Между тем, вечером этого же дня, казачок Курбского, Петрусь, влетел к нему в комнату со словами:
— Ну, княже, спасай свою княгиню! Курбский, понятно, страшно переполошился.
— Да что с нею?
— Покамест-то ничего. Но не нынче-завтра может совсем плохо прийтись.
— От кого? Не от царицы же Марины?
— Ай, нет! Но из-за нее же. Больше, не погневись, ничего не могу тебе сказать.
— Так, значит, против самой царицы есть заговор! — догадался Курбский.
— Не спрашивай, милый княже. Я все равно не скажу.
— Клятву, что ли, дал молчать?
— Ну да, клятву; это-то, пожалуй, можно тебе еще знать.
— Но все-таки на слово тебе этак мне трудно поверить.
— Верь! Верь! Своими ушами слышал.
— Ты подслушивал?
— Хоть бы и так…
— Но, может, ты ослышался, не верно понял.
— Как уж не понять! Прямо-таки и говорилось…
— Что хотят покуситься на жизнь царицы? Но в таком случае ты должен сейчас же все открыть, назвать всех…
— Ах, Господи! — вскричал в отчаянье казачок. — Да я целовал ведь крест на том, что никого не назову, а сам ты, княже, мне не раз говорил, что нарушать клятву — великий грех.
— Ну, хорошо, не называй имен, но сказать то все-таки можешь, чрез кого попал к заговорщикам. Не через слугу ли тоже, такого же парубка из хохлов?
— От тебя, княже, право, ничего не скроешь! — воскликнул смущенный Петрусь. — Тот боярин, у кого в доме то было, привез его, вишь, с собой в Москву с похода…
— Но ты мне про своего нового приятеля до сего времени ничего не сказывал?
— Не сказывал, потому что ознакомились-то мы с ним только вчерашний день.
— Не тогда ли, когда ты отпросился у меня в Кремль — поглядеть на царский выход из Успенского собора?
— Как раз. Как сняли тут все свои шапки, глядь, у одного малого лоб выбрит тоже по-хохлацки. Ну, а свой своему поневоле брат. Я — к нему; разговорились. Стал он тут бахвалиться передо мной хоромами своего боярина, да расписал такие чудеса, что меня сумление взяло.
— Коли не веришь, — говорит, — так зайди хоть нарочно: весь терем его тебе сверху до низу покажу.
— Так вот боярин твой, — говорю, — и дозволит нам расхаживать по своему терему!
— Вестимо, — говорит, — без него. Примерно завтра они с боярыней званы во дворец на вечерний пляс. Заходи вечерком…
— И ты зашел, не спросясь даже у меня?
— Да ведь ты, княже, меня в дом к ним, пожалуй, и не пустил бы…
— А! Так боярин этот из моих недоброжелателей? Уж не князь ли Татев?
— Ой, нет, нет! К этому людоеду я и сам бы не сунулся. Так вот, прихожу я туда, обошли мы этак три-четыре палаты, осмотрели всякую штуку, как вдруг под окнами грохот. Что такое? Ан подкатила колымага, господа вернулись уже из дворца. Забегали тут люди по дому, заметались туда-сюда.
— Тише вы, не шуметь! — гаркнул боярин. — Зажечь огни в светлице! Сейчас будут ко мне бояре на большой совет, только с заднего крыльца…
«Гай, гай! — думаю себе. — Во дворце веселие и пляс, а они, вишь, сбираются тут на большой совет, да крадучись с заднего крыльца. Знать, неспроста!»
— А тебя-таки не заметили? — прервал рассказчика Курбский.
— Нет, мы с приятелем притулились за дверью, а как прошел далее боярин, мы шмыг в темный переход.
— Ну, братику мий, — говорит приятель, — теперычка утекай до дому.
— Утечешь! — говорю. — Ведь с заднего-то крыльца, слышал, сейчас гости будут?
— Ось казусное дело! Куда же мне скрыть тебя?
— А в какой ни на есть чуланчик, — говорю. — Верно, найдется?
— Как не найтись…
— Так что же?
— То-то вот, — говорит, — что чуланчик мой как раз около светлицы нашего боярина, где будет сейчас большой совет, а ты, не дай Бог, чихнешь…
— С чего мне чихать-то?
— С пыли: больно там уж пыльно…
— Не чихну! — говорю, — заспокойся. А мне, братику, куда занятно бы послушать, о чем этакие умные люди промеж себя речь ведут! Кабы только еще в щелочку одним глазком взглянуть: николи ведь вблизи царских вельмож еще не видел…
— Аль показать? — говорит, а сам смеется. — Ведь у меня из чуланчика туда для себя дырочка просверлена!
— Ну, хитер же ты! — говорю. — Покажи. Во век не забуду!
А он и рад. Провел меня в свой чуланчик; в окошечко его самодельное из светлицы уже свет к нам брезжит: зажгли, значит, огни. Глядь, поодиночке сбираются и гости. Хозяин всякого встречает с поклоном, всякого по имени и изотчеству величает…
— Так что ты всех их мог бы, пожалуй, назвать поименно? — спросил Курбский.
— Мог бы, княже, но, прости, и тебе не назову.
— Ну, и что же дальше?
— Ну, вот, как собрались, хозяин и говорит им, что, так и так, мол, созвал он их нарочно в столь позднюю пору прямо-таки из дворца, чтобы тем часом, что поляки там веселятся, потолковать келейно. Да чего я тут наслышался — крий, Мати Божа!
— А говорил больше все хозяин?
— Все он один; те только, знай, поддакивали. Каждое слово его словно ножом врезалось мне в память. Начал он с того, что послы-де польские требуют теперича для своего короля Сигизмунда не токмо уже Северскую землю и Смоленск, но и Новгород Великий, Псков, Луки, Торопец, Вязьму, Дорогобуж и иные прочие русские города; что были те города некогда будто бы литовскими, а Литва-де искони была польская.
Тут все бояре как завопят в один голос:
— Лгут они, вражьи дети! И Литва-то сама не польская. Да этак скоро пол-Руси у нас отберут!
