Платониду Кузьминишну внезапная весть о том, что царя Борися не стало, поразила как громом. Когда же Курбский еще объявил ей о своем решении немедля убраться из Москвы, толстуха совсем голову потеряла.
— Ай, матушки-светы! Владычица Небесная! Беда беду родит! Да как же так без Ивана Маркыча? Из воли его я выйти не смею. Нет, голубчик князь, как хочешь, а без него я тебя не пущу. Ах, ах! Погневили мы, знать, Господа… Да будет Его святая воля!
Курбскому стоило немалого красноречия вразумить ее, что ему необходимо воспользоваться тем временем, что сыщики еще во дворце и не выследили его снова.
— А ну, как нас-то здесь опосля притянут за то к Иисусу?
— За что? Да они и знать не будут, что я заходил еще домой. Но выбраться от вас мне надо все-таки с опаской и бережью. Кабы у тебя, матушка, нашлась для меня какая-нибудь одежда попроще…
— А и в самом деле! Для странников Божьих у меня одежки на всякий рост припасено. Сейчас тебя обрядим…
Обрадованная счастливой мыслью, толстуха выкатилась бочкой из комнаты.
И точно, в ее богатом запасе отыскалось как для Курбского, так и для Петруся все, что нужно было: странническое облаченье, скуфья, котомка и посох.
— А обличьем, все же, не странник! — заметила Платонида Кузьминишна, озабоченно оглядывая Курбского. — Из себя больно статен и пригож…
— Ну, это-то не долго справить, — сказал Петрусь. — Садись-ка, княже; я тебя живой рукой состарю.
Достав из печки золы и уголек, он золой навел своему господину на здоровый румянец щек серую тень, а угольком провел ему на лбу и около углов рта резкие морщины. Сделал он это настолько искусно, что Платонида Кузьминишна руками всплеснула.
— А ей-ей ведь не узнать: старик стариком!
— Тепрь только одежду подновить, — сказал Петрусь и новой порцией золы перепачкал Курбскому платье сверху до низу. — Лучше не надо! Вот тебе и посох в руки. Покажи-ка, старче, не разучился ли ходить. Э, нет! Нешто старые люди таким орлом выступают? Сгорби спину-то, ниже, ниже! А ноги переставляй как деревяшки. Ну, так, вот, вот!
— И смех и грех! — говорила, качая головой, Платонида Кузьминишна. — А ты, князь, теперича куда отсель?
— В Путивль, матушка, — отвечал Курбский. — Там, слышно, стоит со своей ратью царевич Димитрий.
— В Путивль! Вот подлинно: никто не может, так Бог поможет!
— А что?
— Да ведь у меня тут заправский странничек (вечор забрел), что туда же путь держит. Убогий человек, не в своем, кажись, разуме: один, того гляди, пропадет! До ночи вместе с ним мы Богу молились, чтобы послал ему доброго попутчика, — ан вот и нашелся! Ведь ты, князь, не откажешься взять его с собой?
— Ну, что ж, коли ему туда же, так отчего не взять. Когда, однако, хозяйка привела к нему будущего попутчика, Курбский готов был уже раскаяться, что согласился: так был на вид он стар и дряхл.
— Буди благословен, сын мой! — прошамкал старец, поправляя дрожащими руками котомку за спиной. — Пособи-ка подтянуть покрепче…
— Да донесут ли тебя, дедушка, ноги до Путивля? — спросил Курбский. — Ведь туда слишком семьсот верст.
— Доплелся сюда из Углича, так с Божьей помощью и до места доплетусь.
— Из Углича? — переспросил Курбский. — Где будто бы убит был царевич Димитрий?
Странник, в свою очередь, воззрился на него своими тусклыми глазами.
— Так, стало, это верно, что он еще жив и здрав? Курбский объяснил, что возвращается именно к царевичу.
— Да будешь же ты мне, сын мой, путеводной звездой! Лишь бы узреть мне его опять своими очами…
— А ты, дедушка, знал его еще в Угличе?
Старик, точно не слыша, молитвенно шевелил губами и крестил себе лоб и грудь. Курбский должен был повторить свой вопрос.
— Мне ли было его не знать! — отвечал странник. — Мне ли было его не знать!
— Но ты сам-то кто, скажи?
— Я-то кто? Видишь: убогий странник Божий.
— Но в ту пору был чем в Угличе?
— В ту пору в Угличе?.. Огурцом был.
— Огурцом? — повторил, недоумевая, Курбский. — Да звать-то тебя как?
— Так и зови. Был Огурцом и остался Огурцом.
Платонида Кузьминишна из-за спины старца указала Курбскому на лоб свой: на вышке, мол, у бедняги не в порядке, из ума выжил. Тут Петрусь напомнил своему господину, что пора, однако ж, и в путь-дорогу. И пять минут спустя три наши странника пробирались уже глухими закоулками к Калужской заставе.
