На мельнице - [2]

– - Ну, стало быть, Хвостоногов этого не читал, а то он не стал бы этак сурьезничать…

– - Они этого не читают, -- степенно заметил стоявший у весов односелец Тихона Иваныча, Герасим Храмцов, молодой еще мужик с большой белокурой бородой. -- Они по-другому курс держат. Святое писанье нужно, мол, для мужиков… Они, мол, дураки, головы у них не завострены, а они -- сами себе напишут.

– - Вот это так! -- согласился хриповатый.

Его тон и смех были неприятны Тихону Ивановичу: в них чувствовалось зло, а злых он стал бояться. Прежде, когда он жил с мужиками на одном ряду, они ему казались безразличны, теперь же у него екало сердце.

"Злой человек -- бесшабашный, от него всего жди; он только голому не страшен, а у кого кое-что есть, он и того… может и вред принести".

Еще ему неприятно было такое пренебрежительное отношение к господам. "И господа -- люди… Если они наверху, а не внизу, так им такие таланты даны. У них так голова поставлена. Они все могут и устроить, и содержать. И всяк их слушается, а наш брат дома не укрепит, не удержит в руках своих кровных. Нашего брата родные сыновья не слушаются -- как же нас с господами равнять?"

Но он только думал, а не высказывал своих мыслей. За последнее время у Тихона Ивановича появилась полная способность к этому и укреплялась. "Зачем держать все на ладони? -- думал он. -- Попадешь на озорника, он у тебя же вырвет да тебе в глаза бросит. Лучше промолчать".

И он или молчал, или поддакивал. Начистоту же он говорил только дома с своими. Там у него что было на уме, то и на языке.

Ill

К рассвету двор набивался так, что новым приезжим не было места, и они ставили своих лошадей вокруг Мельникова дома. Мужики шли и амбар, а бабы забирались в кухню. Мельничиха, небольшая, в темно-серой карусетовой кофточке и бумажной юбке, простоволосая, топила печку. Она всегда была довольна, когда на кухню набивались бабы. Они разговаривали между собой, рассказывали новости, бывшие в их деревнях. Все это развлекало и вносило в одинокую жизнь некоторый интерес.

– - А я эту молодуху-то не знаю, -- сказала мельничиха, взглянув на вошедшую в кухню бабу лет тридцати, высокую, с тонкими щеками, прямым носом и гладким лбом. У нее были большие глаза, опушенные черными ресницами, глядевшие необыкновенно печально. И все ее худое, когда-то красивое лицо казалось грустным, как дерево, потерявшее листья.

– - Наша свибловская, со мной приехала, -- поспешила объяснить долголицая старуха с большим носом.

– - Раньше-то, должно, не ездила. Чья она?

– - Самойлова дочка… Она в другую деревню отдадена, ну и не ездила.

– - Во-от! -- поняла мельничиха. -- То-то я смотрю, незнакомое лицо. Ты что ж, к отцу-то с матерью погостить приехала? -- обратилась мельничиха прямо к молодухе.

Та взглянула на мельничиху, как бы желая дать ей понять, чтобы к ней не приставали, но мельничиха этого не поняла. Молодуха отвернулась в сторону и сквозь зубы проговорила:

– - Погостить.

– - Пускают тебя свекры-то, ничего?

– - Ничего…

Баба встала и, нервно шагая, направилась к двери и вышла из избы. Мельничиха, удивленная, поглядела ей вслед и, обратившись к старухе, спросила:

– - Что это она такая, аль с придурью?

– - Не говорится ей. Она очень грустит. У ней ноне девочку убили.

– - Убили? Ах ты, господи, вот несчастная-то! -- забеспокоилась мельничиха. -- А я, дура, пристала к ней.

– - Да, как колосок подкосили, -- грустно вздохнув, подтвердила старуха.

Мельничиха бросилась вон из кухни. У двора за углом, где выпряженная лошадь ела из кошеля сено, стояла молодуха. Она приникли головой к грядке телеги и стояла, закрывши лицо руками.

– - Родимая, а родимая! -- участливо трогая за плечо, говорила мельничиха. -- Ты меня не обессудь, ведь я спроста тебя спросила-то.

Молодуха подняла лицо, сделала усилие взглянуть на мельничиху, но сейчас же отвела взгляд.

– - Я ничего, что ж!

– - Отчего ж ты из кухни-то ушла? Твой черед -- не скоро еще; поди-ка к нам, посиди -- там теплее.

– - Мне все равно.

– - Ну, как все равно? У нас там и тепло, и светло. Пойдем… Ах, какое горе-то… А я ведь и не думала.

– - Може, разденешься? -- предложила Прасковье мельничиха.

– - Нет, я так посижу.

Она расстегнула кафтан, и из груди ее вырвался глубокий, перерывистый вздох.

– - Вот ведь горюшко-то какое! -- проговорила мельничиха. -- Сколько ей годов-то было?

– - Семь годов. Первая девочка, второй грудной был… -- стала понемногу разговариваться Прасковья.

Дочь мельника, убравши посуду, затворила шкаф и, повернувшись к нему спиной, устремила свои узенькие глаза на Прасковью.

Мельничиха подсела к столу и стала внимательно слушать.

– - Как же это вышло-то -- бунтовали у вас, что ль?

– - Не бунтовали, а заартачились… не повезли барину испольного сена; ну, барин-то и прислал этих…

– - Пьяных, что ли, подобрал, коли они таких дел наделали?

– - Кто их знает-то… Дело было утром, наши еще с покоса не пришли, я на пруду пеленки мыла… и Аксютка это со мной… веселая такая, все время как воробей верещала… Идем с речки-то, а из имения-то и едут… в двух тарантасах, а за ними -- человек двенадцать верховых, с ружьями. Остановились у магазеи, слезли с лошадей… из тарантаса господа выходят, один с золотыми пуговицами и воротник белый такой, а с ним господский управляющий. И мужики, глядим, с покоса идут… Стали в заворках, глядят, что за гости приехали. Из деревни это бабы высыпают… Старухи печки топить побросали… Вышли из тарантаса… вышел вперед этот с пуговицами-то, а конные слезли с лошадей и ружья в руках держат… "Староста, -- кричит набольший, -- выходи сюда!.." Староста, как был с косой, к нему. "Брось косу!" -- кричит начальник. Староста отдал сыну косу. "Шапку долой!" -- "А что ж, -- говорит староста, -- нешто иконы несут?" Начальник как закричит: "Я тебе покажу, такой-сякой, иконы!" -- да в скуло ему. Ну, мужики это зароптали. "Это что ж, кричат, ничего не видя, бить!" -- да с косами к тому-то. А начальник как крикнет: "Заступайся за начальство, стреляй!" Мы думали, он это для острастки, а стражники-то правду -- как наставят ружья, да в народ. Брызнули -- кто куда. И я бросилась в заворки… Мне надо бы в поле, а я в заворки, куда весь народ. Опять ружья -- гро-о-х! Гляжу, моя Аксютка взмахнула ручонками, да так ничком и тяпнулась… И как закричит не своим голосом. Гляжу, а у ней из спинки кровь забила… Батюшки, пуля попала…