«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [42]

Не прочь был Гуков примазаться и к отечественной «пушкиниане», но только в концептуальном плане: воплотив дух своего народа в боговдохновенной поэзии и смиренно приняв мученичество, Пушкин явился, таким образом, его заступником перед ликом Вселенского Духа, обеспечив русским почетную роль в дальнейшем ходе мировой истории, – и все тут. Самих же текстов национального поэта он почему-то никогда не цитировал.

Известен Гуков был и как собиратель полного комплекта энциклопедии Брокгауза и Ефрона, что он «со значением» демонстрировал, таская всегда с собой какой-нибудь том этого, весьма чтимого в те времена, печатного реликта.

Был он также добытчиком антиквариата, который частично по сходной цене сплавлял солидным коллекционерам. В собирательском раже своем достигал Гуков такой настойчивости, такого упрямства, такой безжалостности, равнодушия и презрения к ближним своим, что многие букинисты и коллекционеры предпочитали с ним не связываться, отчего собирательское дело его шло довольно туго.

Еще отличался Гуков стандартным набором «совковых» банальностей: склонностью к чувственному наслаждению пиянства, язвительной недоброжелательностью и постоянно им декларируемой, неприязнью к евреям.

Свои представления о евреях определял Гуков обстоятельствами глубинного или, так сказать, иррационального свойства:

– Я это объяснить не могу, увольте, но нутром чую, звериным, шестым чувством чую, и знаю, что прав. Ведь это только какой-нибудь Максим Горький по врожденной своей продажности мог полагать, что евреи – это «мозг» в мире тел, субстрат человечества, тот «бульон», в котором только и заводятся живые клетки.

А вот его духовный наставник Ницше, тот в корень зрил! «Евреи, – писал он, – есть самый замечательный народ в мировой истории! Только «замечательность» их особого рода, ибо, поставленные перед вопросом о бытии и небытии, они прямо-таки с жуткой сознательностью предпочли бытие какою угодно ценой». А ценой этой «было радикальное искажение всей природы, всей естественности, всей реальности, всего внутреннего мира так же, как и внешнего. Они отграничили себя от всех условий, при которых до сих пор мог жить, имел право жить народ, они создали из себя противопонятие естественным условиям, – они бесповоротно извратили по очереди религию, культ, мораль, историю, психологию в нечто противоположное их природным ценностям».

Вот и выходит, что они – никакой не «бульон», а череп, что паразитируют на язвах мировых культур, разрушая их органическую ткань, а то и хребет…

Русские это всегда чувствовали не менее остро, чем германцы. Недаром же, как только еврейство стало в России силу набирать, введен был цензурный запрет на изображение в печати типа «хорошего» еврея. Все царствование императора Николая Павловича указание это неукоснительно соблюдалось, да и потом благоразумные люди его придерживались. Ибо по определению: «жиды не могут и не должны быть добродетельными».

Сталин, кстати, таким же образом суть вопроса понимал. Это только нынче ученички его, недоумки, размягчились, на глаза слабы стали. Оттого и творится вокруг, черт знает что!

Гуков, и вправду, много чего понимал во всем, что «касается до евреев», а поскольку еврейские знакомые его сами-то очень смутно осознавали, в чем, собственно говоря, заключается обольстительная прелесть их потаенного «я», познания эти мог порой с большой пользою для себя употребить. К примеру, еще у Василия Розанова вычитал он одно наблюдение, которое не раз подтверждал на своем личном опыте, – что «среди русских есть, правда, одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи – то же. И вот этою чертою они ужасно связываются с русскими».

В нормальном состоянии евреи, как правило, пьют меньше, а значит, денег имеют заметно больше, чем среднестатистические русские. И поскольку «русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек», почти каждому своему знакомому из этой утонченно-скандалезной нации должен был Гуков рубль, два, а то и десять. По тем временам суммы вполне ощутимые. Это унижало его и мучило нестерпимо и, входя в раж, он так или иначе по сему поводу высказывался.

Обидчивые еврейские интеллектуалы относились к Гукову с брезгливым любопытством, классифицируя его как образчик «архетипной инверсии», но при этом, казалось, ждали от него каких-то особых интуитивно-мистических откровений.

Непредвзятый же слушатель быстро понимал, что пафос Гукова проистекает из банальных бытовых трудностей, а потому ждать, что в нем вот-вот прозвучит Истина – та самая, с большой буквы, по меньшей мере, наивно. Ведь стоило только приглядеться к Гукову спокойным оценочным глазом, и все становилось на свои места, и воспринималось легко и просто, как привычный пейзаж, безнадежная обыденность, данная нам в ощущениях. Так в сумрачный день посмотришь ненароком в окно и на мгновенье обомлеешь: и облака, и крыши, и птицы, и далекий лес… – все кажется странным, угловатым, пугающе таинственным. Но вот окрестность постепенно заволакивается, заволакивается и, наконец, совсем пропадает. Сначала облака исчезнут, и все затянутся безразличной черной пеленою; потом куда-то пропадет лес и