На лобном месте. Литература нравственного сопротивления, 1946-1986 - [170]

Брошюра В. Буковского «Я успел сделать слишком мало», которая содержит и его выступление на суде, — самая дерзкая публицистика сопротивления. Хотя прокурор требовал максимального наказания, которое грозило Владимиру Буковскому, заболевшему в лагерях, — смерти, он не остановился перед тем, чтобы бросить в лицо своим палачам:

— …сколько бы мне ни пришлось пробыть в заключении, я никогда не откажусь от своих убеждений… Буду бороться за законность и справедливость.

И сожалею я только о том, что за этот короткий срок — 1 год 2 месяца и 3 дня, которые я пробыл на свободе, — я успел сделать для этого слишком мало».

…Привлечь внимание мира к советским психтюрьмам Володе Буковскому помогало несколько человек. Среди них Виктор Файнберг, который передавал ему из тюремной психбольницы копии медицинских документов.

Виктор Файнберг был единственным участником демонстрации на Красной площади, которого не судили. Во время ареста его так избили, крича: «Жидовская морда!», что его нельзя было показывать судьям. У него был расплющен ударом ноги в подкованном армейском ботинке нос, вместо бровей — кровавые раны… Коль нельзя судить, ясное дело: психушка…

В психтюрьме в знак протеста Виктор Файнберг голодал сто двенадцать дней. Его связывали мокрой простыней и насильственно кормили, всовывая резиновый шланг не в рот, а в ноздрю, чтобы было болезненней.

Три года продолжалась битва за его освобождение. Через три года, когда в борьбу за Виктора Файнберга включился академик Сахаров, а затем и весь мир, КГБ решил выпустить Виктора. Если он будет помалкивать, естественно… Виктора доставили под конвоем в институт Сербского; врачи, под белыми халатами которых угадывались погоны, перелистывая бумаги «излеченного», спросили его с утвердительной интонацией, чтоб понял, какого ответа от него ждут: он, конечно, не разделяет своих прежних заблуждений, ведь со времени событий в Чехословакии три года прошло?

Худенький, невысокий, в чем душа держится Виктор Файнберг понял, что погиб. Лгать он не умел. Совершенно. Ответил, тяжко вздохнув, внутренне прощаясь со свободой: «Со времени чешских событий действительно прошло только три года. А со времени подавления венгерского восстания двенадцать лет. А со дня вторжения Николая I в Молдавию и Валахию сто двенадцать лет. Но от этого все эти вторжения не перестали быть разбоем и оккупацией…»

Виктора было приказано упрятать в самую глухую психушку и «погасить личность»…

Широко известен в России сей медицинский термин. Это было кровной заботой социалистического государства — гасить личность.

Шигалев из «Бесов» Федора Достоевского перестал быть литературным вымыслом. Он оказался русской действительностью. Девять десятых народа, по Шигалеву, «должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо…

Я за Шигалева!.. Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство».

Виктор остался жить только потому, что его полюбила женщина-психиатр, к которой его доставили как опасного и неизлечимого больного. Позднее она стала женой Виктора.

Виктор и наладил дополнительный «транспорт» документов-экспертиз, взволновавший весь мир. Кроме разве что Всемирного конгресса психиатров, который решил… «не вмешиваться в политику…»

Я говорю об этом без страха за судьбу молодоженов: и Виктор, и его жена ныне вне пределов Советского Союза, я был счастлив увидеть Виктора на пороге своей эмигрантской квартиры.

Владимир Буковский и Виктор Файнберг своим героизмом, сердечностью, обаянием, покорявшими даже конвойных солдат, которые передавали «на волю» их пакеты с медицинскими «экспертизами», открыли собой целый поток документальной литературы, — в эти годы она окончательно вытеснила поблекшую прозу профессиональных литераторов.

Семидесятые годы — время документов. Протоколов, открытых писем, стенограмм — фактов, изобличающих режим, идущий под красным флагом к нацизму…

Думаю, самым философски глубоким и талантливым документом этих лет являются «Дневники» Эдуарда Кузнецова, переброшенные им за колючую проволоку мордовского лагеря.

Я приступаю к разговору о нем и его «Дневниках» с особым чувством: мы все обязаны свободой ему и его друзьям, решившимся на безумный шаг. И евреи, и русские, и немцы Поволжья. Почти миллион вырвавшихся из страны «победившего социализма…» А уж писатели тем более. И я, и Виктор Некрасов, и Владимир Максимов, и Александр Галич, и Андрей Синявский, отпущенный, как он писал, «под сурдинку», вместе с евреями… И все, кто приедут после; кто скажет о России свое, выстраданное, то, что в противном случае пропало бы. Не каждый посмел бы писать в лагере, как Эдуард Кузнецов. И — отдавать в печать, находясь в руках мордобийц. В карцере. Порой безвылазно.

Эдуарда Кузнецова и его друзей судили за попытку захвата самолета. За надежду улететь их СССР.

Однако надежды этой у него не было.

Кузнецов знал, что их «повяжут на аэродроме». Для него лично, бывшего зэка, участие в массовом рывке к границе — самоубийство, последний вскрик затравленного…

Но где он, другой выход?..

«Когда нет легальных возможностей пробиться к человеческому существованию, — пишет Э. Кузнецов, — узаконенное беззаконие может быть взорвано только актом самозабвенного безумия… Он всегда взрыв отчаяния».