На лобном месте. Литература нравственного сопротивления, 1946-1986 - [39]

При подготовке 1 тома не обошлось без доморощенной дипломатии, этакого легкого политеса… Когда редколлегии предлагали что-либо бескомпромиссное, взрывное, она откладывала в сторону, говоря: «Нет-нет! Это не для первого номера! Зачин должен быть почти безоблачным, без острых углов, безобидно-круглым… Нас не должны испугаться. Иначе тут же запретят…»

«Пусть привыкнут к нам, увидят, что мы не бунтари, не соловьи-разбойники, а вот тогда уж…»

… Первый том был действительно без острых углов, округлым.

Тяжелым и круглым, как… пушечное ядро. Кое-кто шарахнулся от него, как шарахаются от пушечного ядра.

Дело в том, что и в первом, приглаженном томе среди гигантской кучи «должностного навоза» — статей ответственных фигур, вроде К. Федина, пустых стихов Евтушенко и стерильной, хоть и небесталанной, прозы, в том числе и прозы Казакевича, стреноженной соцреализмом (роман «Дом на площади») — блеснули и жемчужные зерна.

Они привлекли к себе всеобщее внимание: тактика выжженной земли свирепствовала в те дни по-прежнему, отдельные публицистические прорывы, о которых я говорил ранее, были скорее исключением, подтверждающим правило.

А как же она была выполота и выжжена, литературная нива! В вузах учились все по тому же злосчастному учебнику литературы профессора Л. И. Тимофеева, изданному Учледгизом еще в 46-м году. Из крестьянских поэтов, особо почему-то редких в крестьянской стране, уцелели здесь лишь Исаковский с Твардовским. Да Есенина вернули читателю! Это воспринималось как историческая победа.

Треть литературы, самой глубокой по анализу и высокой по мысли, самой талантливой, исчезла из обихода.

Нет, теперь ее, по обыкновению, не ругали: ругань привлекла бы внимание. Ее просто не упоминали, отбросили, по сути — уничтожили.

Это была неизменная практика сталинщины, фашистская практика сжигания книг; неважно, в конце концов, сожжены ли книги на площади, под улюлюканье толпы, или тайно, по ночам свезены на бумажные фабрики, где изрублены в лапшу и брошены в огромные чаны; а оставлены только отдельные экземпляры в спецхранилище Ленинской библиотеки, где выдаются только специалистам, по особым документам, но ни в коем случае не учащимся, студентам.

Треть русской литературы продолжала оставаться для широкого читателя горстью пепла….

«Литературная Москва» начинала почти сначала. Зазвучали живые ноты, главным образом в поэзии. Она вынесла к читателю — правду. Всеобщее внимание привлекли стихотворения Маргариты Алигер и Николая Заболоцкого, вернувшегося из концлагеря, больного, измученного смертельно.

В стихах Маргариты Алигер ожила правда о войне, которая после первых книг Казакевича и Некрасова словно умерла.

Есть в восточной Сибири деревня Кукой,

Горстка изб над таежной рекой.

За деревней на взгорье поля и луга

А за ними стеною — тайга…

В сорок первом, когда наступали враги,

Проводила деревня от милой тайги

Взвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат…

Ни один не вернулся назад!

…Не играют тут свадеб, не родят детей,

Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей.

Ранним рано кукоевцы гасят огонь,

Никогда не играет в Кукое гармонь.

Ни вечерки какой, ни гуляния нет,

Только вдовья кручина, считай, столько лет…

…Так о чем моя дума, о чем?

А о том, что прошли молодые года,

Ни согреть никогда, ни вернуть никогда.

А о том, что одна у нас доля с тобой,

Друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой.

Советская поэтесса, прославленная и вроде бы благополучная, вдруг пишет, что у нее с деревней Кукой, с убитой врагом деревней Кукой, одна судьба…

А мы с вами знаем, как укладывали под Москвой сибиряков. И не только под Москвой.

Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте.

Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского.

Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач — руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта.

Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу.

Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворечнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

И свистит, и бормочет весна,

По колена затоплены тополи,

Пробуждаются клены от сна

Чтоб, как бабочки, листья захлопали.

И такой на полях кавардак,

И такая ручьев околесица,

Что попробуй, покинув чердак,

Сломя голову в рощу не броситься!

Я и сам бы стараться горазд,

Да шепнула мне бабочка-странница,

Кто бывает весною горласт,

Тот без голоса к лету останется…

Повернись к мирозданью лицом,

Голубые подснежники чествуя.

С потерявшим сознанье скворцом

По весенним полям путешествуя…

Или вот как звучит другое его стихотворение — «Утро»:

Обрываются речи влюбленных,

Улетает последний скворец,

Целый день осыпаются с кленов