На меня направлен сумрак ночи - [15]

На кухне вечером царит и командует тетя Маша, страстная поклонница Высоцкого, готовая за него любому глаза выцарапать. Она уверена, что Высоцкий воевал, сидел в тюрьме. Она справедлива и никого не оставит без добавки.

По вечерам сосед по верхней койке, молдаванин, ворочается, тяжело вздыхает: «Ох, как тут тошно, каждый день годом кажется». Зато «деды»-грузины в роте почти не появляются: они люди не бедные, платят мзду напористому, сверхделовому старшине Зубкову и живут в Москве. Но план и на них дается, значит, кому-то придется больше горбить.

Горбить «за себя и за того парня» приходится всем, поскольку на официальном производстве работает только половина роты. Несколько человек ежедневно отряжает на полковничьи и генеральские дачи неутомимый старшина Зубков. У самого Зубкова дача отделана лучше генеральской. А еще каждый сержант отправляет 2–3 человек трудиться «налево». И каждый бригадник сам хочет подработать. По-честному – сделать кому-нибудь ремонт. По-нахальному – толкнуть под видом белил какой-нибудь тетке ведро мыльного раствора, закрашенного белилами. На вид содержимое ведра блестит даже лучше белил, но не белит совсем.

Иногда разгневанная женщина приходит с жалобой к начальству. Ей в ответ – а зачем вы покупаете краденое, вас самих привлечь можно! Выстраивают роту в шеренгу – смотри! – да разве в массе одинаково одетых и остриженных людей найдешь обманщика! – А может, он из соседней части? Рядом стоят еще три строительных батальона, и там такие же хитрецы водятся.

Работая вдали от начальства, бригада с попущения бригадира может и расслабиться, устроить «маленький бордельеро». Самый денежный в нашем отделении Мирзоев. Но скупой. Его надо раскрутить. Кравченко собирает у нас мелочь на бутылку красного вина. Вино распивается под плавленый сырок, всех больше наливают Мирзоеву. Через некоторое время он говорит:

– Надо еще купить!

– Так ведь денег нет же.

– У меня немного есть!

Кравченко хитро подмигивает. После второй бутылки Мирзоев дает на третью…

Зато после работы в казарме расслабиться не дадут. Старшина Зубков зорко следит за всеми. Только возьмешь в руки книгу – «Мужик, ты, я вижу, без работы! Иди сюда, я тебе дам дело!» Читающий книгу вызывает неприязнь и раздражение не только у Зубкова. «Шибко умный, да?!» Читает, по мнению работяг, тот, кто хочет в жизни увильнуть от тяжелого физического труда. В библиотеку ходят «ловить сеансы», общаться с цветущей библиотекаршей.

HOMO SUM

Боевого оружия стройбатовцы за все время службы в глаза не видят. Да это и к лучшему. «Если бы нам автоматы дали, всех «кусков» первыми бы постреляли!» Жестокость нравов вырастает из самой атмосферы стройбата. Слабых и недотеп затравливают иногда до смерти. При мне в нашей части повесился татарин Енишерлов. То и дело возникают немотивированные стычки и драки с гражданскими. Понять эти эксцессы можно только глядя изнутри самого клокочущего котла ненависти.

«Старики» ждут дембеля. Раз в полгода министр обороны издает приказ о демобилизации и об очередном призыве. Напечатанный в газете этот приказ зачитывают до дыр, всем не терпится подержать газету в руках. «Деды» начинают еще больше куролесить, посылают «молодых» за водкой, число драк и столкновений возрастает. Под горячую руку лучше не попадаться никому.

Офицеров в роте почти не видно. Ротный – капитан Живов, пожилой, с бабьим лицом, к гешефтам Зубкова, возможно, отношений не имеет, но смотрит на все сквозь пальцы. Зла никому он не делает, но и вникать в проблему взаимоотношений стариков и молодежи не собирается. Жаловаться ему или более высокому начальству никому не приходит в голову. Сложившийся прядок офицеров устраивает. Лишь бы внешние формальности соблюдались. Так, я на своей телогрейке вытравил хлоркой протестную надпись Homo sum. Живов присмотрелся, понял смысл и приказал стереть. Но я еще долго ходил с полустертой надписью.

О вводе войск Варшавского договора в Чехословакию мы узнали, как и большинство граждан, из газет и радиопередач. Общий глас: «Так им и надо! Мы их освободили, а теперь они хотят впустить американцев!» Мне не с кем поделиться распирающими меня чувствами.

В письме от исключенной из университета Клары Гильдман я получил адрес Якира, тогда одного из лидеров диссидентского движения, и приглашение посетить его. И вот, в очередное увольнение в Москву я, в военной форме, приезжаю на Автозаводскую. Ищу нужный дом. Захожу в захудалый московский подъезд, где на перекрытиях и потолках висят обгоревшие спички. Неужели историк Якир, сын реабилитированного командарма Ионы Якира живет в таком убогом подъезде? Звоню в квартиру 75. На пороге мужчина в трусах, с выступающим животиком, буйной шевелюрой, с умными, хитроватыми и проницательными глазами. Я Петра Якира представлял примерно таким же худым, заморенным зэком, как Солженицын на обложке роман-газеты.

– Здравствуйте. Вы – Петр Ионович Якир?

– Да, а вы?

– Я такой-то.

– А, мы знаем о вас, Клара рассказывала. И работу вашу знаем.

Захожу в квартиру. В одной комнате Таня Баева, щебеча, стрижет Илью Габая. Во второй комнате лежит мама Петра Ионовича Сарра Лазаревна. Хозяйка Валентина Ивановна – простая русская баба – приглашает на кухню к столу. В квартире повсюду книги, на столе пишущая машинка, шуршат папиросной бумагой рукописи самиздата. Через некоторое время чувствую себя как дома. Хозяин, обаятельный, жизнерадостный, встречает новых гостей, живо ведет беседу. Получаю пачку машинописных работ. Один из первых документов – якировское обвинение Сталина по двум десяткам статей Уголовного кодекса, действовавшего до 1961 года. Сахаровские «Размышления», «Белая книга» Александра Гинзбурга, обращения, заявления, протесты… Не помню, увиделся ли я в первое посещение Автозаводской с Юлием Кимом, но сразу оценил его озорную шутку: над унитазом висит деревянный лирообразный стульчак с надписью «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые в нем лирой пробуждал».