На неведомых тропинках. По исчезающим следам - [24]

Заявление о пропаже людей у меня приняли лишь через три дня. Усталый милиционер в мятом кителе и с дурным запахом изо рта нехотя взял исписанный синей пастой лист и покачал головой.

— Ну, ушел мужик, чего сразу заяву-то катать? Нагуляется — вернется, сама потом сюда бегать будешь, да в ножки кланяться, чтоб дело отозвали.

Должно быть, в те дни я выглядела настолько плохо, что милиционер легко мог представить, как от меня уходит муж, а адреса не оставляет, чтобы не доставала. И его мало убеждали «забытые» деньги и документы.

— Хорошо, пусть так, но нет такого советского закона, чтобы ребенка у матери отнять! Я не тунеядка и не алкоголичка, ясно? Надо будет, побегаю и покланяюсь, вы только их найдите, — возмущение сменилось тихой просьбой, и рука, держащая лист, задрожала.

Мужчина крякнул, сдвинул на давно немытых волосах фуражку и, взяв листок, буркнул:

— Ждите.

И я ждала. Отвечала на звонки друзей и знакомых, говоря одно и то же, задавая одни и те же вопросы и выслушивая одинаковые охи и ахи. Эти дни казались мне адом, но на самом деле не были даже его преддверием.

Земля разверзлась через неделю. Меня вызвали повесткой не в районное отделение милиции, а в Серый дом. Так у нас в городе называли главное следственное управление области. Тридцать лет спустя монументальное здание с колоннами перекрасят в желтый цвет, вызвав смешки и нездоровый ажиотаж среди граждан. Желтый дом уже существовал, на самом деле желтых построек было в городе в избытке, но один выделялся из прочих, сделав цвет именем нарицательным. Желтым домом в Ярославле называли психиатрическую клинику, или по-простому — «дурку». Отсмеявшись, народ пожал плечами, философски рассудив: психушкой больше, психушкой меньше, а сомнение в здравомыслии органов были всегда.

Я миновала проходную и следующие несколько часов отвечала на вопросы двоих следователей. Потому что такого человека, как Кирилл Трифонович Седов не существовало в природе. Мир большой и такое сочетание фамилии, имени и отчества встречалось, но это были не те Кириллы Седовы. Но возмущение органов вызывало другое — бланк паспорта был самым что ни на есть настоящим, тогда как сам документ никогда нигде не выдавался. А это значило, что утечка или кража произошла в самих органах.

— Вспоминайте! — рявкнул пузатый мужчина в сером костюме, ударяя кулаком по столу.

Я уже даже не вздрогнула, за предыдущие часы удары стали почти привычными.

— Не могли же выть настолько слепой?

«Могла» — хотела ответить я, но вместо этого покачал головой.

— Ваша сберкнижка? — второй, худой и какой-то остроносый сохранял спокойствие.

— Да.

— Знаете сколько там денег?

— Да. Двести рублей, мы копили на…

— Двести тысяч! И мне даже интересно на что вы до сих пор так и не накопили?

— Вы что-то путаете.

— Нет.

— Значит, это ошибка.

— Нет.

Я закрыла лицо руками.

— Откуда у человека, который проработал на заводе десять дней, а не десять лет, а потом просто не вышел на смену, такие деньги? Чем занимался ваш муж?

— Не знаю.

— Куда ушел?

— Не знаю.

— Вы говорили об Алексее, это друг вашего мужа? Сослуживец? В городе сейчас тридцать Алексеев Сельниковых, от десяти до семидесяти трех лет, который из них?

— Не знаю.

— Где ваша дочь?

— Деньги?

— Документы?

И так до бесконечности. Слезы, отрицание, крики и мольбы, которые никому не интересны. Ответов у меня не было, но они не верили. Я и сама и себе не верила.

Допрос длился пять часов, и еще десять я провела в камере, забывшись сном. А потом меня просто отпустили, выдали куртку и велели убираться.

Тогда я не думала почему, я сейчас об этом не думаю. Может, они думали, что муж свяжется со мной, и ловили на живца. Или Кириллу было не совсем наплевать на жену, и он в очередной раз поговорил с нужным человеком, а как известно, после разговоров с моим мужем люди иногда совершали странные поступки.

Все, чем я занималась следующие несколько часов, дней, недель — это рассматривала альбомы с фотографиями и перебирала вещи. В квартире провели обыск, и карточки из выпотрошенного альбома устилали пол, свитера Кирилла, пропитанные его запахом, валялись вперемешку с моими. Детские носочки, казавшиеся совсем маленькими, заставили реветь в голос. Я расклеилась, сдалась, впала в ступор. Спала, когда могла заснуть, а в остальное время пялилась на стены.

Помню, было десять утра, мама позвонила в очередной раз, с очередной порцией утешений. Но мне было все равно, все потеряло смысл. Поначалу звонков раздавалось много, но собеседник из меня неважный и многие сочувствующие исчезли. Остались лишь близкие. Это я поняла спустя время, тогда же хотела одного — чтобы мне вернули семью.

— Оля, — мамин голос был встревоженным, — Оля, как ты?

— Нормально.

— Не ври.

— Тогда не спрашивай. Со вчерашнего дня ничего не изменилось.

— Оля, я могу приехать прямо сейчас.

— Не надо.

— Но Оль…

— Пожалуйста, мам, не сейчас, — я швырнула трубку на аппарат, обрывая очередное встревоженное «Оль».

Это был последний раз, когда я слышала мамин голос. А она мой. Больше мы никогда не встречались.

Трубка упала на рычаг, и телефон тут же зазвонил вновь. Я дернулась, схватила аппарат, сорвала со стены и швырнула о пол. Легче не стало, и боль потери никуда не делась. Один из гвоздей крепления так и остался в стене рядом с косяком. Зато второй был вырван. В рваной бумажной дыре зеленел кусочек предыдущих обоев. Делая ремонт, мы просто наклеили новые обои на старые. И сейчас часть скрытого прошлого бесстыдно заглядывала в дыру. Я коснулась бумажного края, обхватила и потянула, сдирая первый слой. А потом еще и еще, отрывая кусок за куском, боясь остановиться, боясь ошибиться, и не доверяя собственной памяти.