На набережной Ялты - [7]

«Хелло, Мэри, славную штуку отмочил я на набережной?» — спросил я.

Она ответила странно: будто моя «славная штука» всех сбила с толку, и так энергично мотнула головой, что рыжие волосы упали ей на лицо.

Народу на пристани было мало, и метрах в пятидесяти впереди я увидел Костю, который шел под руку со своей женой, американисткой. Мне стало ясно, почему скисла Мэри.

Ирены нигде не было видно; не знаю сам, как это получилось, но только Мэри принялась тихонько напевать финскую летку-енку, которую мы слышали вечером в цирке; она прямо вцепилась в меня, подхватила под руку и положила мне на плечо свою голову, выкрашенную под цвет красного дерева, — цвет, к которому я не питаю особого пристрастия. На что она была мне, когда мы земляки, оба из Франкфурта, только она из сити, а я из пригорода. Известно, что никогда не получается ничего хорошего, если люди из одного города крутят любовь. Вы и сами это знаете. Но в этой Мэри было что-то такое: ей обязательно надо было к кому-нибудь прибиться; и она стала танцевать под свое собственное мурлыканье. Мне ничего не оставалось другого, и я стал подпевать ей и приплясывать — не портить же игру. А чтобы было позабавнее и чтоб освободиться от ее руки, я начал танцевать, подражая слонам, которые танцевали в цирке под эту летку-енку; я сгибал колени, топал по бетонным плитам пристани, сделал вид, будто поднимаю хобот, и тут я нечаянно затрубил.

И в эту самую минуту нас обогнали Ирена и этот свинячий, белесый Саша. От веснушчатой Светы они избавились. Ну, нам известно, как это делается; потом я увидел, что Свету подхватил тот страховой тип. Ирена и этот Саша были целиком поглощены друг другом. Он говорил, а она слушала, приоткрыв рот, словно школьница на уроке биологии, когда объясняют про половые отношения. Она прямо-таки ела глазами этого верзилу. Не знаю, видели они мой слоновый танец или нет, так или иначе они прошли мимо, словно мы были простыми мужиками или мусорщиками на пристани. Я пел и трубил, но они не обернулись, и тут мне стало плохо, по-настоящему плохо, как при морской болезни.

«Жизнь порой — просто куча дерьма!» — сказал я Мэри, но, по-моему, она ничего не услышала, потому что все распевала свою летку-енку. Я чуть не швырнул ее в море.

Конец? Может быть, говорить так слишком жестоко, но вы правы — это был конец.

Мы возвращались домой порознь. Я уехал на несколько дней раньше. Мне нечего было делать в России, куда я вообще не хотел ехать. Она больше не вернулась в нашу квартиру. Сейчас она снимает меблированную комнату. Можно было возбудить иск о восстановлении в супружеских правах, но я не изверг. Я написал ей: «Что все это значит? Я требую объяснения!» — и все в таком роде. Она ответила пустыми отговорками. Я, мол, некультурный человек, и тому подобная болтовня. Пустословие так называемых передовых, помешанных на культуре, сказал Хейнцельман, а уж он-то читает все на свете.

Хитрости в ней не было. Письмо на ее имя пришло в нашу квартиру. Вы совершенно правы: из России, и конечно, от этого Саши.

Само собой разумеется, прочесть письма я не смог. У русских до сих пор еще нет латинского алфавита. Я отправил письмо в бюро переводов: сплошной вздор, не буду пересказывать, чтобы не засорять вам голову, но, во всяком случае, про культуру там тоже было, и я понял, откуда у Ирены такое пристрастие к этой чепухе. «Обнимаю тебя», — писал этот верзила Саша. Ну как ничего не подумать при этом? «Я обнимаю тебя и шлю привет твоему мужу». Ловко придумано, а?

Вы говорите, я нарушил тайну переписки? Спокойно, спокойно! Я посоветовался с Хейнцельманом. Он утешил меня: во-первых, наше правительство само, вы меня понимаете, ну, об этом не говорят вслух. А кроме того, сказал Хейнцельман, ведь это письмо из России.

Я пытался разыскать Ирену, но не нашел ни в меблированных комнатах, ни в ее ресторане. Ушла, ответили мне в ресторане. Но мне-то теперь какой прок в этом.

Как-то раз я увидел ее во время демонстрации. Не могу вам сказать, против чего демонстрировали эти личности. Никто не станет отрицать, что у нас существуют отдельные явления, против которых можно было бы и возразить, но всякий обладающий здравым смыслом понимает, что это ни к чему не приведет.

Конечно, здесь у меня была возможность потребовать от Ирены ответа, но как извлечь ее из рядов демонстрантов, не скомпрометировав себя? Человек моего круга и демонстрантка? Наша клиентура очень чувствительна, сами понимаете.

Что вы говорите? Неужели об этом я еще не рассказал? Как-то в сити я встретил страхового типа, с которым познакомился в Ялте. Я подумал, что, может быть, ему пишет веснушчатая Света и таким путем я что-нибудь узнаю насчет того русского парня и Ирены. Он ничего не знал.

«Писать, — проворчал он. — Да это же был эпизод, даже эпизодик, если вам угодно». Но он предложил мне перейти на работу в его страховое общество.

«О чем ты раздумываешь, — сказал Хейнцельман, — радуйся, что у тебя есть связи, без связей сейчас не пробьешься».

Итак, я ушел с оптического завода. Незаурядному человеку там делать нечего. С такой работой вполне справляется испанец. Умственный труд приносит мне втрое больше, чем я получал раньше, если я, конечно, удержусь здесь. Вот Ирена удивилась бы, если б узнала, но я не хвастаюсь, не такой я человек. Может быть, у Ирены и не все ладится. Ни для кого не проходит бесследно такая супружеская дисгармония. На развод она пока не подала, но ведь, если она еще до сих пор рассчитывает на меня, значит, она вернется, правда?