На лобном месте. Литература нравственного сопротивления, 1946-1986 - [2]

Таких слов мы давно не слыхивали! Ведь «групповщики» — они-то и есть партийные руководители советской литературы. И теперь, десять лет спустя, остались. Свирский оказался прав: если у власти они, тогда литература преступна. Но если судит Слово, уголовные преступники — они. О, еще будут они подавать прошения будущему Верховному Суду — считать их политическими. Сделают ли им такую поблажку? Едва ли. Их целями было не осуществление каких-либо теоретических программ, манифестов или доктрин, а удовлетворение корысти, похоти, властолюбия. Ради этих целей они всегда готовы ограбить, оклеветать, убить. И ограбили — Василия Гроссмана, оклеветали — Солженицына, убили — Пастернака и Галича… Какие же они — политические? Впрочем, забегать вперед не будем. В свое время об этом поговорим: судить-то придется нам.

Да мы уже и начали: судоговорение можно считать открытым. Григорий Свирский восстанавливает истинную картину литературной жизни России послевоенных лет; без такой картины прения сторон невозможны. В сущности, его книга — широко развернутая речь 1968 года. Там были страсть, горечь, трагическое осознание того, к чему мы пришли через почти четверть века после войны. Здесь — обстоятельное объяснение процесса, который привел охранительную литературу в тупик, а настоящую — к нравственному торжеству всемирно-исторического значения.

Исходная позиция автора — спор с утверждением, будто бы никакой литературы нет и не может быть: «… в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было. Потому что без всей правды — не литература», — утверждает А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛаг». Это мнение не ново, многие русские эмигранты первого поколения прежде так и считали; к Солженицыну и теперь присоединились иные. Григорий Свирский энергично опровергает такой максимализм; он эффектен, но несправедлив. Об этом свидетельствует каждая страница в книге Григория Свирского. Но о том же свидетельствует история всех литератур. «… без всей правды — не литература» — применим ли этот афоризм к золотому веку русской поэзии? В пушкинскую пору литература, кажется, существовала, а вот до всей правды далековато было: главное событие эпохи — восстание декабристов — не получило отражения в романах, поэмах и драматургии; после разгрома восстания — кто писал о героях России? Разве что эзоповым языком, туманными намеками, темным кодом. Это что же, вся правда? Пушкин написал о судьбе декабристов в стихотворении «Арион» («Нас было много на челне…»); это и есть — вся правда?

Или о крепостном крестьянстве — что читал о его жизни современник Пушкина? «Горе от ума», комедию, распространявшуюся] списках? Стихотворение Пушкина «Деревня», ходившее лишь в тогдашнем самиздате, о котором Пушкин в «Послании к цензору» (тоже неопубликованном) писал в 1822 году:

Чего боишься ты? Поверь мне, чьи забавы —

Осмеивать закон, правительство иль нравы,

Тот не подвергнется закону твоему;

Тот не знаком тебе, мы знаем почему —

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете.

Другой пример — империя Наполеона III; в эту пору французская литература поднялась на уровень почти небывалый: романы Флобера, новеллистика Мериме, поэзия Бодлера, Теофиля Готье, Леконта де Лиля… Разве эти авторы сказали всю правду? Нет, они и помыслить не могли о той свободе слова, которой пользовался изгнанник Гюго, клеймивший Вторую империю — в стихах своего «Возмездия» и в памфлете «Наполеон малый». Все же у французов эпохи Второй империи литература была, и даже — великая. Достаточно этих двух примеров, чтобы стало ясно: «… без всей правды не литература» — всего лишь риторическая фраза. Литературу душат, топчут, казнят, но она, меняя обличие, остается жива. «Гони природу в дверь…»

При тоталитарном режиме законы писания и чтения другие, чем в условиях свободы печати; Свирский учит иностранцев читать произведения своих современников-соотечественников; это нелегкое искусство — им не владеют не только люди Запада, но и многие земляки автора. Григорий Свирский вместе с читателем медленно, внимательно, проникновенно читает русские книги прошедших лет, и они поворачиваются к нам незамеченной стороной. Каждый из писателей, о которых он толкует, открыл, оказывается, какую-нибудь из проблем эпохи. Многие наши западные друзья привыкли отворачиваться от советских романов: дескать, чего ждать от сервильных авторов, которые лишь иллюстрируют партийно-правительственные решения? Литература иллюстративная недостойна называться литературой. Так вот, Свирский демонстрирует нам одного за другим писателей, проникающих в глубь действительности и открывающих ее законы. Виктор Некрасов в первой же своей книге (1946) продемонстрировал не военную, а именно советскую, сталинскую тенденцию превращать живых людей в «винтики» и против нее взбунтовался. Вера Панова (в «Кружилихе») обнародовала черты «нового класса», того, о котором позднее так убедительно напишет Джилас. Вслед за ней Даниил Гранин («Собственное мнение») «сорвал с нового класса последние покровы», показав «нравственное вырождение советской технократии». Василий Гроссман открыл социальное размежевание общества, Владимир Дудинцев — характерный для режима «культ некомпетентности». Владимир Тендряков («Ухабы») с небывалой беспощадностью обличает «враждебность руководящего слоя простому человеку»… Перечитайте вместе со Свирским этих авторов — вы убедитесь в его правоте. Настоящие писатели не только далеки от сервильности, — подвергаясь смертельной опасности, они честно выполняют свой долг перед обществом. Итог подбивают по той колонке, где стоят числа положительные, а не по той, где отрицательные или нули. Я мог бы сочинить другую, «Отрицательную историю советской литературы», и при этом рассматривал бы деятельность тех же авторов: написала же Анна Ахматова пошлые стихи о борьбе за мир. Осип Мандельштам — оду Сталину, Александр Твардовский — лживые панегирики коллективизации, Александр Галич — сценарий «Государственный преступник», Андрей Синявский — ординарно-советскую диссертацию о «Климе Самгине». Но Григорий Свирский поступил справедливо: он восстановил честь нашей литературы. «Новый мир» для него важен не горькими уступками, на которые толкала необходимость выжить, а немеркнущей заслугой перед прозой, публицистикой, критикой нашей эпохи, открытием таких авторов, как Владимир Тендряков, Федор Абрамов, Георгий Владимов, Владимир Войнович, Борис Можаев, И. Грекова, Василь Быков, Степан Залыгин, Василий Белов, Валентин Овечкин, Александр Солженицын. (Ведь можно было бы и «Современник», журнал Пушкина и Некрасова, оценивать по пробелам или компромиссам — это было бы вопиющим искажением истории).