое все-таки не влезало. Дети уже лежали в кроватках, еще от двери Аня услыхала голосок Вити: "Ма-ма!" Она подошла, хотела наклониться и поцеловать сына, но поняла, что опять заплачет, и просто присела рядом. Витюшка смотрел сонно, очень ласково. И этого сонного взгляда она уже никогда не увидит... долго-долго не увидит... Он позовет: "Ма-ма!" - а ее не будет... Кто приласкает его, кто позаботится о нем? Катя? Но у нее своих двое, и разве ей придет в голову вот так посидеть рядом и поймать последнюю блаженную в предвкушении сна улыбку?..

Она вскочила и принялась помогать сестре. Когда они вместе, нажимая коленями на мешок, затягивали ремни, Аня наконец выговорила:

- Береги его, Катя...

- Ну а как ты думаешь? - ответила сестра. Немного спустя она сказала: - И чего ты себя мучаешь? Поедем, Аня! Ты же поработала. Поедем.

- Знаешь, - сердито сказала Аня, - на фронте люди тоже повоевали.

- Но у тебя ребенок!

- А у них?

Потом она вдруг закричала на сестру:

- Ну что ты делаешь? Кто же так укладывает посуду? - вывернула все содержимое чемодана на пол и переложила по-своему.

Утром она побежала на работу, чтобы отпроситься у начальника провожать сына. Начальник внимательно посмотрел на нее и сказал:

- А если вам все-таки поехать с ним, товарищ Аня? Работать и там можно. На заводе, в колхозе. Право, а?

Аня зажмурилась и отчетливо представила себе раздольные поля незнакомого колхоза, а за полями холмы в темных шапках северных хвойных лесов и солнечное небо с пушистыми облаками, из которых не вынырнет ни один фашистский самолет. Возможная жизнь возникла перед нею так ярко, что она почти ощутила здоровую ломоту во всем теле от непривычной работы в поле и радость глубокого спокойного сна в ничем не потревоженной тишине тыловой ночи, когда слышно только мерное дыхание сынишки рядом.

- А вы? - резко сказала она. - Почему бы вам не поработать где-нибудь в колхозе, а не в Ленинграде?

Дома ее захватила суета предотъездных сборов. Потом она несла на руках сына, он был тяжел и вертелся во все стороны, ее руки дрожали от усталости, но тяжесть была сладка ей. Только бы подольше длился этот путь! У вокзала ей повстречался Вася Пирогов, паренек из заводского отряда всеобуча, она учила его приемам штыкового боя. Он удивленно воскликнул: "Уезжаете?" - а она ответила: "Протри глаза! Не видишь, своих провожаю!"

Ученики любили ее, она управляла ими властно и весело. Уже много десятков молодых бойцов ушли от нее на фронт. Физкультурница и добрый товарищ, она готовила их к войне как могла, заботясь о точности их боевых приемов в воображаемой схватке лицом к лицу с врагом. Была ли она виновата в том, что война совсем не похожа на ту, которой она умела обучать их! Ей много писали и с фронта, и из госпиталей, писали сердечно и деликатно, не желая огорчать, и все же было понятно, что противотанковые и зенитные орудия теперь нужнее штыков, и многие ее ученики погибли или получили ранения, так и не увидев немца в лицо. Что ж, эти письма она тоже приняла "на вооружение", присаживалась к своим бойцам после занятий и читала то одно письмо, то другое, иногда запросто рассказывала им о муже, о сынишке, о Ленинграде, о том, что по его улицам никогда не ступала нога завоевателя... Ее никто не учил этому, но она понимала, что гораздо важнее приемов штыкового боя - подготовка к войне их нервов и воли, что в затяжной оборонительной страде второго военного лета они должны чувствовать, что за ними - несдающийся Ленинград, с его поредевшим, но закаленным и беззаветным гражданским гарнизоном. Она знала, что для каждого из них Ленинград дорог не только в целом, но и в каких-то особых частностях, придающих ему очарование родного дома. Своя улица, двор, где играл в детстве, чужой подъезд, где впервые поцеловал подружку, близкие люди, которых надо защитить во что бы то ни стало. Она догадывалась, что для многих парней она сама - частичка Ленинграда, они называют ее "наша девушка" и верят, что она выстоит до конца, не устанет, не согнется... Голодной зимой некоторые из них добирались до города и приносили ей сухарь, ломтик сала, кусочек сахара в обрывке газеты. Они приглядывались к ней - похудела-то как! Она отвечала: ничего, запасец есть, выдержу! - и знала, что они вернутся в часть и расскажут товарищам - держатся ленинградцы! Так разве можно обмануть их, предать, сказать своим бегством: "устала"?