На меня направлен сумрак ночи - [5]

Несмотря на постоянные экскурсионные поездки, на факультете он появлялся часто. Иногда эти появления были комичны. Не забуду, как в разгар лекции В.П. Фадеева, при молитвенном молчании четырех групп первокурсников в дверях аудитории появился Лева Гузеев с бутербродом в отставленной руке и, кивая головой, невинно спросил:

– Я, кажется, немного опоздал?

Н.Ф. Прончатов его невзлюбил, несмотря на заранее заученную Львом фразу о Те-Ранги-Хироа, разбросавшем свои звезды по океану, но «хор» поставил. Зубрить немецкий Лев не мог, а экспромты и комплименты никак не могли удовлетворить строгую старую деву О.Н. Харитонову.

Один благообразный деятель нижегородской культуры, столкнувшись с Гузеевым в коридоре истфака, спросил удивленно:

– Что вы тут делаете, Лев Дмитриевич?

– Учусь, – покраснев, ответил Лева.

В отличие от большинства из нас, студенческой «голытьбы», он зарабатывал неплохие деньги и был гостеприимным хозяином. На тетипашиной квартире он готовил фирменное блюдо – борщ с хрустальной пробкой, мясную вермишель – и выставлял бутылку десертного вина.

– Только прошу вилок в камин не кидать!

– А что, кто-то кидал?

– Да вот, недавно заходил граф Ш., так потом все вилки пришлось выгребать.

Он покровительствовал нашим девчонкам: направлял их учиться на экскурсоводов и давал возможность заработать на выгодных экскурсиях.

В сентябре 1966-го он свозил меня с экскурсией во Владимир и Суздаль. Я увидел и на всю жизнь полюбил отчаянную простую красоту храма Покрова на Нерли. А в суздальской гостинице в сумерках услышал историю о недавнем бунте в Муроме, рассказанную бесстрастным голосом очевидца.

Осень 1966-го. Юбилейный капустник в актовом зале на третьем этаже. Слегка поддатый «великий» поэт Юра Адрианов (почему-то с забинтованной головой), подхватив под руки своих знакомых, выстраивает цепь и под звуки факультетского гимна «Я люблю мой истфил» поднимает всех сидящих по периметру зала. Накатывается грозная волна, все «в порыве» встают, остаемся сидеть только мы с Левой и сжатая между нами Тамара Ш.

В героев скептичный Лева не верит. Исключенного из университета (и восстановленного) Михаила Капранова именует «Мишель» и «наш революционер». Уверен, что идеологические гайки будут закручиваться все сильнее. Но и о согражданах, сбегающих за границу, шутливо сокрушается:

– И чего они бегут?! Там же работать надо!

Лучшим комплиментом в чей-нибудь адрес у него было: «Он живет в своем микромире».

Всезнайство и неискоренимое любопытство заставляли многих считать его стукачом. Доказательств, правда, никто не привел.

В один из последних дней перед отправкой в стройбат после исключения из университета мои друзья собрались в тетипашиной квартире Гузеева: обсуждали, что делать, чем помочь, что-то советовали. Из преподавателей пришел В.Г. Бабаев. У меня были мрачные предчувствия, ему удалось отчасти их развеять. Лев потом очень гордился, что информация об этой встрече не дошла до «органов».

На втором году службы, в Алма-Ате я получил от него бандероль с книгой Б. Данэма «Герои и еретики», с открыткой-репродукцией Рериха и кратким письмом, в котором сообщалось, что «М. Капранов и его друзья поселились напротив университета» (т.е. в тюрьме).

Полагаю, скептицизм, который сам неспособен на какое-либо действие, но катализирует мысли и действия других, заслуживает доброго слова.

АХ, ЭТИ ДРУЖБЫ, ЭТИ СПОРЫ

За три университетских года в стране и в мире произошли события, которые, в той или иной мере, наложили отпечаток на нашу студенческую жизнь: в 1966-м «культурная революция» в Китае, суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем, явившийся отправной точкой правозащитного движения; в 1967-м – шестидневная война Израиля с арабами, поднявшая самосознание еврейской диаспоры в СССР; в 1968-м – Пражская весна, события в Польше, студенческие волнения во Франции; наконец, магнитофонная революция и стремительное развитие бардовской песни. Основным же содержанием официальной политики все эти годы было начавшееся в конце 1965-го «завинчивание гаек» в идеологии, подавление всякого свободомыслия.

Все эти потоки вплетались в атмосферу студенческой жизни, которая шла своим чередом: сдача зачетов и экзаменов, побеги со скучных лекций в кино, дружеские вечеринки и выезды на природу, посещение театральных премьер, дружбы и любовные увлечения.

К концу учебы на первом курсе, и особенно после поездки на археологическую практику в белорусский Новогрудок, у меня сложились приятельские отношения с веселым, немного форсистым Сергеем Борисоглебским, с основательным и хозяйственным, претендующим на лидерство Виталием Дудичевым, с легковесным, жовиальным сангвиником Володей Барбухом. Самоуверенный, но неглупый Володя Бородин тоже был своим в нашей компании, но он уже тогда быстро втягивался в известный русский порок – пьянство.

Обычно мы собирались у Дудичева. У Виталия были две комнаты в коммунальной квартире на Маяковке, отличная библиотека, особой гордостью которой было собрание научной фантастики с обширным каталогом. Виталий был завсегдатаем книжных магазинов. Он одним из первых начал собирать магнитозаписи Кукина, Визбора, Клячкина, Окуджавы, Высоцкого. А поскольку учился в одной школе с В. Сперанским (кстати, горячим поклонником Высоцкого), имел с ним приятельские отношения.