«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [48]

Илья Эренбург повсеместно считался в те годы личностью весьма почтенной – эдакий первый официальный диссидент: сам Никита Сергеевич на него серчал и товарищ Шолохов «дружески» корил. Твердокаменные патриоты за него горой стояли, потому что покойный тов. Сталин приказал в известные годы: «Эрэнбурга нэ трогать».

Скептики и диссиденты тоже относились к нему с уважением: когда по указке партии и правительства ошельмовывали Бориса Пастернака, Эренбург вел себя пусть индифферентно, но достойно, без излишней подлости. Ко всему прочему он явно сочувствовал неофициальному искусству, а его секретарша – Наталья Ивановна Столярова, исключительно отзывчивая женщина, долгие годы проведшая в концлагерях, всегда помогала различного рода молодым «гениям».

Посему слушали Делоне неохотно, «без огонька». Он все никак не мог нужную ниточку зацепить, чтобы разговор пошел. От этого еще больше краснел и злился. Тупое отчаяние, над которым глухо закипало бессильное бешенство, овладело его душой.

– Этот самый ваш Эренбург, «лохматый», как его «дорогой Ильич» ласково величал, такое вот письмецо по случаю «дела врачей»[74] своему старому товарищу по партии – Иосифу Людоедовичу Сталину, в пятьдесят втором году накатал:

«Простите, дорогой товарищ Сталин, еврейский народ за его предательство по отношению к великому русскому народу, отведите от него священный русский гнев».[75]

Ничего себе, да? Это еще надо посмотреть: кто кого предал. Тот еще просвещенный коммунистический либерал! А сколько он наивных людей на «Советскую Родину» заманил, скормил, так сказать, родному большевистскому дракону – не сосчитать. Недаром же у самых истоков стоял, откуда реки крови текли! Товарищи «по борьбе» такое или не прощают, или не забывают.

Однако для любой беседы, чтобы она шла легко и доставляла удовольствие, нужна очень тщательная подготовка и целеустремленность. У Делоне же с подготовкой дело обстояло неважно: коньяк он свой пил сам, а слушатели, чувствуя себя в долгу перед офицером, проблематику его обличительную развивать не хотели. Даже Гуков на этот раз не встрял, хотя его любимую тему полоскали. Делоне еще немного покувыркался, сказал мне и Севе Лессигу что-то вроде комплимента: «По всему видно, вы, ребята, Босха любите», затем, окончательно обидевшись на всех и вся, допил свой коньяк и, не прощаясь, ушел.

Потерявший жизнерадостность в атмосфере чужеродной ему стихии офицер-сибиряк тоже откланялся, за ним и другие потянулись.

Под конец остались мы с Гуковым вдвоем. Интересного народу вокруг не наблюдалось, денег тоже, а домой идти не хотелось. Вот тогда Гуков и предложил:

– Пошли к Васе Ситникову, я тебя с ним познакомлю. Он тут совсем рядом живет, на Малой Лубянке. Стоит только двором пройти, и мы – там. Если желание будет, можешь ему при случае свои рисунки показать, у него глаз острый, он тебе мигом мозги вправит.

– У меня есть, кому мозги вправлять, в художественной школе таких слесарей, сколько хочешь, осточертели все. Ну его к черту, твоего Ситникова!

– Да брось ты кочевряжиться, это я так, в шутку, сказал насчет рисунков. Не хочешь, и не показывай. И мы пошли.

Как сейчас помню этот двухэтажный неказистый флигель, подобострастно притулившийся под сенью конструктивистской громады – комплекса зданий КГБ. Вход в него из-под арки. Посетители должны заранее в звонок потыкать, к Ситникову – три раза. Однако это чистой воды формальность – дверь в подъезде всегда открыта. В подъезде полумрак: лампочка, слабенькая и грязная, едва освещает широкую деревянную лестницу с большой площадкой наверху.

На этой вот самой верхней площадке – ну, вылитая тебе трибуна! – по обыкновению своему стоит сам Василий Яковлевич Ситников и зорко, как орел степной, всматривается в полумрак – что это за личности к нему пожаловали?

По обстоятельствам и реагировал.

Ежели участковый или некая безличностная рожа в штатском идет – простой прием, обывательский. А если, скажем, гость пыхтит солидный – профессор-меценат, иностранец какой-нибудь, или дамочка в шляпе, или же целая группа подобных особей – тут уж смекает, надо себя в наилучшей форме представлять. Что и делалось им с неизменным вдохновением и сопутствующим ему успехом.

Пока гости, робея, впотьмах по лестнице ползут, бежит он быстренько к себе, как бы прибраться. Назад выплывает уже с форсом: в заляпанной краской фуфайке или же в дырявой, словно в нее палили из ружей дробью, красной майке и разбитых кирзовых сапогах. Длинные черные волосы по-пиратски собраны в «хвост», на голове – умопомрачительная шляпа, у пояса тренировочных трикотажных штанов – связка всевозможных ключей, на груди – здоровенный крест.

Станет наискосок от двери, зажмет в зубах кисть, одной рукой небрежно на дверной косяк обопрется и в позе этой застынет – благо торс он имел изумительный, каждый мускул играл. Стоит молча, как изваяние, и гостей своих глазами пытливо сверлит, наслаждаясь, очевидно, их интеллигентской робостью и конфузом.

Потом, когда почувствует, что степень обалделости до нужного градуса доведена, распахнет дверь и рукой величаво взмахнет: заходите, мол, на огонек! А сам в дверях торчит, чтобы народ гуськом проходил, на него натыкался и от этого еще больше конфузился. Артист он был превосходный, и свое видение художнической «простоты» представлял подробно и со вкусом.