На линии - [80]

— Верно гутарит, сиденка казаку по душе!

— Верно-то верно, да степь там неверна.

— А с лесом, Егор Терентьич, как полагаешь? — спросили более осторожные.

— Дадут — поклонимся. Свезем, коль позволят. На Илеке с ним туго.

— Спросим вот почтенное войско, — обратился кто-то к Лебедкину. — С нами, на Илек?

— Увольте, господа казаки. Стар я лучшей доли искать. Не для кого. — И, забыв проститься, старик отошел.

Его проводили неловким молчанием.

Но не только случившийся пожар толкал сосланных на Урал донцов на Новоилецкую линию. Словно заяц под зубами борзой, рада любому подвернувшемуся прибежищу вера их — чуждое оренбургскому казачеству старообрядчество.

Старожилое население Рассыпной станицы, стыкуясь землями с Илекской станицей Уральского войска, казаки которого, как один, прячут в бородах два перста, обвыкло рядиться с ними, и подозрительность к одним староверам, занозой севшую в сердце, трудно было не перенести и на других староверов-донцов.

Но пуще прочих вредоносил станичный священник. Еще в 1802 году на его запрос, почему переселенные с Дона не говеют, урядник Евтифей Махин входил с атаманом в долгие разговоры. Писал и рапорт, объясняя, что у исповеди и святого причастия они не бывают по затверделости с прадедов в староверческих обрядах. Эти обряды были разрешены еще императрицей Екатериной Алексеевной. Больше того, монастыри со всеми духовными чинами за достойное признаны в Иргизе и в других местах России. А по восшествии на престол Павла Петровича к объезду староверческих селений предписаны особые духовники. А все сосланные, объяснял Махин, пока принимают исповедь в Илекском казачьем городке, где уральцы одной с ними веры.

Всего в Рассыпной числилось тогда 267 приверженцев старой веры из донцов: 37 служащих казаков, 51 отставной, 54 малолетка и 125 женщин.

42

Амбарной мышью зажила Василиса в доме Лебедкиных. Подсобив медлительной свекрови, проворно управясь со своими бабьими делами, скрывалась она в дальний кут за занавеску, которой по приходе отгородилась от стариковских чесавших спину взглядов. Особенно избегала Василиса выставлять лишний разок перед ними Фому. Она и стирала ему украдкой.

Как-то привелось ей по темноте выйти за чистой одежкой, сушившейся на торчащей из-под стрехи завозни жердине. Сдернув в лунной наледи рубаху, помяв и перебросив через плечо, она потянулась было за штанишками и похолодела… Когда же ясно донесся знакомый свист, до заноз прижалась к свежеструганому столбу завозни, лишь сейчас сознавая, как ждала она этот знак. Ноги и руки отказали, и только мысли бешено кружили голову. Едва же твердые мужские ладони, взяв за плечи, притянули к себе, оборвался их бег, и Василиса удивилась, что вспоминает расставание с отцом, братьями, уехавшими на Буранный.

— Чего напугалась, дуреха? — Василий с трудом заглушал тяжелый голос до шепота. — Иль не признала? — Жадно дыхнув в ухо, он нахально свел руки под ее грудью. — А может, уж не ждала?

— Ждала, Вася.

Обернувшись, Василиса потянулась к губам, но не достала и отдала поцелуй пыльной и потной его рубахе. Выроненная Фомкина одежка тихо скользнула под ноги. Стукаясь коленками, они подались в глубь завозни, туда, где прело худое сено.

Знала Василиса о скорой свадьбе Василия, дошел слух. Но сейчас не слышала, как, досадно скрипя петлями, отворялась дверь и голос свекра звал ее. Не слышала Василиса и твердившего одно и то же Василия.

— Я ей таково внушу! Пусть-ка спробует пикнуть… Захочу — каждый вечер у тебя стану… — пьяно бубнил казак.

И только когда рядом с ней заиграл ровный, довольный храп, нешевелящиеся губы ее выдохнули:

— Все…

С платком в руке, с забытой в волосах былинкой пробежала Василиса мимо родного пепелища на свиридовский двор. У сотника доканчивали увязывать уцелевшее от пожара добро. Со светом девять семей из донцов отправлялись на Новоилецкую линию в форпост Буранный.

— Его-ор Терен-нтьи-ич, — не справляясь со сбитым дыханием, почти закричала Василиса, — Возьмите… с собой!

Наутро, хотя все девять подвод стянулись к установленному часу на площадь, с отъездом приходилось погодить. Наконец подошел атаман. Егор Свиридов, захватив ко всему безучастную, осевшую Василису под руки, поволок вслед за Лазаревым, к комендантскому дому. Постучав кольцом, крякнув для бодрости, атаман перешагнул порог.

Еще до рассвета сотник с Оськой и Павлом перегнали на лазаревский двор всю мелкую живность, оставив за Василисой лишь Чернуху, и подмазанный атаман согласился походатайствовать перед комендантом и задним числом вписать Василису в переселяющиеся.

— На тебя, баба, чхать! — ломался Лазарев. — Ты войску без надобности. А вот на мальцов твоих оно вид имеет… Ну, уж ничего, чать, уломаем благородие.

Но только когда раннее летнее солнце принялось пощипывать кожу, дело уладилось к концу. Атаман перекрестил потянувшийся обоз кулаком — ладонь его грел серебряный кругляш, сунутый в трудную минуту Свиридовым.

Проезжая церковь, все на минуту привстали. Из дверей чинно ступали обвенчанные. Василиса, скрыв лицо в ладонях, пригнулась, будто пронесся над ней степной смерч. Она не видела, как Василий, подхватив счастливую, бережно, на вытянутых руках, опустил в возок разукрашенной тройки.