«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [111]

– Хорошо говорите, – одобрил Иван Федорович, – русское природное начало особое, не такое как у Савлов Моисеевичей, и пространство у нас другое – не чета ихнему Синаю. Я хоть и рабочий человек, а в музеях бываю. Стою как-то раз перед картиной Репина «Бурлаки» и чувствую: вот оно – наше пространство, бесконечное, соленое от кровавого пота, неодолимое. Точнее сказать, в одиночку неодолимое, а в артели, всем скопом, становится оно покорным коллективной русской воле. Потому и идеалы у нас должны быть своими, природными, а не взятыми напрокат у черт знает кого.

Он подошел ближе, полагая, видимо, что настал уже момент, когда, не умоляя своего достоинства, можно и к столу подсесть.

– А вы, Владимир, никогда не задумывались, что радикальный разрыв с корнями не только родной культуры, но и уровнем, на котором любая культура функционирует, – это и есть цель духовного развития? Иначе вашей личности – труба.

Произнеся это, Валерий Силаевич развернулся и, глядя в упор на Ивана Федоровича, с несвойственной ему жесткостью в голосе повторил:

– Ну, а на сегодня трубы отменяются.

Иван Федорович, который уже было разворачивал свою культю, намереваясь занять место за общим столом, на какое-то мгновение застыл в весьма сложной, с точки зрения начертательной геометрии, позиции. Потом, успев, по-видимому, в считанные секунды обдумать свое положение, он принял присущую ему позу «витии», поправил кепку и, рубя воздух крепким костлявым пальцем, стал излагать свою точку зрения по поводу сложившейся ситуации.

– Ну, ладно, раз уж вы такие занятые, что до рабочего человека снизойти не желаете, придется повременить. Развлекайтесь на здоровье, хотя какой прок в развлечениях-то ваших? Себе радости не приносите и людям дать ничего не можете. В этом вся ваша сущность, враждебная всему русскому, нормальному, общепринятому, и заключена. Вы хуже «тех». У них кровь чужая, а у вас – ум. Вы с чужого ума живете, оттого все родное вам и не мило…

– Ни плохое, ни хорошее не выходит из уст Всевышнего, – задумчиво произнес Валерий Силаевич, наливая водку себе и мне, – все определяется человеком, что, в сущности, и есть свобода выбора.

– Но я еще приду, – выкрикнул Иван Федорович, дернувшись всем телом, причем мне даже показалось, что он наподобие волчка обернулся два раза вокруг своей деревянной ноги, – ох, как я приду! Смачно сплюнув и выказывая всем своим видом крайнюю степень неприязни, обиженный Иван Федорович быстро заковылял в сторону калитки.

– М-да, нехорошо как-то получилось, – проворчал, глядя ему вслед, Немухин и, чтобы переменить тему разговора, тут же добавил. – Я вот слышал, что глаз в процессе эмбрионального развития образуется из зачатка покровной ткани. Значит не зря в народе говорят «шкурное зрение». А вы как думаете?

– Всякое слово, сказанное разумно, подобно золотым яблокам в серебряных облачениях, – уклончиво произнес Валерий Силаевич, явно не желая углубляться в теорию эпигенеза, и посмотрел на Пусю, который так энергично облизывался, что это наводило на мысль о плотском грехе. – Поскольку один грех порождает другой, – продолжал он, особенно доверяться «шкурным чувствованиям» не следует, так же, впрочем, как и другим аффектам грубой плоти.

Немухин согласно хмыкнул и отодвинул шпроты подальше от Пуси на середину стола.

Пуся перестал облизываться, сел, поджав лапы, и уставился на Немухина.

«Когда заключенное в тело живое существо управляет своей природой и на умственном уровне отказывается от всех действий, оно счастливо пребывает в материальном теле, не совершая никаких действий, а также не являясь причиной совершения каких-либо действий», – казалось, говорил он.

Словно желая предотвратить ссору, Валерий Силаевичи почесал Пусю за ушами и сказал:

– Грош цена добродетели, не прошедшей искушения пороком.

– Может оно и так, – согласился Немухин, – но особо подставляться тоже не следует, кто его знает, как оно обернется. Кстати, – тут он резко, будто вдруг вспомнил нечто очень важное, развернулся ко мне, – ты в молодости, как мне помнится, авангардную выставку организовал?

– Это верно, из-за нее, можно сказать, и сам художником стал, а то уже хотел во врачи податься.

– Вот и я к тому же, – сказал Немухин, явно довольный, что сумел перевести разговор в другое русло, – художником стал, чудак. А ведь мог быть героем сердечно-сосудистого труда. Кстати, я ведь помню, как приходишь ты ко мне и говоришь: «Владимир, я выставку делаю, не дашь ли ты мне пару картин?» – «Почему только пару?» – спрашиваю. – «Можно и больше, – заявляешь ты, – там места много. – «Ну, думаю, наберет он сейчас барахла всякого, лучше от этого дела в стороне быть». Вот и не дал я тебе картин. М-да, это факт, а сейчас вот жалею, что тогда в твоей выставке не участвовал.

«Сейчас я стремлюсь и работаю над собой в том смысле, что раньше я делал картину «Монастырь», как чертежник, и после раскрашивал ее, и вот, наконец, пришел к тому, что воображаю на темном холсте два аэростата, воздушные эдакие «сардельки»… Верхний баллон – это туча, нижний баллон – холм. Оба баллона сплюснуты и почти касаются друг друга, а свет исходит из них от тебя над головой метрах в 2–3-х. Это основная модель, которую я воображаю перед началом изображения подготовительных двух объемов с уходящим между ними в глубину дали пространством… Когда пишешь такой пейзаж, надо зубрить вслух или себе в уме: «Пространство, пространство», и «пузо, пузо, пузо». И оно точно по волшебству начнет получаться… «само собой».