На Москву! - [77]

— Доброго вечера, князь, — были первые слова входящего Басманова. — Привело тебя сюда в столь поздний час верно что-нибудь совсем безотложное?

— Да, боярин. Думал я было сперва побеспокоить самого государя…

— Теперь он тебя все равно бы не принял. Эти господа поляки надумали устроить на днях для молодой царицы рыцарские игры — турнир…

— Мое дело, боярин, куда важнее этих игр…

Понизив голос, чтобы бывший в приемной караул не расслышал, Курбский рассказал о новом заговоре бояр и передал, по возможности, дословно то, что говорилось на их тайном совещании. Басманов ни разу его не прервал и нервно только покусывал усы.

— Ты сам был также при этом? — спросил он, когда Курбский кончил.

— Нет, но за верность всего рассказанного ручаюсь.

— Ручаешься? Значит, слышал от совершенно верного человека?

— Да.

— Кто же он?

— А уж этого, прости, не скажу. Я дал обещание никого не называть.

— Даже зачинщика заговора?

— Даже его.

— Этакая ведь досада!.. — пробормотал Басманов. — Сам я в тебе, князь, уверен; но не все тебе поверят на слово. Им подай все, как на ладони, назови всякого…

— Этого они от меня не дождутся!

— Доброй волей, да. Но они могут вырвать у тебя признание силой.

— Пристрастным допросом? Если у них поднимется рука на невинного, то у меня достанет духу вынести всякие муки!

— А может быть, и смерть? Но каково-то это будет для твоей молодой вдовы.

При упоминании самого дорогого ему в мире существа Курбский изменился в лице, но решимость его осталась та же.

— Она перенесет это испытание Божие, — сказал он, — как переносила не раз и прежде.

— Это твое последнее слово?

— Последнее. Басманов пожал плечами.

— Боюсь я за тебя, князь, крепко боюсь! Не пеняй же на меня.

С этими словами он удалился. Недолго погодя дверь из внутренних палат снова растворилась, но вошел уже не Басманов, а старший адъютант Сен-домирского воеводы, пан Тарло. При виде Курбского, на губах его давнишнего недруга заиграла зловещая улыбка.

— По царскому повелению, ясновельможный князь, я вас арестую, — объявил он; затем, обратись к начальнику дежурной немецкой команды, потребовал, от имени государя, эскорт в пять человек.

Выйдя из дворца, они повернули в сторону тайного сыскного приказа.

— Вы сдадите меня князю Татеву? — спросил Курбский.

— С удовольствием сейчас сдал бы, — отвечал пан Тарло. — Но его милость, к сожалению, изволит уже почивать, а потому вам придется потерпеть до утра.

Несколько шагов они прошли молча. Нарушил молчание опять Курбский:

— Вы позволите мне, пане, еще вопрос? Басманов во всей подробности докладывал обо мне государю?

— Во всей подробности? Зачем! Государю было не до вас.

— И, не зная дела, он велел отправить меня в застенок?

— Как вам сказать?.. Как только Басманов начал про заговор, его величество перебил его: «Опять ты, Петя, с этими пустяками! Какие там заговоры?» — Тогда пан воевода отвел в сторону Басманова, порасспросил его хорошенько, а потом уже спросил у государя разрешение сдать доносчика в руки князя Татева.

— И государь разрешил?

— Как видите.

— Так имени доносчика ему даже не сказали?

— Вашего имени? Для чего! А вот и ваше новое местожительство. Доброй ночи и приятных снов.

Тем временем оставшийся дома казачок Курбского с понятным беспокойством ожидал его возвращения. Напрасно прождав целую ночь, он понял, что с господином его приключилось что-то неладное. К беспокойству у него прибавились теперь еще угрызения совести: не он ли, Петрусь, разболтав о заговоре, всему причинен?

И скрыв даже от Биркиных отсутствие Курбского, чтобы избежать неудобных расспросов, он с утра же отправился на разведку.

«Кому лучше знать про все, как не этому приспешнику Басманова, Бутурлину? — рассуждал он сам с собою. — Так вот первым делом его и разыщем».

Но, не дойдя до дворца, где он хотел справиться о Бутурлине, Петрусь столкнулся лицом к лицу с Эразмом Бенским, бывшим некогда младшим лекарем Бориса Годунова, лечившим (как припомнят читатели) и Курбского.

— А, пане дохтур! — обрадовался мальчик. — Сам Бог послал мне тебя! Не видал ли ты с вечера моего господина?

Озабоченные уже черты Бенского еще более омрачились.601

— Твоего господина? — вполголоса повторил он и с опаской огляделся кругом.

— Ну да, князя Курбского.

— Т-с-с! Ступай за мной.

Они вышли опять из Кремля; тут только Петрусь решился возобновить свой вопрос.

— Видеть-то его я видел, — со вздохом отвечал Бенский, — и еще не раз увижу, но рад бы не видеть!

— Да что с ним, мосьпане?

— Молнией его хватило…

— Молнией! Быть не может: и грозы-то никакой не было.

— На иных высотах, милый мой, грозы бывают и при ясном небе. «Procula Jove — procula a fulmine», — говорили еще римляне, — «близко к Юпитеру — близко и к молнии». И надо ж было ему соваться туда!

— Куда?

— Да к Юпитеру. А тот сгоряча хвать его молнией.

— Прости, добродию, но я что-то в толк не возьму…

— Попросту сказать: сдал его палачам в застенок.

— Батечку мий! И что же, там-то его ты и видел?

— Там и видел.

— Так неужели ты тоже один из его мучителей? Краска негодования поднялась в щеки молодого врача. Но он сдержал себя и ответил с сознанием собственного достоинства:

— Разве я похож на палача? Нет, я лечу пытаемых, а кого не вылечить, тому, как умею, облегчаю муки.