На линии - [18]

На днях сговорено было писать прошение, и вчера, вернувшись на двор к обеду, Мокей прошел в дом, прямо к столу. Лишь у крыльца мимоходом сунул руки под рукомойник. Никитка, младший внук, разлил по тарелкам суп, убрал тряпицу, от мух и черствления прикрывавшую шаньгу. Николка расплюхал по глиняным кружкам квас.

— Разваривать надо. Хошь тверди, хоть нет… — ни к кому проворчал Мокей.

Внуки переглянулись, но не отозвались. Старик и не ждал, в доме есть привыкли молча. Отщипнув от хлеба, в сердцах потукав кусок мяса, принялся Мокей хлебать жижу. Кончившиеся зубы уже не брали твердого. Ел он мало, потеряв вкус, и редко дочищал до донышка. Быстро высушив на стол деревянную ложку, отломил шаньги. Запил нехитрую еду квасом. Стряхивая с бороды и рубашки пролитое, пересел на лавку подле окна. Потом лег на нее, подложив под голову вчетверо сложенное одеяло.

За окнами стремительно серело. Ветер то стихал, припадая к земле, то новым порывом безобразничал по щелям избы и строений. Кидая с крыш, закруживал по двору солому. Скоро пролились первые капли дождя. Скашивая глаза на Николку, убирающего стол, на Никитку, заметающего в угол сор, Мокей месил про себя, как быть, осиливал решение. С тех пор как внуки выросли и стали ходить в сиденках[18], он редко встречался с ними взглядами. Не любил, терялся, находя пристывшую к зрачкам растерянность перед жизнью. Единственное, что засело в них от отца, его сына. В остальном вышли они, слава богу, в невестку: как смоль жесткие кудри, черны кожей, кареглазы и остры в движениях.

Едва Мокей прикрыл глаза, как почудился ему такой же дождливый вечер и сын Иван, подтолкнувший наперед себя, через порог, босую, ухватившуюся за косу, без сухой нитки, девку. Подрагивающие ресницы роняли дождевые капельки, а они снова накатывали с вороных волос, со лба. В тот пригляд не показалась она Мокею. Не по обычаю взятая, без сговора, без выставленных станице ведер вина, без приданого (что поимеешь с сироты, перебивавшейся с хлеба на квас в услужении у одной татищевской казачки), она долго была бельмом на глазу. Тыкали казаки зажатым угощеньем, и Мокей, славившийся веселым, шебутным нравом, не раз угощавшийся по дворам и под хмельком обещавшийся упить всех в стельку, как подоспеет черед женить сына, вымещал теперь невестке за обманутое ожидание станицы. А ведь вторично в церковь не поведешь, раз уж пугливый сын осмелел до тайного венчания.

Худо ли, бедно, но жизнь затопляла день за днем, складывая недели в безвозвратные годы, как волна за волной уносит за станицу свои воды беспокойный Яик Горыныч.

И однажды, покуда пил Мокей с похмелья огуречный, пропахший дубовой бочкой, рассол, поднесли ему нечто завернутое в одеяло, а он только отвел рукой и промычал: «Никола близок» — и, не став слушать, ушел в конюшню. Второй внук народился, его и вовсе в Чесноковке не было.

Еще позже оказалось Мокею ехать в Нижне-Озерную. Собралась и невестка. Уж само-то дело подзабылось, но чать, не кататься. Где-то по дороге, то ль в телеге растрясло, то ль леший попутал, но потянуло Мокея к ней. Да так, как не звала еще его никакая бабья краса. Тогда ж он только посмеялся, дернул неподдавшийся седой волос из бороды, кинул ей вожжи, а сам плюхнулся на бок и пролежал на соломе до самой крепости. Напомнилось ему, как в молодости совсем иные девки подбирали подол, когда подсаживался он к ним на вечерках. Нравилось ему поприжать бойких, крепких, позаметней. Пройтись с ними, под шепоток, улицей. И не представлялось, что найдется в станице хоть одна, что отвернется, позови он ее под венец или в стог. Разве не все они заловлены в пятерню, откуда вынимай по хотению да клади в рот, словно семечки. Даже замужние казачки, из не больно загрубелых, порой засматривались на него. Призовой был казачина! Вот и без кручины услышал Мокей, как ударил по рукам отец в богатом дому, решив с его женитьбой. «Эт дело хозяйское, а хозяин папаня. Он хлеб режет, пускай его голова болит, с кем колоски поднимать», — озорно заключил он, загуливая с дружками холостую жизнь.

Мокей зажмурился, желая и одновременно боясь стариковских снов наяву, увидел себя чубатым, полным сил и будущего казаком, еще и в церкви перемаргивающимся с девичьей стайкой. Заперев дыхание, Мокей вроде кончиками пальцев перечувствовал плоть того утра. Вспомнил глаза, замирающие под платками, впервые разглядев в них и зависть к стоящей с ним из-за тяжести своих сундуков, и еще такое, чего, может, не суждено понять ему, проживи он и вторую жизнь.

— Эх, дурень, дурень… — горько усмехнулся Моксй, приподнимаясь на лавке. Без луны изба походила на глубокую сурчиную нору, так затемнелось.

Сомневаясь: заночуют ли внучата на сеновале пли от дождя, что сбросив первый порыв, мерно шуршал за стенами, притащатся в избу, Мокей, как наново примеряясь к непослушному, занемелому телу, встал и, вытянув вперед руки, зашагал к печке, где спал теперь и зимой и летом. Но эту ночь до света волновалось сердце новой жизнью, что решился дать Николке и Никитке. Хотя как подумывалось, что придется уйти от родного, так чуть воздух в избе не нюхал. Следом припомнилась она (Мокей завсегда в мыслях называл жену «она»). Пару годков после женитьбы, впитав достаток приданого, Мокей рачил хозяйство, но в скорости поостыл и вновь нередко сиживал за воротами. Рассусолив свои мытарства наскучившей жизни с немилой женой, Мокей и дал тогда своеволить Ивану, а очухавшись — показал характер и слово сдержал. Не во нрав Мокею поднимался сын. Ходила в жилах хилая материнская кровь, а оставленный без отцовской руки, и вовсе ковыль степной стал: мягкий и ласковый, но податливый и безвольный на ветру. Ни гульнуть огонька, ни зажиток справить. Знал только до зорь с женой зашептываться.