На литературных перекрестках - [44]

Ерошин надписал книгу и отправил в Швейцарию. Он плохо верил, что получит ответ. Но через четыре месяца пришло письмо, написанное Марией Павловной Кудашевой (под диктовку Ромена Роллана).

«Мы поражены свежестью и силой не только образов этих песен, но чувств, в них выраженных. Я знаю пока только несколько стихотворений — с десяток, из самых коротких, — «Я похож на облако», «Череп», о юноше, у которого нет новой рубашки, — и несколько других. Образ пальцев… «как дикие пчелы», волос «как рыжее пламя», образы природы — кедровая ветка под инеем и т. д. — замечательны. Это напоминает китайскую и японскую поэзию и вместе с тем — это могло бы быть создано самыми утонченными поэтами Запада».

* * *

Во время последней декады казахского искусства и литературы в Москве Ерошин пришел ко мне в гостиницу, и мы просидели до полуночи, вспоминая далекое прошлое — предреволюционную «Правду», Народный дом Паниной и артиста П. П. Гайдебурова, жившего в Москве. Я сказал, что хочу его навестить. Ерошин пожалел, что лично не был с ним знаком. Мы договорились пойти вместе.

Иван Евдокимович оставил мне на память свою последнюю фотографию. Он был снят с женой Марией Георгиевной. Я вспомнил буйную шевелюру на голове поэта — трудная жизнь развеяла пышные кудри моего старого друга. Лысый человек смотрел на меня с фотографии строгим, прямым взглядом. Я понял надпись, сделанную на обороте снимка:

Побелела моя борода,

Будто иней на ветвях берез.

Если жить без страданья и слез, —

Мы познаем ли счастье тогда?

Не помню почему, но мне пришлось отправиться к Гайдебурову одному. Павел Павлович пожалел, что не пришел Ерошин. Год спустя Иван Евдокимович прислал мне письмо, в котором рассказал о свидании с народным артистом.

«Встреча была очень трогательной, — писал он. — После чаепития мы сидели в библиотеке и беседовали на литературные темы. Затем попросили меня почитать стихи. Обстановка была располагающая, народу немного. Читал я с большим настроением. Слушали с исключительным вниманием. Читал много. После чтения стало тихо. Гайдебуров минуты две сидел, не шевелясь. Потом встал, подошел ко мне и поцеловал, а затем крепко пожал руку».

Последние годы Иван Ерошин был прикован к постели — он перенес кровоизлияние в мозг. Я был у него несколько раз на даче в Одинцове и в больнице. Он не мог говорить, не мог писать. Двенадцатого июня 1966 года получил от его жены телеграмму: «Ваня скончался».

Я разыскал стихотворение «Утраты», написанное Иваном Евдокимовичем в 1923 году в Семипалатинске, когда он останавливался у меня. Оно было опубликовано в книге «Синяя юрта». Поэт посвятил его мне.

Сорок три года прошло, а я до сих пор помню отдельные строчки:

…Как разны судьбы наши!

Прозрачный горный ключ —

                             в руках моих свирель.

Но, други милые, одну мы выпьем чашу,

Одна качать нас будет колыбель.

Эту колыбель Иван Ерошин нашел на кладбище в Пушкине, под Москвой, по Северной железной дороге, по которой он так часто ездил в Сибирь.

НИКОЛАЙ ТИТОВ

На собрании ли писателей, а возможно, в редакции «Сибирских огней» меня познакомил с Николаем Ильичем Титовым поэт Павел Васильев.

— Мой друг, тоже поэт!

Смуглолицый юноша с живыми, быстрыми глазами — он тогда учился, а быть может, просто числился студентом сельскохозяйственного техникума — отрекомендовался:

— Николай Титов.

Начинающих поэтов в Новосибирске было много, и Васильев многозначительно уточнил:

— Поэт и первоклассный жокей!

В этой характеристике была своеобразная экзотика. Павел Васильев, покровительствовавший Титову, понимал, чем можно было привлечь внимание к своему товарищу.

Николай Титов уже печатался. Состоял он в группе СибАППа, это открывало зеленую улицу в комсомольские газеты «Молодая деревня», «Путь молодежи», на литстраницы «Сибирского гудка» и «Советской Сибири». Журнал «Сибирские огни» в 1927 году опубликовал два его стихотворения. Подписчики «Большевистской смены» могли прочитать статью «О Титове» и даже полюбоваться его портретом.

Молодого поэта Николая Титова трудно было отделить от Павла Васильева. Впрочем, дружба тех лет принесла Титову, к сожалению, не только пользу. Васильев толкнул товарища к ранней профессионализации. В самом деле, зачем учиться на агронома или зоотехника и жить на скудную стипендию? Проще всего найти заработок в любой редакции, благо в Новосибирске в те годы было много газет и журналов.

Титов мне понравился, он заходил на квартиру, где я жил рядом с известным летчиком Николаем Мартыновичем Иеске. Бывший полковник царской армии, латыш, он в 1922 году перелетел через рубеж и посадил свой самолет чуть ли не на Красной площади, решив служить Советской стране. Одно время он был начальником летной школы в Москве, затем попал в Новосибирск и летал на отжившем свой век «юнкерсе». Его самолет «Сибревком» забирался в самые глухие углы Сибири, собирая средства на эскадрилью воздушного флота.

Помню, у меня сидел Николай Ильич, когда Иеске вернулся домой из очередного рейса. Увидев моего гостя, он воскликнул:

— Коля! Ну как живешь?

Прославленный летчик был в два с лишним раза старше поэта, но они дружили.