На маленькой планете - [48]

В середине августа получил от Екатерины письмо. Небольшое письмецо, но написано оно было страшно большими, корявыми буквами. Сестра писала, что по нему скучают, что на сенокосе она вывихнула ногу, а врач долго не мог вправить, но сейчас нога зажила, и ей, вспомнившей, что его, братца родного, ранили на фронте шесть раз, стыдно стало перед ним.

Вечером Матьков дал почитать письмо Марусе, а сам ушел на работу, все думая, но не о письме, а о Марусе. Он что-то не мог понять, разобраться в ее чувствах.

Оказалось, что в эту ночь дежурить должен напарник, пришлось вернуться. Маруся лежала, читала какую-то книжку с пистолетом во всю обложку.

— Думаешь ехать? — спросила она, не отрываясь от книжки. Матьков не собирался уезжать. Прочитав письмо, пожалел сестру, порадовался, что она похвалила его, но теперь, когда Маруся спросила, понял, что в душе готов был к этому.

— Ногу вывихнула все же, — ответил он. — Не поеду, работу бросать нельзя. Но родная сестра…

— Ногу вправили, — сказала Маруся. — Не уезжай, а то мне так трудно. Сейчас хорошо: приду, а ты дома.

— Да я-то что? — пожал плечами Матьков и тоже лег в постель, хотя было еще рано. Заснул он сразу, а во сне видел сестру. Вывихнутую ногу она держала на весу, скакала по двору на одной здоровой и выкрикивала, глядя на него блестевшими от слез глазами:

— Вот тебе, братец! Вот тебе, братец! Вот тебе, братец!

У Матькова сжималось сердце. Он понимал, что это сон, но все равно в груди было нехорошо. А утром решил написать сестре письмо, он вывел только: «Здравствуйте мои родные и близкие…» Дальше у него не пошло, неожиданно защемило в глазах.

«Потому, — думал он, — не могу писать, спать, а в теле появилась усталость, размеренность, будто всю ночь не спал, а вилами метал стог, что мыслей в голове много, а выбраться им из черепка невозможно. Оттого и голова трещит».

Пришлось купить бутылку водки, но легче от этого не стало, и так мучительно ясно представилась сестра со своими заботами, печалями… и то, что она вывихнула ногу, а он даже и не подумал поехать к ней, стало казаться Матькову преступлением. У сестры и раньше были вывихи, он сам вправлял ей руку или ногу, считая вывихи пустяком, не стоящим внимания, но теперь Матьков решил, что только самый подлый человек может бросить родную сестру в беде и уехать в город искать прекрасной, ленивой жизни. И стал ругать себя. Возможно, потому ругал себя самыми последними словами, что здесь, в новой жизни, от постоянной тревоги, работы, которой стыдился, совсем устал. Он теперь не видел ничего такого, ради чего можно было бросить все в Соленых, уехать. Ради чего уехал? Он вторгнулся в какую-то новую, непонятную ему жизнь, и страдает от нее, и понять ее не может.

Вечером пришла Маруся. Матьков молча поужинал и ушел на работу. Он не торопился, думал о сестре, ясно представляя, как она обрадуется приезду брата. Он снова станет жить у нее, играть с детьми, и будет все, как прежде. Будто и не уезжал. «А кому это нужно? — спросил себя Матьков. — Что хорошего в этом?» Он пытался представить все, что было, всю свою жизнь, чтобы яснее понять, насколько был прав, и неожиданно решил, что раз уехал, то возвращаться нет смысла, хотя бы потому, что сестра перестанет уважать его и, пожалуй, в деревне начнут посмеиваться над ним. Следовательно, путь назад закрыт. И как ни тяжело было, он даже обрадовался этому, так как наконец-то сознался перед самим собой, злорадствуя над своим желанием ехать, что все время только и думал об отъезде в деревню, а теперь, мол, нельзя, путь закрыт.

Сто раз за ночь заходил в коридорчик, пил чай, отмахивался от мыслей, словно от назойливых мух. Часа в три, когда рассвело, решил из пивных ящиков смастерить подставочки для молочных фляг. Никто его не просил, но вдруг захотелось сделать приятное продавцам.

Матьков стал топориком строгать досточки, подгоняя одну к другой. Он уже сделал две легонькие, очень удобные подставочки, как неожиданно появились Роман и Маруся.

— Ушел молча, — укоризненно сказала Маруся. — Обиделся, что ли? Или уехать думаешь? Уговори его, Роман, не уезжать.

— Не поеду я, — ответил Матьков. — Нельзя мне ехать, а то засмеют пустомели. Люди любят смеяться, дай им только повод.

— Она мне, представьте, говорит, что дядя решил уехать, — сказал Роман. — Но я вижу, это не так. Ко мне, надеюсь, не в претензии на мою аргументацию? Только доски, чур, не портить. Я обещал их одному колхозу.

— Я чего, я порчу? — спросил Матьков, обращаясь почему-то к Марусе. Ему очень не хотелось смотреть на Романа. — Чего я порчу? Я трепать юбки не привык и их не порчу. Это вы… ты портите жизнь, а не думаете, что портите. Вы это портите! Надо понять такое!

— Вон сколько укокошил ящичков, — покачал головой Роман.

— Я не укокошил, — сказал Матьков грубо, вновь почему-то обращаясь к Марусе, как будто говоря ей: видишь, мол, какой он, которого ты любишь?.. Маруся не понимала, почему он обращался к ней, и взглядывала то на Романа, то на Матькова. — Это вы разбиваете жизнь че-ло-ве-чес-кую! Вы-и!

— Положите доски на место, — сказал Роман.

— Идите вы с досками! Идите подальше! Нашелси мне!