На меня направлен сумрак ночи - [10]

Подступать же к своим приятелям с предложением начать какую-то совместную деятельность – уже понятно было, что нелегальную, – по исправлению «деформаций» нашего общественного строя не хватало духу: не отнеслись бы они к такому предложению с иронией. Как-никак мы были историки и представляли, чем такая деятельность в России заканчивалась!

Но вот на занятиях на военной кафедре мы разговорились с Валерой Буйдиным (он пришел в нашу группу в конце первого курса, кажется, после года учебы на физфаке). На мое робкое зондирование: «Надо бы начать сообща что-то делать…», – он бодро ответил: «Конечно!» Я ликовал. Несколько позже и серьезный, вдумчивый, весь такой основательный Женя Купчинов, и слишком явно собиравшиеся делать научную карьеру Володя Калягин и Слава Хилов высказали свое принципиальное согласие с моими мыслями. (Я помню, как всячески обхаживал двух последних: даже выделил из своих скромных, сэкономленных в столовой средств, деньги, чтобы угощать их за беседой в какой-нибудь кафеюшке или «Скобе» пивом, к которому сам был равнодушен.)

Мы стали вырабатывать практические предложения. Во-первых, было решено отгородить факультет от пагубного влияния университетского комитета комсомола. Для этого, как я уже упоминал, мы с Сергеем Борисоглебским стали членами факультетского бюро комсомола, а Женю Купчинова делегировали (от факультетского собрания, конечно) в состав университетского комитета комсомола, где его здравые, трезвые суждения скоро снискали ему общее уважение.

Во-вторых, решено было добывать и распространять «нужную» литературу, например «Один день Ивана Денисовича». «Самиздата», кроме перепечаток Гумилева, Ахматовой, Цветаевой, на факультете до осени 1967-го не было.

В-третьих, в рамках легальных дискуссий везде, где только можно, выступать против отката к сталинизму. (Мои столкновения на семинарах с М.В. Ушаковой продолжались. Поэтому к сдаче в январе экзамена по истории партии я готовился. И не напрасно. Получил «отлично», но позднее один из преподавателей передал мне слова М.В. Ушаковой: «Я очень хотела его срезать, но, к сожалению, он был блестяще подготовлен».)

В марте 1967-го М. Капранова во второй раз исключают из университета. До этого его неоднократно задерживали сотрудники КГБ, вызывали на Воробьевку для дачи показаний. Повод – перлюстрированные письма к ленинградской знакомой и доносы Ю. Шашкова и В. Кийко, студентов МГУ, где Капранов в январе 1967-го проходил практику.

Идет собрание на третьем курсе. Студенты настроены против исключения Капранова, официальные объяснения их не удовлетворяют. Страсти накалены. Резко выступает Бизунов. Я, второкурсник, прорвался на это собрание и хочу выступить. Но меня буквально держат за руки аспирантка Н. Байдакова и кто-то из третьекурсниц и, по совету А.Д. Белявского – зам. секретаря парткома университета и ученика Пугачева – уводят с собрания. Капранов выступил с речью, за которую его, по мнению сотрудников КГБ, надо было арестовать.

Вскоре после капрановской истории нас с Борисоглебским пригласил к себе в комитет комсомола Китаев. Он представил нам бывшего выпускника истфила, который директорствовал в колонии усиленного режима на ст. Костариха (в черте города). Нам было предложено посетить колонию и прочитать в тамошнем клубе лекцию о международном положении. Директору Китаев отрекомендовал нас как активных и толковых студентов.

– А вам, – он кивнул в нашу сторону, – будет полезно там побывать.

Так я впервые увидел зону, мало чем отличающуюся от описанной в «Иване Денисовиче», и ощутил себя лисой, попавшей в меховой магазин.

Осенью 1967-го у Капранова появился канал (о нем позднее), и на факультет, через меня и Женю Купчинова, потек «самиздат» (самого термина тогда еще, кажется, в ходу не было): стенограмма обсуждения книги А. Некрича «22 июня 1941 года», «Письмо Раскольникова Сталину», стенограмма судебного процесса над поэтом Иосифом Бродским, «Обращение к мировой общественности» Павла Литвинова и Ларисы Богораз, неопубликованные стихи и поэмы Наума Коржавина, «Реквием» Ахматовой, письмо Солженицына Союзу писателей, «История КПСС» В. Шандорфа, изданная для служебного пользования. Самиздат читали в обеих группах историков практически открыто, в том числе и на лекциях. Установка (наверное, неправильная) была такая: самиздат не афишировать, но и не скрывать – это не крамола, а документ истории. В. Барбух вызвался через свою знакомую Валентину Юркину, хорошую машинистку (и, как показали будущие события, хорошего, порядочного человека) размножать самые интересные тексты.

Слово «организация», которое подспудно было у многих на уме, должно было перейти в дело. В октябре-ноябре на встречу в квартире у Буйдина собрались Е. Купчинов, В. Буйдин, В. Калягин, В. Хилов, Е. Молев, С. Борисоглебский и я. В. Барбуха, учитывая его ветреность и несерьезность, не пригласили. Борисоглебский пришел последним, был очень взволнован и с порога заявил: «Можете думать обо мне, что хотите, но в нелегальной организации участвовать отказываюсь». Поскольку никто не предложил ему после этих слов откланяться, он остался до конца собрания. Честь не позволяла ему уйти, а нам – удалить ненужного свидетеля.